Мне больше не больно

– Мне больше не больно, Жень, – голос у мелкого хриплый и тихий. Он хрипло, с трудом дышит через приоткрытый рот. Жар не спадает уже пару часов. Я сижу рядом с ним на краю больничной койки и глажу его слипшиеся от пота волосы. Просто осторожно перебираю светлые отросшие за время, проведенное в больнице, пряди. Когда-то это должно было случиться. Я это знал. «У вашего брата отказывает печень». Как приговор. – Я знаю, – смотрю не на него, а в тошнотворно-белую стену палаты. – Это хорошо. Моему брату двадцать и у него отказывает печень. У него нездорового желтоватого оттенка кожа и пожелтевшие, пронизанные сеточкой лопнувших сосудов, белки глаз. А еще сухие потрескавшиеся губы. Мне почти двадцать семь, и я абсолютно здоров. – Это морфин, я знаю, – судя по голосу, Саня силится улыбнуться. Зачем только? Я ведь все равно не смотрю. – Да, Сань, это морфин, – я сглатываю блядский, так некстати снова подкативший к горлу ком, и все же поворачиваю голову. Мелкий медленно моргает припухшими покрасневшими веками и тянет к лицу худую подрагивающую руку. Вместе с ней тянется и тонкая трубка капельницы. Ловлю его горячую от температуры ладонь и чуть сжимаю. – Я думал, у меня больше времени, – роняет негромко. Стискиваю зубы. И незаметно для себя - его ладонь. Саня ойкает, хватает мое запястье свободной рукой. Ну, по крайней мере, пытается схватить. Быстро сделать это у него не получается, и он слабо вцепляется в меня пальцами уже после того, как я, спохватившись, разжимаю ладонь. – Доктор сказал, что есть еще пара анализов, их сейчас как раз делают, – не могу заставить себя говорить с ним нормально, а не как с ребенком. – Может, выяснится что-то еще. Ага, как же, «что-то еще». Я прекрасно знаю, какие результаты через час покажет мне наш лечащий врач. Результаты проб на совместимость. А если совсем просто – смогут ли в течение ближайших пары часов хирурги пересадить долю моей печени мелкому. Никогда в жизни не ждал так ни одного результата. Потому что если нет – то в банке доноров печень Сане не дадут. Слишком рискованно. Слишком мал шанс, что печень приживется в его больном насквозь организме. У ВИЧ-инфицированных шанс всегда меньше. Так, кажется, мне сказал врач. Кажется, он даже сочувствовал. Блядские прогнозы. – Они уже проверили все, что могли, – Саня дергает худым плечом, прикрытым тонкой тканью синей больничной рубашки. – И так ясно, что убило мою печень. Бля, ну хоть раз... Хоть раз, почему он не заткнется?! Кончики пальцев у меня холодеют. – Что ты молчишь? – смотрит на меня больными, запавшими глазами. – Что мне сказать? – отвечаю вопросом на вопрос. Не, мне и правда интересно, что ему нужно от меня сейчас услышать. «Да, ты умираешь»? Мудак. – Что-нибудь, – снова дергает плечом. – Не знаю. На больничном столике у кровати лежат книги. А еще Санин айфон. С мертвым черным экраном. Он разрядился еще сегодня утром. Монитор раздражающе пищит. Но я ему благодарен. По крайней мере, он не заходится истеричными сигналами, как сегодня утром, а мелкий не лежит без движения с абсолютно бескровными губами и пустыми, смотрящими в потолок, остановившимися глазами. – Я тоже не знаю, – отворачиваюсь от монитора и принимаюсь рассматривать складки простыни на Санином животе. – Как и всегда, – младший некрасиво кривит губы. – Тебе всегда нечего сказать. – Решил устроить истерику? – интересуюсь устало. – Еще одну? Да, знаю, веду себя как урод. Но только это помогает мне банально не сорваться. Едва я начинаю позволять себе хотя бы немного его жалеть, в глазах тут же начинает предательски щипать, а все слова словно испаряются. Я просто не могу. Саня не должен видеть моей слабости. Ему ни к чему знать. Ему хватает и того, что... Зло тру переносицу, пытаясь хоть немного отвлечься от скребущих мыслей. Курить хочется безумно. Затянуться, задрать голову так, чтобы выступившие слезы затекли обратно в глаза. И просто постоять. Одному. Я – ёбаный истеричка. Еще хуже, чем мелкий. – А почему нет? – Саня интересуется об этом через десятисекундную паузу. – Тебе нельзя переживать, – повторяю заученно. – Ты сам знаешь. – Легче сказать, что мне можно, – фыркает в ответ мелкий. – Лежать и смотреть. А лучше не смотреть, а спать. Изображать овощ. Или труп. Что тебе больше нравится? – Почему просто не представить, что ты поправишься? – голос у меня хрипит. Наверное, слишком откровенно. Саня, к несчастью, понимает. Сглатывает и выдыхает неуверенно: – Прости? Ёбанные боги, каким он все-таки остался ребенком. – Прощаю, – так проще. Чтобы не спорить. – У меня перед глазами все нечетко, – жалуется спустя еще десяток секунд. – Это от обезболивающего, – говорю ему. Хотя на самом деле я без понятия. Просто хорошо бы было, если это от обезболивающего. – Жень, ты же будешь тут, да? – снова пытается взять меня за руку. На указательном пальце пульсометр. Поправляю его на всякий случай и говорю: – Куда я денусь. Ну, разве что, если отлить приспичит, зайду в твой личный туалет, – киваю на пластиковую белую дверь. – Я им все равно не пользуюсь, – фыркает мелкий. Ну, да, с недавних пор все проблемы за Саню решает катетер. Моча в пакете темная с утра. Это почки. Если не пересадить печень сегодня – им тоже конец. – Все впереди, – бодрым голос у меня не выходит. Да и веселья я туда тоже добавить не могу. Остается только глупая фраза. Мать ее. Мелкий не отвечает. Просто смотрит прямо перед собой, тихо хрипло дыша. А мне вдруг становится так больно, словно бы кто-то железными когтями рвет меня изнутри. Превращает в месиво. На мгновение задыхаюсь, а потом ровно говорю: – Помнишь, когда тебе было четырнадцать?.. Лето тогда было холодным и дождливым. Первое лето, когда родители оставили мелкого на меня. Дверь за мамой захлопнулась, а Саня остался стоять посредине моей прихожей, держа в руках тощую спортивную сумку. Мою старую. Мы смотрели друг на друга почти с полминуты, а потом я распорядился: – В шкафу твоя – вторая полка, спать будешь на матрасе. И не отсвечивай, понял? – Я к тебе жить не напрашивался, – зло отреагировал мелкий. – Все претензии к родакам. – Мне похер, знаешь? – я был зол. Месяц лета летел к чертям из-за сбагренного мне родителями бесполезного младшего брата. – Если у меня от тебя будут проблемы... – В жопу иди, – Саня оттолкнул меня плечом и вошел в комнату. Распахнул шкаф, запхнул на освобожденную мной полку свою сумку и уселся на диван с выуженным из той самой сумки PSP. Я хотел было осадить его, но у меня зазвонил телефон, и я благополучно съебался в кухню объяснять Сереге, почему сегодня не поеду с ними тусить. Правда, сейчас мелкому я рассказываю не это. Это просто мелькает у меня в голове болезненным воспоминанием, царапнув чувством вины. В то лето я научил его водить. На даче нам все равно нечем было заняться, а машиной моей была раздолбанная «Ауди» двухтысячного года выпуска. Так что, промаявшись с день, я предложил мелкому прокатиться. Сначала по грунтовке – благо она была ровной. Там я учил его трогаться, разгоняться, переключать передачи. Конечно, не без унижений. Мне это нравилось тогда. Наблюдать, как мелкий злится, как в его серых глазах набухают злые слезы. Будучи старше его почти на семь лет, я недалеко ушел в развитии от пятнадцатилетнего подростка. Но водить я его тогда научил. И когда он проехал уже по асфальту на скорости девяносто, я был искренне рад. Это был чуть ли не единственный вечер, когда мы были братьями в то лето. Саня тогда выскочил из машины и внезапно порывисто обнял меня за шею. Это было так неожиданно, что я не оттолкнул. Опешил на секунду, а потом похлопал его по худой спине с выпирающими лопатками. И подумал тогда еще, что четырнадцать лет – это в сущности почти ничего. Что Саня – просто ребенок. От его волос пахло тогда чем-то теплым, почти неуловимым за запахом ментолового шампуня. – Я все равно не получил права, – едва слышно говорит мелкий. – Но было круто. – Еще получишь, – говорю зачем-то. Глупо. Подношу к губам его руку, целую худые пальцы. Вены под желтоватой кожей такие яркие. Темные. От Сани пахнет лекарствами и болезнью. И я не чувствую ничего, кроме этих запахов. – Герр Калинин? – вдруг зовет меня незаметно вошедший в палату Санин врач. – Нам нужно поговорить. Саня медленно моргает. – Это насчет анализов, – говорю ему. – Я на пять минут. Все будет хорошо, – и целую его в горячий лоб. Мелкий не отвечает. Только закрывает глаза. Поднимаюсь на ноги и выхожу за доктором Циммерманном в коридор, плотно прикрыв за собой дверь. – Ваши анализы пришли, – он отдает мне скрепленные степлером три листка бумаги. – Вы идеальный донор для вашего брата. Бля... У меня на мгновение темнеет в глазах. Облегчение накатывает короткой обжигающей волной. Но реальность как всегда возвращается. – Вы ведь понимаете, что даже если все пройдет успешно, у вашего брата едва ли будет даже два года? – Циммерманн смотрит на меня сквозь тонкие линзы очков. – Полтора, по самым оптимистичным прогнозам. Ненавижу ёбаные прогнозы. Вместо этого я говорю: – Понимаю. – Тогда вам нужно подписать согласие, – он протягивает мне ручку и планшет с приколотыми к нему листками. Я молча ставлю подпись во всех помеченных графах. – Теперь нужно сообщить вашему брату, – доктор кивает на дверь, за которой на кровати лежит Саня. – Нет, – я качаю головой. – Ему не нужно знать, кто донор. Могу я сказать, что доля печени – из банка органов, а донор решил остаться анонимным? Циммерманн как-то странно на меня смотрит, а потом кивает: – Конечно. Это ваше право. – Сколько у нас до операции? – спрашиваю, косясь на плотно закрытую дверь. Бред. Мелкий не может подняться с постели. И не может нас слышать. – Можем начать готовить прямо сейчас. – Тогда начинайте. Я только скажу ему пару слов, – ставлю в известность доктора, дожидаюсь кивка и иду обратно в палату. Саня все так же неподвижно лежит, прикрыв веки. Ресницы слиплись стрелками, словно мелкий плакал, пока меня не было. Так оно и есть. На щеках влага. – Сань, – касаюсь его плеча. – Эй. – Что? – разлепляет сухие губы. – Тебе нашли донора, – беру его за руку, потому что глаз он так и не открывает. – Подходит по всем параметрам. – В смысле? – распахивает глаза, смотрит на меня изумленно. – В банке органов, – не могу не улыбнуться ему. – Только что доктор мне сказал. Сейчас тебя подготовят к операции... – Какие мои шансы? – нервно облизывает губы. – Ну, процентов семьдесят, я полагаю. Доктор сказал, что высокие, – вру беззастенчиво. – Правда? – мелкий стискивает мои пальцы. – Смысл мне врать, – пожимаю плечами. – Чтоб не волновать меня? – предлагает Саня. Он прав, чтоб его. Делаю самое безразличное лицо, снова пожимаю плечами и говорю: – Я только что подписал документ. Согласие на операцию. Если бы шансов не было, нахрен мне это делать? – Ну... – начинает было Саня, но его прерывают вошедшие в палату люди в белом. Они вежливо просят меня убраться. Я только успеваю коротко поцеловать мелкого в лоб, и меня буквально выталкивают из палаты. Там меня ждет Циммерманн. – Пойдемте со мной. Вас тоже как можно быстрее нужно подготовить для операции. Молча иду следом. В палате мне велят раздеться, ждут пять минут, пока я ополоснусь под душем, предварительно попросив меня сбрить дорожку волос на животе. Выдают такую же рубашку, как у Сани, и просят лечь на каталку. Быстро опрашивают на предмет не пил ли я чего с утра, или не ел. Понятное дело, что нет. Я ведь надеялся, что эта операция произойдет. Так им и говорю. Вернее, только то, что приема пищи и воды не было. Так же отрицаю факт приема мной виагры менее чем за двадцать четыре часа до этого момента, наличия контактных линз и слухового аппарата. Врачи опросом остаются довольны и несколько санитаров толкают каталку к двери. Циммерманн зачем-то сообщает мне, что Саня уже в операционной и, скорее всего, даже под наркозом. Заботится, что ли? Смотрю на его спокойное лицо, но думаю почему-то опять о мелком. Только бы все обошлось. – Весь послеоперационный период ваш брат будет находиться в стерильной изолированной палате. Как и положено при его заболевании, – говорит мне Циммерманн. – Спасибо, – благодарю, глядя в потолок. На самом деле очень предусмотрительно с его стороны. Чтобы я знал, что с мелким, когда приду в себя. А вообще – с палатой, в которую никому нельзя – круто придумано. Мне не придется оправдываться, почему я не мог приходить первые пару дней. – Считайте с десяти в обратном порядке, – предлагает мне анестезиолог. Мелькает глупая мысль: по-русски, или по-немецки? Считаю по-русски. На шести перед глазами все плывет и потухает. И я понимаю, что падаю куда-то вниз. Но это не страшно. Просто спокойно. Потому что я падаю с осознанием того, что все это не зря. *** Я прихожу в себя относительно быстро. Как сказал Циммерманн – в рамках нормы. Он появляется в моей палате спустя часов пять после того, как я открываю глаза. Рассказывает всякую чушь про то, что мое состояние стабильно, что с остатками моей печени тоже все хорошо. А мне интересно совершенно другое. Так что я терпеливо жду, пока он выговорится, и интересуюсь: – Как мой брат? – Тоже стабилен, – и в голосе врача я слышу что-то похожее на хорошо скрываемое удивление. – Учитывая, конечно, все факторы. Он слаб, но явно идет на поправку. Желтуха исчезла, он приходил в себя. Вы действительно оказались идеальным донором. – И ваши прогнозы насчет того, сколько ему осталось... – я неопределенно шевелю пальцами правой руки. – Они верны, к сожалению, – Циммерманн как-то скучнеет. – Только если из крови вашего брата внезапно не исчезнет ВИЧ. Те таблетки, что нужны для поддержания иммунной системы, неизбежно будут и дальше разрушать печень. Пульс у меня подскакивает, что сразу же отображается на экране. Чертов прибор. Ему плевать на спокойное выражение моего лица. Циммерманн тактично не обращает на это внимания. – А если другая схема? Более щадящая, – я словно уговариваю сам себя. – Ведь люди живут гораздо дольше с... этим. – Ну, судя по карте вашего брата, его печень уже была серьезно повреждена грубой антиретровирусной терапией в России, – Циммерманн как-то совсем «по-человечески» кладет руки в карманы халата. – Все более-менее недорогие схемы опасны. – А дорогие? – деньги для меня давно не проблема. – С парой схем, возможно, шанс и будет, – Циммерманн зачем-то снимает очки, вертит их в пальцах. – Хотя гарантий никто не даст. – С ВИЧ никаких гарантий, – вспоминаю грустную поговорку, ходящую среди врачей, плотно знакомых с проблемой. – Да-да, именно, – кивает Циммерманн. – Но попытаться всегда можно. И сейчас я благодарен ему за эти слова, пусть он и сказал это только для того, чтобы меня успокоить. *** Нормально подойти к Саниной палате я смог только на седьмой день. Переоделся, наконец, из больничной рубашки в нормальную одежду, и поплелся за провожатым медбратом по коридорам больницы, пошатываясь от слабости. Перед тем, как пустить меня за двойную дверь к стеклу, тот же медбрат выдал мне наушник с гарнитурой и сказал, что у Сани будет точно такой же, а в саму палату мне пока нельзя, потому что я не врач. Но мне было плевать на то, что он там бубнил. Мне нужно было просто взглянуть на мелкого. Удостовериться, что он хотя бы частично в норме. Блядь... Сжимаю-разжимаю кулаки и делаю шаг к матовым дверям. Они раздвигаются, пропуская меня к палате. Саня лежит ко мне боком, под капельницей, укрытый до пояса одеялом, и мирно смотрит телек. Кстати, кроме постели и телека в палате ничего больше нет. На животе у мелкого лежит такой же наушник, какой был сейчас в моем ухе. Тихонько стучу по стеклу костяшкой пальца, привлекая внимание. Саня вздрагивает, поворачивается на звук и замирает. Что-то говорит беззвучно. Касаюсь пальцем своего наушника и киваю на живот мелкого. Подцепляет его, надевает кое-как, и я, наконец, слышу его голос. Чуть искаженный связью, но бля... – Жень, какого хера... – хрипло выдыхает он. – Они мне не давали тебя целую неделю увидеть! Ты не мог им сказать, что... – Что я мог сделать, – виновато пожимаю плечами. – Они мне сказали, что и сейчас-то рано. Саня фыркает и вдруг с трудом садится в постели. Касается кончиками больших пальцев пола. – Ты что творишь?! – неосознанно опускаю ладонь на стекло. Словно это поможет мне остановить мелкого. – Мне уже разрешили до туалета и обратно, – мелкий кивает на белую дверь в паре шагов от кровати. – Мыться, правда, медсестра помогает. Это бесит. – Ну, раз разрешили... – слежу за тем, как он медленно поднимется на ноги и делает шаг ко мне, держась за штатив капельницы. Через пару секунд он оказывается ровно напротив меня. Улыбается. А я думаю о том, что он снова жутко похудел. Щеки ввалились, под запавшими припухшими глазами – синяки, но вот... Я вдруг замечаю на его скулах легкий розовый румянец. В груди плещет теплым. – Чего уставился? – подозрительно интересуется мелкий. – Что-то не так? – Ты вроде ничего выглядишь, – говорю неловко. – В смысле, выздоравливающим. – Спасибо, – Саня расплывается в детской открытой улыбке. – Мне лучше, это точно. Когда меня выпустят, не в курсе? Я хочу к тебе. От этих его слов по спине словно продирает морозом. Твою мать! Господи, мелкий... Сглатываю и говорю: – Ну, тебе подобрали новую схему. Я уже оплатил, вроде завтра должны тебя на нее переводить. А там посмотрим. Может, еще неделю, и выпустят. – Долго, – мелкий кривится. – Жень, а эта схема... – теребит пальцами рубашку. – У меня же от этих таблеток все и началось. В смысле, с печенью. Невольно засматриваюсь на его худые ноги, обросшие светлыми тонкими волосками. Почему-то хочется поцеловать мелкого в круглую аккуратную коленку. Зажмуриваюсь на секунду, одергивая себя. – Тут другой принцип воздействия, более щадящий, – надеюсь, мой голос звучит как обычно. – Есть хороший шанс, что тебе он подойдет. – Это же пиздец как дорого, – медленно говорит мелкий, словно переваривая информацию. – Я читал о таком. Ты будешь работать исключительно на мои таблетки. И все. Больше ни на что не хватит. Даже с твоей зарплатой. – Значит, сделаю так, чтобы моя зарплата стала больше, – улыбаюсь ему. – Жень... – шепчет, утыкаясь лбом в стекло. И я вдруг понимаю, что по щекам у мелкого катятся прозрачные крупные капли. – Ну, ты чего? – мне до зуда в ладонях хочется вытереть с его лица слезы. Чертово стекло, мать его! – Я только порчу тебе жизнь, – выдыхает, затуманивая стекло. – Сколько можно тратить на меня? Ну, приехали. Одна и та же тема из раза в раз. – Это всего лишь деньги, Сань, – говорю ему. – Их всегда можно заработать еще. А ты у меня один, понимаешь? Мотает головой и вытирает нос ладонью. Ногти отросли, и пальцы смотрятся как-то непривычно. Хотя я не сказал бы, что некрасиво. Улыбаюсь этой своей мысли и предлагаю: – Лучше покажи шрам. – Он пластырями залеплен, – мелкий смущенно на меня смотрит. – И я без трусов. – Все равно, – мне становится как-то совсем легко на душе. И тянет на всякую чушь. Хотя бы на то, чтобы мой младший брат задрал сейчас больничную рубашку. Саня воровато оглядывается и поднимает рубашку. Трусов на нем и правда нет, а шов залеплен белыми мягкими пластырями. Вернее, это что-то похожее на марлю с клейкими краями. Точно такую же, что и на мне. Пах у мелкого ожидаемо не выбрит. Я сглатываю вязкую слюну и говорю: – Кончай стриптиз. Саня хихикает и одергивает рубашку. Уверен, он все понял. – Жаль, нет возможности сказать спасибо тому чуваку, что мне кусок печени пожертвовал, – вдруг говорит мелкий. – Я ему теперь должен. Черт... В груди у меня становится муторно. Шрам от мелкого не скрыть, это точно. Рано или поздно увидит. И тогда... Не хочу, чтобы он чувствовал, будто должен мне. Потому что это хрень собачья. Никому он не должен. Он не виноват, что болен, а значит, и... – Ты чего? – мелкий за стеклом щелкает пальцами у меня перед глазами. – Жень! Алё! – Никому ты не должен, – повторяю свою мысль вслух. – Понял? – Ладно, – Саня как-то странно на меня смотрит. – Извини, – тру лоб, изображая фальшивую головную боль. – Перенервничал. – Да брось, – мелкий с сомнением прищуривается. – Был трудный день, – с трудом подбираю слова. – Двенадцать дня, – сообщает Саня. – Что ж ты такого сделать успел? – Работал, – получается далеко не так уверенно, как мне нужно. – Ты все еще должен быть в отпуске. Врешь ты, – Саня осуждающе тыкает в меня пальцем. – Перенервничал за тебя, – уж это-то должно подействовать. – Попробую поверить, – хихикает мелкий. – Потому что это вранье мне нравится больше остальных, – переступает с ноги на ногу и тяжело опирается о стекло. – Давай-ка обратно в постель, – прошу его. Как ни странно – слушается. Забирается под одеяло и говорит: – Давно так долго не стоял. Открываю было рот, чтобы ответить, но договорить мне не дает вошедшая медсестра, которая говорит, что на сегодня время встречи закончилось, и Сане надо отдыхать. – Люблю тебя, Жень, – говорит мне мелкий. Так просто и искренне, что в который раз перехватывает дыхание. – Я тоже, – отвечаю, прежде чем отдать наушник. Машу рукой на прощание и иду прочь. Слегка побаливает шов, но меня это не волнует. Я просто иду в свою палату и сижу на койке до самого вечера, думая о всякой выводящей из состояния душевного равновесия фигне. *** А еще через десять дней Саню, как и обещали, «выпускают». То есть мне разрешают побыть с ним полчаса на свежем воздухе в больничном саду. Я забираю у медсестры инвалидную коляску, в которой, нахохлившись, сидит мелкий, и везу его к выходу из больницы. На Сане его старая серая толстовка, мягкие спортивные штаны и неожиданно теплый вязаный шарф. – Откуда? – интересуюсь, касаясь его пальцами. – Медсестра дала, сказала, могу шею застудить, – неловко говорит мелкий. Фыркаю и глажу его по растрепанным светлым волосам. Мне хочется больше, гораздо больше, но на людях я могу позволить себе только вот такие недокасания. Нам ни к чему проблемы. А ведь медсестре года двадцать два от силы. – Что еще она тебе дала? – спрашиваю, одновременно скатывая коляску по пандусу. – Да ничего, – Саня пожимает было плечами, но потом как-то странно оживляется. – Стоп. Ты что... – он делает нарочитую артистическую паузу, – ревнуешь? – это слово он растягивает на ударном слоге. Получается очень по-дурацки. Именно так, как он рассчитывал. Мелкий манипулятор. – Нет, с чего бы, – гравий шуршит под колесами. А я вдруг понимаю, что никогда не думал о том, что у мелкого может появиться кто-то помимо меня. – А я уверен, что да, – довольно говорит Саня. – Иначе с чего бы ты так спросил? – Интересно, – пожимаю плечами, забыв, что мелкий не может этого видеть. – А если так? – Саня вдруг снимает с себя шарф и кидает на газон. – А если шею застудишь? – спрашиваю. – Уверен, ты что-то придумаешь, – задорно улыбается мне мелкий. Это он прав. Снимаю с шеи зелено-черную арафатку и надеваю ее на Саню. Пока занимаюсь этим, пальцы задевают голую кожу. Она у мелкого гладкая и теплая. В штанах становится тесно и жарко. Заканчиваю с арафаткой и везу мелкого в самый угол сада, куда редко доходит кто-то из больных. Около одной из лавок Саня просится встать. – Я задолбался сидеть как инвалид в этой коляске! – выдыхает. – Жень! – Вылезай, ладно, – разрешаю ему и сам же подаю руку. Мелкий на удивление не отказывается от помощи. Наоборот, хватается за мою ладонь и поднимается на ноги. Придерживаю его за талию. Бля, какой же он легкий теперь! Мне вдруг кажется, что если я вдруг чуть сильнее сожму ладонь брата, то просто сломаю к хренам все тонкие косточки, так теперь отчетливо видные. Мелкий вытянулся, но так и остался на два сантиметра ниже меня. Не очень заметная разница, но его она почему-то задевала. Я часто видел, как он ревниво сравнивает нас в любой отражающей поверхности. Глупо, да. Но, похоже, не для Сани. Наверное, в нем осталось слишком много детского. За очередной порцией дурацких мыслей не замечаю, как мелкий вдруг оказывается в преступной близости. Обнимает меня за шею, дышит в губы. – Что ты хочешь? – хрипло шепчу, сам не зная зачем. Все и так более, чем очевидно. – Дай подумать, – так же тихо отвечает Саня. – Может, чтобы ты меня поцеловал? Моя рука скользит по его худой спине, пробираюсь пальцами под толстовку, касаюсь голой кожи. Мелкого буквально перетряхивает. Не одному мне нужны прикосновения. Пальцами прослеживаю линию позвоночника, спускаюсь ниже, туда, где начинается ложбинка меж ягодиц. Саня терпеливо ждет, тяжело дыша через приоткрытые сухие губы. Ну, да, я – мудак. Свободной рукой зарываюсь в его волосы на затылке и осторожно целую в губы. Сначала это просто осторожное прикосновение. Каждый раз мне страшно. Я так и не смог отделаться от чувства, что каждый раз переступаю черту дозволенного. Звучит бредово. Особенно после того, что между нами уже было. И сейчас – это чувство словно утроилось. Саня такой худой, такой беспомощный в моих руках. Насквозь пропитан болезнью. Тянется за каждым прикосновением. Целую его все так же мягко. Почти целомудренно. Только соприкасаясь губами. Хнычет, пытаясь развести меня на полноценный поцелуй. Царапает мою шею подстриженными ногтями. Кто их подстриг? Та медсестра? Мысль снова обжигает ревностью. Стискиваю его худую ягодицу и целую по-настоящему. Глубоко и жадно. Саня охает мне в губы, но только подается ко мне ближе, позволяя быть ведущим. Ему это всегда нравилось. Позволять. Отлично зная, как это сносит мне крышу. – Сюда в любой момент могут прийти, – предупреждаю его. – И что? – улыбается как-то совершенно сумасшедше. – Мы совершеннолетние, забыл? А еще я жив. Молча проскальзываю ладонью под его толстовку спереди, касаюсь свежего шрама. Саня замирает, закрыв глаза. А я глажу полоску этой нежной новой кожи и не могу убрать пальцы. Там, внутри Саниного тела, теперь есть часть меня. Часть, которая дала ему жизнь. Руки у меня дрожат. – Хороший мой... – шепчу в аккуратное ухо, прикрытое светлыми прядками. Целую Саню в скулу, потом в кончик носа. А моя ладонь так и лежит там, где на коже младшего теперь заживающий шрам. – Что? – подставляет мне губы, ластится. – Ты же мой, да? – несу уже ёбанную чушь, но это почти что не волнует. – Твой брат, да, – шепчет. – Да, Жень. И мне кажется, что я готов на все, лишь бы мелкий был вот так вот рядом. Чтобы касался своими худыми теплыми пальцами, вот как сейчас, чтобы подставлял губы... Провожу подушечкой большого пальца по его нижней губе. Теперь поверхность влажная, шершавая только слегка. Саня уже чуть успокоился, а вернее – устал. Смотрит на меня своими серыми, обрамленными светлыми длинными ресницами глазами. И словно что-то хочет сказать этим своим взглядом. Словно знает что-то такое, что я хочу скрыть. – Садись, – осторожно усаживаю его на лавку и опускаю свою задницу рядом. Обнимаю мелкого одной рукой и чуть прижимаю к себе. Кладет голову мне на плечо и прикрывает глаза. Жаль, нельзя закурить. – Тут круто, – говорит, спустя паузу. – Тихо. И никто не трогает. – Дома тоже тихо, – целую его в висок. – Дома я один, – улыбается уголком рта. – А здесь ты со мной возишься. – Я же стараюсь приходить пораньше, – говорю неловко. – Я знаю, – улыбка у мелкого остается все такой же отсутствующей. – Сань... – не зная, что сказать, просто говорю его имя. Всегда лажал в такие вот моменты. Да не было у нас их с мелким. – Да брось, – Саня лениво приоткрывает один глаз. – Повелся? – Ну, хер тебя знает, – говорю опасливо. – Ты ведь понимаешь, что мне нужно работать? Тебе не два года. Вроде. – Два. Только ноль еще пририсован, – фыркает мелкий. – Пошутил, так пошутил, – хвалю его. – Как видишь, я уже уржался. – Я понимаю, Жень, – Саня серьезнеет. – И всегда понимал. Не парься. Я тоже пойду работать. Если меня возьмут, конечно. Утыкаюсь губами в его макушку, не зная что сказать. И пытаюсь не шипеть, когда Саня вдруг обхватывает меня обеими руками и прижимается так крепко, что мой тоже едва заживший шрам начинает ныть. А мелкий вдруг говорит тихо: – Мне больше не больно, Жень. И в ответ я целую его в приоткрытые влажные губы.