***
Пациент открыл глаза, когда Белль закончила промывать ту опасную, гноящуюся рану на бедре. Она как раз использовала концентрированные очищающие чары. Мужчина слабо дёрнул рукой, а затем посмотрел на неё таким ясным, осознанным взглядом, что Белль невольно отодвинулась назад. — Бей… — позвал он, словно не замечая сидевшей рядом целительницы, — Бей! — Он на кухне, готовит вам бульон, — произнесла она. Мужчина скользнул по её лицу взглядом острым, как тот самый нож, которым она так неудачно порезала себе ладонь несколько часов назад. Этот взгляд совсем не шёл изнурённому человеку, долго лежавшему без сознания, а сейчас больше походившему на обтянутый пепельной кожей, хрупкий манекен. Он молчал, не реагируя на её слова, но по-прежнему рассматривая её, и Белль, несколько смущённая столь пристальным вниманием, продолжила: — Знаете, я не считаю, что бульоном можно кого-то вылечить, но он такой вкусный. И на нервы действует просто отлично. Уверена, вам понравится. — Мне не нужен бульон, — ответил он, нахмурившись, и тут же сдавленно охнул, — мы с Беем сейчас же уйдём отсюда, а вы… Его рука дрогнула, пытаясь привычным жестом нащупать волшебную палочку. — Не надо угрожать мне, — Белль накрыла его пальцы своими. Сейчас ей хотелось успокоить этого странного человека, такого несчастного и такого опасного одновременно. Он отдёрнул руку, точно его ударили: — Оставьте дешёвые жесты, дорогуша. Зная, что разговоры вредны для её пациента, Белль вытянула вперёд палочку и, взмахнув ею, поочерёдно воспользовалась обезболивающими и заживляющими чарами. Мужчина пытался возражать и даже пробовал подняться с кушетки, но лишь повалился набок и от усталости закрыл глаза. — Не мучайте себя. Белль укрыла его одеялом, с невольной улыбкой наблюдая за тем, как под действием заклинаний мерно вздымается грудь, как разглаживаются резкие морщины. — Я вас не выдам, — пообещала она скорее самой себе, чем уснувшему, и вышла из комнаты. Нужно было позаботиться о Белфайере.***
— Твой папа спит. С ним всё будет хорошо, — заверила она Бея, открывая дверь в солнечную кухню, всеми достоинствами которой за два месяца, проведённых здесь, так и не воспользовалась. В отличие от неё, Белфайер оказался настоящим знатоком поварского искусства. Пока Белль обрабатывала раны его отца, мальчик не только сварил бульон, но и пожарил картошку с мясом. Их он, по-видимому, нашёл в кухонном «запаснике» Белль. — Да у нас тут пир намечается, — заметила Белль, усаживаясь за стол. От стоящей на плите сковородки пахло так одурманивающе-вкусно… Белль будто бы вернулась в детство, в те прекрасные времена, когда мама была ещё жива и, изредка желая удивить домашних, выгоняла с кухни домовиков, углубляясь в аппетитные эксперименты. — Я вам верю, — улыбнулся Бей. Правда, в улыбке этой было что-то обречённое. Будто осознание того, что другого выхода у них с отцом всё равно нет, не покидало его. Они разделили ужин на три порции, оставив в сковородке часть блюда для отца Бея, и сели за маленький стол. Клеёнчатая скатерть в бело-красную клетку осталась от прежних владельцев дома. Белль видела, как мальчик нервно очерчивает контуры фигур, не в силах совладать с собой. — Где ты научился готовить? — спросила она, надеясь отвлечь его от горьких мыслей. — Это совсем несложно. Я как-то жил в магловской семье, там и научился. «Магловская семья? Хотя ответ весьма логичен, не поспоришь». Взмахом волшебной палочки Белль отправила в раковину грязные тарелки и вилки. Ещё одно легкое движение, и посуда с похвальным рвением занялась самоочищением. — Знаете, маглы трудолюбивее и изобретательнее нас, — заметил Бей, наблюдая за тем, как ловко вилки укладываются в ящик. — Почему же? На самом деле, живя в этом заброшенном магловском доме, полном таинственных приспособлений, Белль по большому счёту была согласна с Белфайером, но ей всё равно было интересно, что он скажет. — Ну… думаю, то, что у них нет магии, заставляет маглов искать другие способы для выживания. Или вроде того. А папа всегда говорит, что сначала — выживание, а дальше — комфорт. — У тебя умный папа. Белфайер посмотрел на неё так, будто мысленно решал сложную задачу: — Вам ведь наверняка полагается сообщить о папе своему начальству? Главному целителю? «Нет, вообще-то мне нужно отправить сову Пенелопе, так как она, отступив от своей основной специализации, работает в отделе магического правопорядка и, строго говоря, является моим ментором… ну, или кем-то вроде того». — Да, — кивнула Белль, не углубляясь в детали. К чему врать, если правда очевидна? — И почему вы этого до сих пор не сделали? Бей явно проверял её. Он скрестил руки на груди и сверлил её взглядом. Правда, затаившаяся в уголке губ улыбка выдавала его. Белль понимала, что мальчик хотел бы доверять ей безоговорочно. Он явно нисколько не раскаивался в своём поступке, но старался — пусть и запоздало — проявлять осторожность. Сочувствуя ему, Белль попыталась ответить, ничего не приукрашивая. «Правда, правда, ничего, кроме…» — Когда я поняла, что твой отец — Пожиратель смерти, мне пришлось сделать выбор. Я могла либо спасти ему жизнь, либо оставить умирать, сообщив в министерство об этом случае. — Вы могли бы спасти его и сообщить обо всём в министерство, — упорствовал Бей, желая, чтобы она уничтожила эту последнюю возможность, терзавшую его. — Я… я знаю, что поступаю неправильно с точки зрения закона, укрывая его. Это, наверное, даже карается как-то. Но, прежде всего, я целитель. В Академии нас учили, что для целителя нет другого закона, кроме общечеловеческого. Понимаешь? Выдать твоего отца значит спровоцировать его бегство, подвергнуть его жизнь опасности. Я не могу сделать этого. И не сделаю. Белфайер облегчённо вздохнул: — Это хорошо. И даже очень. Только отец всё равно вам не поверит. Белль попыталась изобразить беззаботность: — Я отобрала у него палочку. Они ещё немного посидели на кухне. Разговор вспыхивал и снова замирал. За окном медленно занималась заря, шагая по квадратной скатерти робкими, тонкими лучиками. — Иди спать. Наверху есть комната, — предложила она Бею, заметив, как он, облокотившись о стенку, закрывает глаза. — Спасибо, сначала зайду к отцу, — и, предупреждая возражения, добавил: — Я не разбужу его. — Ладно. Только тихо, сейчас его сон особенно чуток. — У папы всегда чуткий сон, — ответил мальчик и, не дожидаясь дальнейших расспросов, исчез за дверью.***
На следующий день пациенту стало лучше. Презрительно посмотрев на Белль, он сердито оттолкнул протянутую ложку с бульоном: — Вы решили уморить меня голодом? Где нормальная еда? Белль пожала плечами, всё ещё держа ложку на весу: — Бульон варил Бей, между прочим. Мужчина хмыкнул, но, в конце концов, сдался, отказавшись, правда, от её помощи («Я вам не младенец, чтобы кормить меня с ложечки»). Не возражая, Белль отошла к окну, повертела в руках «Универсальный справочник молодого целителя» и, открыв его на середине, начала читать с первого попавшегося места: «Важно помнить, что вместе с плотью часто болеет и дух. Нельзя забывать о неразрушимой связи души и тела…» Она скользнула взглядом по своему пациенту, который с завидной ловкостью управлялся с ложкой и почти полностью прикончил бульон. Что говорит о его духе это тонкое, грациозное тело? Трудно было сказать. Белль никогда не увлекалась подобными предположениями, вот Пенелопа — да. Она любила повторять, что характер человека написан у него на лице и — непонятно почему — на руках. У её пациента руки красивые. Пальцы длинные, аристократически-прямые, на одном из них большой перстень, не вульгарный, а наоборот — изысканный, с прозрачно-голубым камнем в золочёной оправе… Да, красивые и страшные — сколько на них крови, страданий, сколько жизней сгубили эти безупречные пальцы. И тёмный знак на левой руке, который его владелец даже не пытался скрыть... Уродливый череп, марающий кожу. Белль почувствовала преступное желание дотронуться до метки и тут же одёрнула себя, пытаясь вернуться к книге. Но мысли не слушались её, всё время уводили свою хозяйку куда-то не туда, прочь от «Универсального справочника» и былых экспериментов. К тому же чувство, что её пациент, по известным причинам не пожелавший назвать своего имени, следит за ней, не оставляло Белль. — Знаете, мне бы всё-таки хотелось как-то обращаться к вам, пока вы здесь, — произнесла она, наконец, откладывая бесполезную сегодня книгу. Уголки его губ дрогнули в слабой улыбке: — Можете звать меня Томасом или Персивалем. В принципе, если вы станете величать меня кактусом, я тоже не обижусь. — Пусть будет Томас, — решила Белль. «Персиваль» напомнил ей о Пенелопе и том, что всё-таки нужно послать сову в Лондон с традиционным недельным отчётом. Хотя на этот раз в нём не будет ни слова правды… — Вы странная, Белль. Вы меня даже немного пугаете, — произнёс новоявленный Томас, то ли в шутку, то ли всерьёз. Белль, по крайней мере, была уверена, что он издевается над ней. Она присела на край кровати, чтобы сменить повязки. Аккуратно срезала бинт с помощью заклинания и прокомментировала: — Нужно нанести мазь. Томас кивнул. Белль знала, что сегодня с утра Белфайер долго говорил с отцом. Она как раз допивала утренний кофе, перелистывая забытый на кухне роман, когда до неё донеслись их голоса: возбуждённый — мальчика и тихий — его отца. Спор затянулся настолько, что Белль пришлось выпить ещё две лишние чашки чая. Наконец, Томас сдался. По крайней мере, Бей вышел от отца в приподнятом настроении. Она думала об этом, зачёрпывая из жёлтой банки тёмно-коричневую, с крепким запахом шоколада мазь. — Вы уверены, что в банке не ваш крем для лица, дорогуша? — поморщился пациент, уловив горьковатый запах. Улыбка была ему ответом. Белль принялась аккуратно втирать мазь в мягкую, наросшую за ночь под действием чар, кожу. Лёгкими касаниями, распределяя это «шоколадное» лекарство, она краем глаза наблюдала за тем, как на губах Томаса расцветает умиротворённая улыбка. Она чувствовала, как он расслабляется, и привычная радость, всегда приходившая к Белль при оказании помощи тем, кто в ней нуждался, затопила сердце тёплой волной. Белль думала о том, как приятно касаться Томаса, слышать его дыхание. Он был таким красивым сейчас, таким неожиданно близким… Когда процедура закончилась, Томас разочарованно вздохнул, а Белль, сама не понимая причины, резко покраснела и, кинув что-то насчёт необходимости «хорошенько поспать», поспешила подняться наверх. Белфайера здесь не было и, несмотря на то, что мальчик ей очень нравился, Белль почувствовала облегчение. Ей бы не хотелось представать перед ним такой… Не в силах подобрать верного определения тому, что чувствовала, Белль залезла на диван, поджав под себя ноги. Облокотившись на стоявший рядом стол, она думала об этой лёгкой, нежной улыбке, которая на несколько секунд застыла на губах её пациента. Эта улыбка сразу сделала его лет на десять моложе. Если бы можно было рассказать обо всём Пенелопе… Написать ей длинное-длинное письмо, так похожее на одно из тех посланий, которыми они обменивались во время летних каникул. Или ещё лучше — договориться о встрече на одной из зелёных, залитых солнцем лужаек, которыми окружён их любимый Хогвартс, и сидеть там до темноты, споря о книгах, заклинаниях и будущем. Вздохнув, Белль привстала, пододвинула к себе листы пергамента и чернильницу со своим любимым пером. Перо ей, кстати, тоже подарила Пенелопа перед тем, как последний раз попыталась уговорить подругу не уезжать в «эту чащобу». «Дорогая моя П.! Если бы ты знала, сколько произошло за ту неделю, что я не писала тебе. Точнее — всего за одни сутки. Дело в том, милая, что я лечу настоящего Пожирателя смерти по просьбе его сына, хозяйственного мальчика, который умеет обращаться с плиткой (о да, я помню, что ты пыталась обучить меня и высылала рекомендации — всё безрезультатно, прости). Естественно, я не знаю имени Пожирателя (ну, он назвался „Томасом”, но также предлагал величать себя „кактусом”), но уже знаю, что он очень упрям, ехидничает по любому поводу и по-настоящему привязан к своему сыну. Он лежит у меня на кушетке, весь укутанный россыпью заклинаний, и я не выдам его властям. Прости, милая. Мне кажется, что он не просто так скрывается, что его стремление уйти от закона связано не с верой в новое возрождение Волан-де-Морта, а с чем-то другим… Понимаешь? Ты, конечно, скажешь, что я фантазирую и опять ищу в ком-то то, чего в нём нет. Ты будешь сидеть, машинально наматывая на указательный палец прямую светлую прядь своих безупречных волос, а когда заметишь это, рассердишься на саму себя и скажешь, что всё это глупость, глупость, ничего, кроме глупости. И только ты поймёшь, о чём я говорю. Даже если я расскажу об улыбке моего нового пациента, такой до невозможности спокойной улыбке, которую мне удалось увидеть случайно, ты поймёшь. Ведь ты всегда понимала. В школе я считала профессора Снейпа красивым и жалела его, хотя знала, что он жалости не переносит, и ты одна испытывала схожие чувства и гадала вместе со мной, пытаясь выяснить причины этой трагической красоты. Мне бы хотелось помочь этому человеку и его мальчику, именно поэтому я…» Белль отложила перо, ещё раз пробежалась взглядом по строчкам и, подбросив лист, подожгла его. Пергамент вспыхнул, осыпавшись серым пеплом. На втором листе Белль вывела: «Дорогая Пенелопа! Всё в порядке. По-прежнему помогаю местным жителям, ничего подозрительного не заметила. Через месяц вернусь, пойдём есть твой любимый пирог. Как у вас с Перси? Ты совсем о нём не пишешь. Передавай привет очкастому зазнайке и помни, что мне нужны длинные письма, без них я окончательно заскучаю». Посмотрев на то, что получилось, Белль откинулась на диван. Врать Пенелопе не хотелось. Ложь ей — худшее из преступлений. Они познакомились в Хогвартс-экспрессе. В тот день Белль и папа так сильно волновались, что перепутали время отъезда. В итоге Белль заскочила в уже отходящий поезд, сильно расстроенная этой ошибкой. Она заглядывала во все купе, но места были заняты, ребята разбились на группки по интересам. Никто не обращал внимания на девочку с густой каштановой косой и большой сумкой, из которой выглядывали книги. Открывая дверь последнего купе, Белль уже ни на что не рассчитывала. Мысль о том, что у неё уже никогда не будет друзей, не покидала её. «Они узнают, что в поезде для меня не нашлось места, и отправят меня домой. Папа очень расстроится. Он ведь хотел, чтобы я училась на Хаффлпаффе, как мама».</i> Но в последнем купе не было никого, кроме красивой светловолосой девочки. В ответ на робкий вопрос Белль, поинтересовавшейся, можно ли войти, девочка кивнула, не отрываясь от книги. Белль, заметно приободрившись — теперь у неё было своё место в Хогвартс-экспрессе — постаралась не мешать своей неразговорчивой соседке. Вот только так хотелось узнать, что та читает… Нагнувшись, Белль посмотрела на обложку и ахнула: в руках у девочки была «Особая энциклопедия трав и животных. Магические закономерности». Белль достала из сумки свой экземпляр и, кашлянув, показала обложку незнакомке. К её удивлению, узнав об этом совпадении, её соседка расхохоталась: «А я-то думала, что одна здесь такая сумасшедшая». С этой минуты они были неразлучны. Их дружбе не помешало даже то, что Белль, как и мечтал её отец, отправилась на Хаффлпафф, а Пенелопа поступила на Рейвенкло. «Я не могу так с ней поступить, даже ради обещания», — заключила Белль, сжигая и этот вариант письма. В итоге в Лондон отправилась маленькая записочка: «П. Пожалуйста, напиши в отчёте, что ничего не изменилось. Очень тебя прошу. На самом деле, всё не так. Расскажу, как приеду в Лондон. Б».***
За окном пахло жжёным лесом. Дым, густой, почти чёрный, застилал небо, мешал дышать, набиваясь в нос и лёгкие мерзкой ватой. Вернувшись с очередного вызова, Белль долго стояла в прихожей, накладывая на пальто проветривающие и очищающие чары: от едкого запаха просто необходимо было избавиться. Не выдержав, Бей выглянул в коридор: — А ты почему здесь стоишь? Они перешли на «ты» с Белфайером примерно два дня назад, когда совместными усилиями пекли черничный пирог. Десерт получился весьма специфический, зато они отлично провели время, кидаясь друг в друга тестом и сочиняя сказки о Великом и Ужасном черничном пироге. Белль потом слышала, как Бей восторженно пересказывал эти истории отцу, а тот мягко улыбался и даже не пробовал издеваться над их нелепой игрой. — Избавляюсь от дыма. — Да, мне он тоже не нравится, — Белфайер протянул ей руку. — Я выведу тебя из этой жуткой завесы. — Спасибо. Они прошли в комнату, и Белль тут же склонилась над своим пациентом: — Как вы себя чувствуете? — Неужто вас правда это волнует? — скривился он, но Белль чувствовала, что Томас стал относиться к ней куда лучше, чем раньше. Он позволил осмотреть себя, сопровождая этот процесс ехидными комментариями. Белль старалась не краснеть и порой даже весьма удачно парировала его реплики. — Чем мы займёмся? — поинтересовался Белфайер, убедившись, что его отец «уверенно идёт на поправку». — Не знаю, — она задумалась, — можно в волшебные шахматы поиграть, ты умеешь? Бей смущённо улыбнулся: — Совсем немного. — Я тебя научу. Акцио, шахматы! Томас подмигнул ей, перевернувшись на бок: — Я смотрю, вы злоупотребляете магией, дорогуша. А ведь за неё надо платить. — Спорим, за столь частое использование слова «дорогуша» тоже надо платить? Бей рассмеялся и протянул руки к приземлившейся у ног Белль коробке с чёрно-белыми фигурками. Доставая их по очереди из ящичка, целительница объясняла своему новому другу, зачем нужен тот или иной «человечек». — Я готов играть, — объявил Белфайер, когда с разъяснениями было покончено. Матч продолжался почти два часа. Белль любила волшебные шахматы и с удовольствием проводила длинные вечера, разучивая новые ходы, проигрывая различные позиции… Если бы Томас не помогал сыну, Белль бы «расправилась» с Белфайером до обидного быстро. А так игра получилась интересной и даже напряжённой. — Спасибо за партию, — улыбнулась она своему пациенту, когда шахматы были отправлены наверх, а Бей вышел из комнаты, чтобы принести чай и остатки пирога. — К вашим услугам, — Томас кивнул и устало прикрыл глаза. Чувствуя неладное, Белль подошла к нему, дотронулась ладонью до изрезанного тонкими морщинами лба. — Жар. Она прикусила губу. «Неужели виноваты шахматы? Томас действительно немного разгорячился во время партии, но я не думала…» — А надо было, — ответила Белль самой себе. Её недавний противник подозрительно покосился на неё: — Кажется, жар у вас. Или разговоры с самой собой тут не считаются проблемой? — Вам лучше помолчать. Белль подозвала к себе нужные микстуры, вспомнила несколько подходящих заклинаний. Пока она орудовала со склянками, Томас внимательно смотрел за её движениями, точно картину рисовал. От этого пристального взгляда щёки Белль покраснели (или ей только казалось, что они покраснели?), а мысли исчезли куда-то, обращаясь в пар. Отругав себя, она поднесла Томасу лекарство, стараясь не касаться его рук, которые по-прежнему казались ей особенно красивыми, и, изобразив непринуждённую улыбку, вышла из комнаты, заодно уводя с собой вернувшегося из кухни Бея. — Долго он ещё будет в таком состоянии? — спросил Белфайер, усаживаясь на неудобный стул. — Возможно, дней пять. Его организм пережил… — она замолчала, подбирая слова, — сильный стресс. Понимаешь? — Конечно. Стресса действительно было много, — сказал он. Белль понимала, что ему очень хочется сказать больше, довериться ей, но Белфайер явно пообещал отцу сохранить их тайну. — Его жизнь вне опасности, Бей, но перемещаться пока нельзя, иначе старые раны откроются. Томасу необходим отдых. Мальчик поморщился — он всегда делал так, когда Белль называла его отца этим именем — и вздохнул: — Мне очень нравится гостить здесь, Белль. — И я рада, что вы тут. Они просидели на кухне ещё несколько часов, разговаривая о всевозможной ерунде, но упорно не касаясь ничего, что могло бы стать причиной неловкой паузы: никаких упоминаний о Пожирателях смерти, Волан-де-Морте, Гарри Поттере и общей политической обстановке. Как оказалось, не вспоминать обо всём этом было даже приятно. Доев пирог, Белфайер отправился спать, а Белль вернулась к своему пациенту. Она присела на край кровати, вслушалась в сбивчивое дыхание… Томасу явно снился кошмар. Он бормотал что-то, лихорадочно сжимал и разжимал кулаки. Засомневавшись поначалу, Белль всё-таки наложила на него заклятие «добрых снов». Правда, умиротворённая улыбка, тотчас появившаяся на его лице, сильно смутила девушку. Ей было стыдно за то, что она так бесцеремонно подглядывает за этим человеком, за то, что видит его таким… незащищённым. Мысли, которые в последние дни не желали оставлять её, накинулись на Белль, окружили её плотным, чуть ли не осязаемым облаком. Белль вспоминала, как Томас хмурился, когда она спешила на вызов. Как задорно, совсем по-мальчишечьи улыбался он сегодня, разрушая одну из её шахматных комбинаций… И тут же перед глазами, точно по заказу, вставала чёрная метка — череп, из которого выползает змея, поедая всё хорошее, светлое, чистое, что только можно найти в этом мире. В комнате было очень тепло, даже жарко. С громким хрустом взрывались в печи дрова. Белль только что дочитала «Трёх мушкетёров», которых и без этого знала наизусть, ей хотелось спать, томное марево укутывало сознание. Вдруг воздух заколыхался, и Томас трансгрессировал посреди комнаты. Он схватил её за руку, дёрнул на себя с какой-то яростной, жуткой силой, и книга упала к ногам Белль. Он держал Белль за руки, больно выкручивая запястья, а книга на полу плавилась, страницы, обугливаясь, обращались в уголь и рассыпались… — Нет! Нет! Нет… Томас наклонился к ней и сказал так тихо, почти испуганно… — Белль! Белль! Что с вами? Вынырнув из этой тяжёлой, безрадостной грёзы, Белль выяснила, что лежит на своём пациенте, перекрутившись весьма странным образом и уткнувшись ему в шею. — О!… Простите, — она попыталась встать, но Томас удержал её, улыбаясь. От беспокойства, спросонья послышавшегося ей в его голосе, ничего не осталось: — Ладно вам, Белль. Я уж подумал, что это новый способ лечения. — Нет, — отрезала она. Увидев, что девушка по-настоящему смущена, Томас разжал руки. На секунду ей даже показалось, что он хочет извиниться. Высвободившись из его объятий, Белль дотронулась до лба пациента, он уже не горел. Жар прошёл, и это очень обрадовало целительницу. — Как вы себя чувствуете, Томас? — А я уже и забыл, что ношу это прелестное имя… — протянул он. — Чувствую я себя прекрасно, но очень хочу есть. Кивнув, Белль вышла и уже через несколько минут вернулась с чаем и подогретыми оладьями. Эти оладьи она соорудила ещё до того, как в её доме поселился Пожиратель смерти с ребёнком-подростком, и предусмотрительно заморозила. По форме они больше напоминали кривые овалы, чем круги, зато вкусовые качества нисколько не испортились. Она открыла банку с малиновым варением — подарок Пенелопы — и пододвинула поднос с оладьями своему пациенту. — Вы есть не будете? — Вроде пока не хочу, но чаю выпью. Белль взяла с подноса серую, без рисунка кружку, этакий походный вариант: дёшево и сердито. Она купила её у одной старушки в Косом переулке, перед тем, как отправиться сюда. У женщины на разносе стояло множество таких некрасивых покорёженных вещей, но сама она была так спокойна, так героически горда, что Белль просто не могла пройти мимо. Да и разве помощь людям — не самое лучшее занятие в мире (без разницы — магловском или волшебном)? Томас смерил кружку презрительным взглядом: — Это ужасно, Белль. Вы ведь в неё ещё ничего не наливали? Она удивлённо моргнула: — Ничего. — Дайте-ка сюда, — не дожидаясь позволения, Томас завладел её кружкой. Достав палочку, которая была возвращена ему несколько часов назад, он взмахнул ею, используя невербальное заклинание. Белль ахнула, когда ей на ладонь опустилась хрупкая, сотканная из белого фарфора чашка с элегантной синей веточкой посредине. — Спасибо! Она чудесна. Томас улыбнулся, никак не комментируя её восторги. — Вы меня очень удивили, — произнесла Белль минут двадцать спустя, когда тарелка с оладьями была почти полностью опустошена, а чай выпит. За всё это время они не перекинулись и словечком, и её реплика будто разбила застывший воздух на осколки. — Надо же и мне сделать… доброе дело. — Думаю, вы куда добрее, чем хотите казаться, — ответила она, не прекращая вертеть в руках преобразованную силой магии чашку. — Не надо душеспасительных речей, Белль. Она пожала плечами: — Я и не собиралась. — Знаете, Белль, я почему-то уверен, что вы выпускница Хаффлпаффа. — Шляпа предлагала мне поступить на Рейвенкло, — вспомнила она, мысленно возвращаясь в тот день, когда решилась её школьная судьба. — Чем же вам не угодил мой факультет? Она с удивлением посмотрела на собеседника. — Думаете, все Пожиратели учились на Слизерине? — Томас мягко улыбнулся. — Вы ужасно наивны, Белль. Вам определённо нельзя жить в одиночестве. — Возможно. С каждой минутой этот человек казался Белль всё более и более интересным. Она точно писала портрет — находила верные тона, исправляла штрихи. Разговор перешёл на школьные годы. Правда, не Томаса, а её. Смеясь, Белль рассказывала о том, как они с Пенелопой пытались прокрасться в запретную секцию, как она чуть не оглохла, пересаживая мандрагору… — Вы любили травологию? — Конечно! Профессор Спраут научила нас понимать растения, хотя рейвенкловцы никогда не разделяли этого пристрастия. — Вы судите всех рейвенкловцев по вашей подруге. — Нет, были и другие. Белль вспомнила высокого и на редкость симпатичного Гордона Гретса. Он ухаживал за ней на седьмом курсе, но так и не добился её симпатии. Белль могла поговорить с ним и даже согласилась составить ему компанию на выпускном, но когда под конец он попытался поцеловать её… «Это определённо был худший момент в моей жизни», — заметила она про себя, заново переживая то оглушающее чувство жалости, которое испытала тогда, отстранившись от не в меру прыткого кавалера. — Хотя вы, вероятно, правы, — он нарочито широко улыбнулся, — рейвенкловцы не ладят с живой природой. Нам нравится что-то другое, более… холодное. В приверженности тёмным забавам всегда упрекают слизеринцев. Но разве вы никогда не слышали о наших экспериментах? Я и сам любил курсе на шестом сварить зелье из человеческих соков… В воздухе раздалось звонкое «дзынь» — чашка упала на пол. Наклонившись за ней, Белль с сожалением увидела, что творение Томаса надбито. — Шутка! — провозгласил он. — Треснула. Указательным пальцем Белль очертила неровный контур несчастной чашки. — Это всего лишь чашка, — он улыбнулся, будто пытался оправдаться. Белль встала и направилась к двери, не выпуская из рук странный подарок. Ощущение, что теперь они с Томасом связаны невидимой, пока очень тонкой нитью, не покидало её. И она понимала, что Томас тоже чувствует это... И чашка. Хрупкая, как доверие, что так медленно, но верно устанавливается между ними. Осознав, что молчит слишком долго, Белль улыбнулась, сделала несколько шагов к двери и, обернувшись, шепнула: — Спокойной ночи. — Спокойной, — отозвался он, провожая её взглядом.***
Пять дней промчались так быстро, что Белль даже показалось, что их вовсе не было. Не было ночных бдений у кровати её особого пациента, разговоров, из которых она так много узнала о мире, кулинарных уроков с Беем, прогулок с её новым другом и немного обеспокоенного взгляда Томаса, всегда с нетерпением поджидавшего их. Ничего. Совсем ничего. Она обняла Белфайера, взлохматила его кудрявые чёрные волосы: — Я надеюсь, что мы ещё встретимся. — И я, — мальчик поцеловал её в щёку и скрылся за дверью. Томас стоял напротив, прислонившись к косяку. Он был здоров, болезненная хрупкость, наконец, оставила его, но фигура по-прежнему состояла из углов и прямых линий. — Я… — она хотела сказать что-то, выразить словами, как тяжело ей сейчас, рассказать о том, что беседовать с ним было счастьем. Белль уже собралась с духом, чтобы признаться, и застыла, оборвав себя на полуслове, не зная, в чём же именно ей стоит признаваться. Он же, будто нарочно, выставил напоказ чёрную метку, и этот знак разделил их окончательно, заменив все слова на свете сухим: — Прощайте. Томас ушёл, Белль видела, как закрылась дверь. Слышала шаги и характерный хлопок трансгрессии. Она вышла на крыльцо, села на ступени и застыла. Рассвет казался ей каким-то нереальным, горевший в кармане галеон вызова не существовал вовсе. — Нужно было сказать ему, что он красивый и что такие красивые люди не бывают по-настоящему злыми. Её взгляд остановился на тёмно-золотой монете, лежавшей на крыльце. Видно, Томас потерял при трансгрессии. И вспомнив о том, что, на самом деле, он вовсе не Томас, Белль сгребла монету и положила её в карман к горящему галеону. Эта монета была единственным свидетельством того, что ей всё это не приснилось. И та надбитая чашка. Да, всё, что ей осталось — это надбитая чашка. И растерянность. Пожалуй, слишком много растерянности.***
День выдался на редкость сложным — два вызова по району, один из дальней местности. Белль нравилось быть полезной, чувствовать себя частью одного большого дела, но утомления эта радость не прогоняла. К сожаленью. Как только её ноги коснулись кухонного пола, волна тоски снова накатила на Белль, смывая всё, что она выстроила за день. «Я скучаю по Пожирателю смерти. Разве это правильно — скучать по убийце?» Вопрос казался Белль абсурдным. С ней Томас никогда не был убийцей, злодеем, монстром… Скорее — скептиком, хитрецом. Размеренный ход мыслей прервали чьи-то шаги, и Белль вздрогнула, ожидая чуда, развернулась, предвкушая неправильную, горькую радость… И вскрикнула, направив было на неизвестного Пожирателя в маске палочку, но тут же почувствовала, как кто-то сзади резко заломил ей руку. — Нет! Кричать было бесполезно, её уже связали и бросили на пол, как никому не нужный куль. «Какая же я глупая», — подумала она, пытаясь рассмотреть напавших на неё мужчин. Но чёрные плащи и плотные маски служили им защитой от любопытных глаз. От взглядов жертв. — Он был здесь, да? — один из них подошёл к Белль совсем близко. — О ком вы? — Ну, ты и… — Пожиратель покрывал её ругательствами, пока его напарники обыскивали дом, переворачивая столы и стулья, выгребая всё из комодов и разрывая на части её книги. — А может, нам с тобой позабавиться, пока ребята заняты? Как ты на это смотришь? — он закрыл ей рот кляпом, но до этого Белль удалось укусить обидчика за палец. — Хочешь играть в неповиновение? Дай-ка, я усмирю тебя… — он схватил её за волосы и перевернул на живот. Не обращая внимания на то, что Белль извивалась всем телом, пытаясь сбросить его с себя, он резко дёрнул подол её юбки, разрывая ткань. От ощущения грубых чужих рук на бёдрах Белль замутило. «Я умру, непременно умру, если он продолжит это…» Она не поняла, как это случилось, но руки насильника внезапно соскользнули вниз, а он сам, точно подкошенный, упал на неё. Прислушавшись, Белль поняла, что Пожиратель не дышит. Когда кто-то аккуратно, но требовательно схватил её за руки и вытащил из-под мужчины, Белль уже не сомневалась в имени своего спасителя. — Томас, — выдохнула она, осматриваясь. Белль не отпускала его руки, её всё ещё мутило, и она была не уверена, что сможет самостоятельно устоять на ногах. — Меня зовут Румпельштильцхен, — произнёс он, и Белль вздрогнула, взволнованная этой откровенностью. — Ты… почему ты вернулся, Румпельштильцхен? Ни о каком «вы» больше не могло быть и речи, они оба понимали это. Его имя было странным, звучным и отдавало на языке горечью. — Догадался, что они придут к тебе. Ты ведь ослабила защиту дома, чтобы мы с Беем смогли уйти. — Да, — Белль кивнула. — И забыла восстановить чары, — он не спрашивал, а утверждал. Белль оставалось только повторно кивнуть. — Они все…? — Да. Их было трое. — Я… Ужас пережитого был слишком силён, Белль чувствовала себя так отвратительно, так грязно. Нужно было спастись немедленно. Забыть. И, повинуясь внезапному порыву, Белль сделала шаг вперёд, обняла Румпеля, порывисто прижавшись к нему. Он растерялся, но всё-таки обнял её в ответ. Они стояли так, слившись в объятии, несколько секунд, минут или дней, пока Белль не осознала, как всё это выглядит со стороны — она в разодранном платье обнимается с Пожирателем смерти над трупом насильника, а где-то рядом остывают два разбойника… Она резко оттолкнула его и согнулась пополам, после чего её стошнило то ли завтраком, то ли обедом. По щекам покатились слёзы. — Белль, я… — Румпельштильцхен наклонился к ней, протянул первое попавшееся полотенце, чтобы она могла утереться. — Прости, просто… — она замолчала, не зная, как объяснить ему то, что так мучило её. Он довёл её до шкафа. Раскрыв его, протянул Белль первое попавшееся платье: — Надень. Я уберу всё. При мысли об этой «уборке» Белль снова замутило, но она сдержалась, прислонилась к шкафу и, прежде чем сменить платье, щедро полила его слезами. Конечно, она видела смерть, ухаживала за сумасшедшими, промывала ужасные раны, сращивала и вправляла вылезшие наружу кости… За время обучения в Академии и практики она сталкивалась с болью, но никогда — с убийством. Мысль о том, что один человек может отнять жизнь у другого, была противна ей. Именно поэтому она с таким отвращением относилась к Волан-де-Морту и Пожирателям, к их трижды проклятой, жестокой идеологии. Румпель зашёл в комнату, когда она сменила наряд и немного успокоилась. — Спасибо, — произнесла Белль. Он спас ей жизнь, и, пожалуй, это главное. — Не люблю оставаться в долгу, — её бывший пациент подошёл ближе, но дотронуться до неё не пытался. — Всё чисто. — Я рада, — и, немного помолчав, — Румпельштильцхен, я не понимаю. Почему они охотятся за тобой? Он посмотрел на неё и сказал так, будто речь шла о чём-то неважном: — Я оставил Лорда за несколько месяцев до его падения. Он приказал поймать меня и привести к нему. После его смерти приказ несколько изменился. Им нужна моя жизнь и только. Белль присела на кровать, ей необходимы были ответы. Желательно — все. — Почему ты не обратился за помощью в министерство? — Тогда министерство принадлежало Пожирателям, сейчас тем, кто с удовольствием отправит меня за решётку или на электрический стул. Румпельштильцхен стоял напротив неё, выстукивая на поверхности тумбочки неизвестный Белль ритм. Порывистый. Почти лихорадочный. — Расскажи мне о своей жизни, — попросила она, зная, что сейчас он не откажет. Просто не сможет. И пока он говорил, Белль слушала его, впитывая каждое слово, точно записывая его рассказ в невидимую тетрадь. — Я был сиротой-полукровкой, сама понимаешь, нынче это в моде, — Румпель усмехнулся, довольный шуткой, — а когда я поступал в Хогвартс, то мечтал о том, чтобы нашёлся кто-то, кто стал бы моим другом. Мне удалось встретить… — он задумался, подыскивая слова, — одного парня. Особенного. Он был умён, чистокровен, популярен. Я был его наперсником, ближайшим из соратников, принимал участие во всех, без исключения, проказах. Но со временем наши дороги стали расходиться. Я всё меньше восхищался им, понимал, каков он на самом деле — тщеславный, капризный, готовый на всё ради удовлетворения собственных желаний. Румпель замолчал, погрузившись в воспоминания. Видно было, что эта вспышка откровенности для него мучительна, и Белль протянула к нему ладонь, переплетая его пальцы со своими. Ей хотелось поддержать его, хотя ещё полчаса назад осознание тяжести его преступлений пригибало её к земле и не давало Белль дышать. — Наши пути теперь отличались, но когда он попросил меня о помощи, я не смог отказать. Я помнил, как он был добр ко мне, когда я был никем. Очень добр. И я отправился вместе с ним в рейд, потому что он поспорил с одним из молодых Пожирателей со Слизерина, что сможет убить маглокровку. Он отошёл, разрывая их с Белль связь: — В том рейде мой друг умер, а я оказался запутан в мерзком деле о двойном убийстве. Чтобы Пожиратели «всё уладили», мне нужно было присоединиться к ним. Не то, чтобы они обожали полукровок (хотя, если вспомнить о статусе крови Лорда, такой вывод вполне уместен), но я мог делать за них грязную работу. — Почему ты не рассказал обо всём вашему декану или Дамблдору? До рейда или хотя бы после? Румпельштильцхен пожал плечами и отвернулся. Видно было, что своим вопросом она задела какую-то застарелую рану. Охваченная раскаянием, Белль поднялась с дивана, подошла к нему: — Прости, что спросила. Я не должна была. — Это не имеет значения, Белль. Мне надо идти, а ты уезжай в Лондон, и чем скорее, тем лучше. Придётся местным больным обойтись без своей целительницы. — А я?.. Ей хотелось спросить: «А как же я обойдусь без тебя? Разве вся эта сцена не вела к одному — к попытке принять, зацепиться за те хрупкие семь дней счастья, что были у нас в этом доме? Как же иначе?» — Не надо, Белль. — Мы могли бы попробовать, ведь я… Он остановил её и произнёс всё так же тихо и скорбно: — Не надо. — Я люблю тебя. Не понимаю, как можно полюбить за столь краткий срок, и всё равно люблю… Хлопок трансгрессии был ей ответом.***
Чай у Пенелопы всегда самый вкусный. Белль усвоила это ещё в школьные годы, когда приезжала к той на каникулы. Посещение мира маглов было для неё таинством, и она охотно верила всему, что рассказывала её подруга, родившаяся и выросшая здесь, даже если речь шла о сущих небылицах. Но чай в любом случае был бы вне подозрений. — Ты точно решила уехать? — Пенелопа постучала по ободку кружки. — В Лондоне можно было бы найти отличное место. — Думаешь, если тебе не удалось за прошедший год уговорить меня остаться, один день что-нибудь изменит? — Я просто не хочу терять тебя. Они сидели на маленьком диване в комнате Пенелопы. За стенкой спорили о чём-то мистер и миссис Кристал. Белль оглядывала фиолетовое помещение, заставленное запылившимися книгами, безделушками и всякими интересными вещицами. Выделялась только фотография в простой деревянной рамке. Её явно часто брали в руки, а стекло протирали. На снимке рыжий парень обнимал улыбающуюся девушку со светлыми, как лён, волосами. — Помнишь, я рассказывала тебе, как Перси был шокирован, увидев обычный фотоаппарат? Он сказал, что эти неподвижные фигурки его пугают, — Пенелопа печально улыбнулась. Белль обняла её. Ей всегда казалось, что Перси и Пенелопа — идеальная пара. Старосты, умницы… Кажется, только Пенелопа могла заставить самого серьёзного из братьев Уизли творить глупости, а он всегда поддерживал её, верил, что она совершенна, и так превозносил «свою Пенелопу». Они расстались, когда Перси окончательно перешёл на сторону министерства — Пенелопа высказала ему, что думала по поводу тех, кто был готов на всё ради власти — и снова сошлись, как только он начал сомневаться в правильности своих поступков. Пенелопа приняла его, простила… Но через месяц после победы всё стало рушиться. «Если бы я знала, почему», — повторяла Пенелопа, изо дня в день возвращаясь к этой теме. Белль всерьёз опасалась за неё, но к счастью, работа спасла Пенелопу от сумасшествия. Сейчас она получила возможность работать в больнице Святого Мунго и заново научилась улыбаться. Правда, пока только вот так — грустно. Белль не знала, можно ли сравнить её чувства с чувствами подруги. Пенелопа знала Перси много лет, они встречались, расходились, у них не было тайн друг от друга. У Белль же были только воспоминания о семи днях с человеком, который не вписывался ни в одно из описаний «идеального возлюбленного», с человеком, далёким от неё настолько, насколько это вообще возможно. «Если это твоя судьба, вы ещё встретитесь», — пообещала Пенелопа, будто знала всё о жизни, и Белль поверила ей, потому что, кроме этой веры, у неё ничего не было, а сердце по-прежнему болело. Будто бы и не было этого года. — Возможно, вы с Перси ещё сможете объясниться, — заметила Белль, снова переживая последний разговор с Румпельштильцхеном. Ужасно бестолковый разговор, если подумать. Пенелопа вздохнула, освободила свои длинные волосы от резинки и подала Белль расчёску: — Давай устроим прощальный девичник, без разбитых сердец и грустных историй. Начнём с заплетания косичек. Белль кивнула. Завтра она должна была вернуться в старый дом, с которым связано столько, что и подумать страшно… Вернуться в неделю, похожую на год. Покинуть год, тянувшийся столетие.***
То, что Румпельштильцхен появился на её пороге через месяц после того, как она обосновалась в доме, Белль почти не удивило. Она знала, чувствовала, что он придёт. Не была уверена в дате, но ждала. И когда он спросил, стараясь казаться спокойным: «Можно войти?», Белль кивнула, пропуская его вперёд. Румпель почти не изменился с той памятной ночи. Правда, сегодня на нём был элегантный брючный костюм и щегольская бордовая рубашка, а больше — ничего. Всё тот же перстень на руке, всё та же улыбка… — Прости, что я так… без предисловий, но у меня к тебе есть просьба, Белль. — Какая? — её немного трясло, колени подгибались. Он был таким настоящим, таким невероятным и всё ещё далёким, недосягаемым, и тоска грызла её в два раза сильнее, когда Белль смотрела на его тёмные, с лёгкой сединой волосы, на эти тонкие руки… — Я знаю, что Белфайер дорог тебе. — Да, конечно… С ним что-то случилось? — Нет-нет. Но мне нужно, чтобы ты стала его опекуном. Он действительно просил, хотя и не произнёс пресловутого «пожалуйста». Он смотрел ей в глаза так, точно от её слов зависела его судьба. «Впрочем, это действительно так». — Я согласна, но, — она позволила себе приблизиться к нему, провести по его волосам, снова испытать тот трепет, что мучил её тогда, — что станет с тобой? — Пожиратели больше не смогут причинить Белфайеру зло, и мне нужно… Ради него нужно отправиться за решётку. Белль вздрогнула: — Но… — Это самое трудное решение за всю мою жизнь, Белль. Не думай, что я жажду там очутиться. — Ведь ещё будет суд, — произнесла она, в глубине души надеясь, что его оправдают. Непременно оправдают, потому что он… Она споткнулась на этой мысли, и, чтобы не расплакаться, энергично кивнула: — Возможно, тебя не задержат надолго. — Ты такая оптимистка. Боюсь, Бей может заразиться твоей наивностью. — Я хочу, чтобы ты заразился ею… — она нервно улыбнулась, не зная, что делать с нахлынувшими, затопившими её чувствами. — Спасибо, что пришёл. И, не дожидаясь ответа, Белль коснулась губ Румпельштильцхена. Он ответил на поцелуй с жадностью, нежностью, с какой-то особенной бережливостью, будто боялся причинить ей боль, будто хотел сохранить её чувство на веки вечные. — Белль, — он держал её в объятиях и повторял имя девушки, как заклинание, — я не хочу, чтобы ты ждала меня, понимаешь? Румпельштильцхен предлагал ей свободу так, точно в его власти было заставить Белль разлюбить, остановить всё то, что происходило с ней, замедлить биение сумасшедшего сердца. — Но я хочу, — она снова поцеловала его, и, оторвавшись от этих желанных губ, гладила его волосы, вглядывалась в любимые глаза, — я буду следить за процессом и надеяться. — И потом… — он схватился за эту возможность, пытаясь разорвать то, что с каждой секундой связывало их всё крепче. — Если тебя осудят, я буду писать тебе, воспитывать Бея и, — она прикрыла глаза, представляя себе всё обещанное, — пить чай из той самой чашки. Он улыбнулся, впервые за время их знакомства не в силах найти верных слов. Тех, что спасли бы ситуацию от неминуемой драматичности. Отчаявшись сказать что-либо, Румпельштильцхен поцеловал Белль в лоб и сжал в объятиях крепко-крепко. Она не пожелала уйти, осталась вопреки здравому смыслу, и значит, он сам уже не отпустит её. Никогда.