"I need a hero I'm holding out for a hero till the morning light He's gotta be sure And he's gotta be soon And he's gotta be larger than life" (с) Nothing But Thieves – Holding Out For A Hero
***
Король Эгберт долго думал над предложением язычника. Даже после того, как ему доложили об отплытии четырех кораблей, мысль о разделе земель его не оставляла. Дело было вовсе не в страхе, а религиозные дрязги вполне можно было бы решить в узком кругу за столом переговоров. Рагнар Лодброк показался Эгберту странным и слишком многозначным человеком - человеком с тысячью масок. Никогда прежде за всю жизнь ему не доводилось встречать никого, похожего на этого северянина – слишком похожего на самого Эгберта. В их первую встречу Лодброк вел себя как осторожный зверь, дикий, хитрый, хищный. Из него вышел бы лучший союзник и самый худший из врагов. Пожалуй, Рагнара можно было бы назвать воплощением северного неистовства и жажды: богатства, славы, крови, если бы только Рагнар не был так же честолюбив, как и сам Эгберт. Огромное честолюбие Рагнара могло бы посоперничать разве что с его беспредельной наглостью. Если бы судьба сложилась несколько иначе, Эгберт мог бы без стеснения восхищаться этим человеком. Когда ряды северного войска поредели, Эгберт в первую секунду почувствовал огромное облегчение. Во вторую – он ощутил едва уловимый укол сожаления. В третью – на него нахлынуло разочарование. Он не представлял, что могло заставить Рагнара Лодброка изменить свою стратегию. Эгберт не был даже уверен в том, что Лодброк имел среди своих людей достаточно весомый голос. Этот северянин со змеиными глазами был неясным, скрытным существом, вести дела с которым опасно, но искушение было слишком велико. Военная сила северян уже стала легендой на берегах Англии, и их неугомонное стремление вымести всё английское золото подчистую было достаточным аргументом в пользу заключения делового соглашения. Или быстрого броска, как только представился шанс воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы вычистить берега Англии от северного сброда. Их называли дикарями, но Рагнар Лодброк производил впечатление отнюдь не безмозглого животного. Он был амбициозен, расчетлив и даже корыстен. Он был достаточно умным лидером, который мог бы править огромным народом. И это делало его еще более опасным. Конечно, таких опасных людей лучше иметь подле себя в качестве друзей. Однако позволять оставшимся северянам продолжать грабить земли Уэссекса, свободно и безнаказанно, Эгберт не мог. Когда ему сообщили об отловленном северянине-отступнике, он, не мешкая, отправился к месту казни, ни секунды не сомневаясь, что если опоздает хоть на миг, разъяренная толпа разорвет бедолагу на куски, не побрезговав после всего искупаться в его крови. Эгберту поначалу было плевать на отступника по имени Ательстан. Он знал только одно – этот человек имеет отношение к Рагнару Лодброку. И когда Лодброк вернется, а в том, что он вернется, Эгберт не сомневался, Ательстан будет прекрасным поводом вновь сесть за стол переговоров и выторговать условия поинтересней. Отступник был полезнее живым, нежели распятым на кресте, это уж точно. Он обладал информацией и ценностью, а Эгберт в любой момент мог бы убить его, если это потребуется, но пока пусть посидит на привязи - до возвращения Лодброка.***
- Откуда ты знаешь наш язык? – спросил Эгберт, когда оба предложили свои условия. Рагнар пошевелил пальцами, волнуя воду в купели, сощурился и усмехнулся. В этом изломе губ было столько превосходства и порочной гордыни, что Эгберт даже залюбовался на секунду. - У меня есть свой собственный англичанин, - фыркнул Рагнар. – Я украл его много лет назад. Пожалуй, это лучшее из сокровищ, что мне удавалось отыскать за все годы набегов на новые земли. Вот и всё. Один этот ответ открыл для Эгберта врата к новому вкусу власти. Лишь одна фраза, сказанная вскользь, могла вскорости обернуться судьбоносной для всего государства. Он мчался во весь опор, свита с трудом поспевала следом, и он успел. Копейщик уже почти вогнал сталь отступнику под ребро, но, видимо, Богу был угоден иной сценарий развития событий.***
Ательстан мечтал о том, чтобы время обернулось вспять. В последние недели он думал об этом каждую свободную секунду, когда его меч не рубил плоть и кости христиан. Ему было больно, страшно и слишком одиноко здесь, в мире, который когда-то давно был ему домом. Ательстан не подавал виду – он убивал вместе со всеми, охотился вместе со всеми, шутил и смеялся – тоже вместе со всеми. Он надевал маску искреннего азарта, предвкушения, удовольствия. Эта маска окрашивала его лицо в багряные цвета чужой жизни, она пахла теплым металлом и была соленой на вкус. Ательстан ненавидел себя. Он ненавидел себя так сильно, что готов был броситься на любой из мечей – английский или скандинавский – это уже не имело значения. Ни один из этих мечей не был ему соотечественником. Он чувствовал себя пустым, и внутри, очень глубоко – там, где ветры иссушали его, как лист, оторванный от ветви, - ему было холодно. А потом приходил Рагнар. Рагнар был горной грядой, защищавшей от всех ветров, он был горячим гейзером, который не просто согревал – он обжигал так сильно, что кожа становилась красной, и чужая кровь, его маска, испарялась от этого жара. Рядом с Рагнаром было тяжело: слишком много чувств и желаний, слишком мало воздуха и воли. Страшно было потерять, разочаровать, быть слабым. Ательстан боялся за него, за этого безумного бога, и поэтому рубил и резал с еще большим рвением, забывая о том, что когда-то он был человеком. Когда Рагнар предложил себя на роль пленника для обмена, Ательстан поначалу воспринял это как шутку. Рагнар сказал это всем, но смотрел только на него, и во взгляде его было слишком много удовольствия. Потому что в тот момент в глазах Ательстана он видел тревогу, граничащую с паникой. Наверное, Рагнару нравилось делать это – становиться зависимостью для других людей, а потом черпать свою силу из этого знания. Принц Этельвульф оказался настоящим сыном своего отца. Он был несговорчив, немногословен и пренебрежителен ко всем в лагере. Ко всем, кроме Ательстана. Они разговаривали всего несколько раз, когда Ательстан приносил принцу еду. Он понимал, что Этельвульф просто боится, как любой боялся бы на его месте, поэтому его бравада казалась не слишком убедительной. Несколько попыток выведать какие-то тайны и стратегии осыпались для принца прахом в тот момент, когда Ательстан ответил, что ничего не знает и вовсе служит у них за переводчика. Ательстану это показалось очень забавным, но принц даже не улыбнулся. На его лице застыла неопределимая гримаса, словно судорога свела мышцы в приступе боли. Ательстан хотел бы рассказать о Линдисфарне, о своём монастыре, где он когда-то, в другой жизни, был монахом и переписывал святые тексты. Говорить всё это незнакомому человеку, пленнику королевских кровей, было бы так легко. Но он не произнес ни слова, молча глядя на распятие, покоившееся на груди Этельвульфа. Он забыл, когда в последний раз чувствовал такую легкость, такую свободу. Ательстан не мог позволить себе почувствовать ее вновь, потому что все свои шансы на искупление он утопил в крови и искрах, высекаемых из стали. Когда Рагнар вернулся, то приехал не с пустыми руками. Эгберт вручил Рагнару зарок на мир и договор о разделе земель. Черная жирная почва, плотные зерна, сочная трава – Рагнар всегда умел видеть настоящую ценность вещей. И сейчас на берегах Англии не было ничего ценнее её плодородной земли и воздуха. Ательстан не успел в тот момент подумать о причинах, которые поселили подобные идеи в голове Рагнара, об этой безудержной жажде, которую Рагнар никак не мог утолить, потому что новости из Каттегата свалились на плечи с такой силой, что у Ательстана подкосились ноги. Он испугался, как глупый ребенок, будто кто-то на его глазах обратил Эдем в пылающий ад, выжигая в легких последние вдохи. А потом он почувствовал шанс – глупый и призрачный – шанс снова стать свободным. «Тебе никогда уже не стать свободным, глупый ты монах». Ательстан понял это, когда Рагнар уплыл. Тогда на него обрушилось новое чувство, вогнавшее его по колено в рыхлую землю. Сожаление. Отныне Ательстану нигде не было места, потому что, на самом деле, его место, прежде и всегда, было только рядом с Рагнаром, у его ног, на его груди, на коленях перед ним. А он, жалкий дурак, всегда был и будет рабом. Сначала – рабом Иисуса Христа, а после – рабом другого бога, слишком сильного и настоящего. И кровоточащие страницы Святого Писания – всего лишь его наказание. Они всегда будут преследовать его в кошмарах и наяву, и рук уже никогда не отмыть. Ательстан хотел бы сдохнуть и боялся только одного – что там, по ту сторону, он не найдет Рагнара, что потеряет единственное, ради чего продолжал свои попытки вдохнуть еще немного воздуха. Ательстан не достоин Вальхаллы, он другой, он отступник и мразь. И в том, что он поганая, грязная тварь, вовсе нет вины Рагнара Лодброка. Никто не посмеет осудить того, кто живет по другую сторону добра и зла. Он пришел в ночь перед отплытием, взял за руку, сжимая кисть до хруста. Они покинули лагерь, будто переступили черту между мирами, и там, в другой реальности, никто из них не знал, не мог понять, кто же и с кем сейчас прощается, и кто из них умрет первым. Рагнар цеплялся за него, будто в эту секунду бесчисленное множество жадных лап тянулись к ним, чтобы разорвать на сотни кровавых ошметков и разбросать по всему миру. Рагнар не мог отпустить, не хотел. Но должен был. А Ательстан ждал, что ему, наконец, прикажут, что его схватят за волосы на затылке и прикуют на корме корабля. Рагнар молчал. Он больше не просил поехать с ним, но Ательстан читал этот вопль в горящих глазах. «Ты нужен мне, нужен всегда… Твой чистый свет…» Ательстан не чувствовал в себе той чистоты, которую видел в нем Рагнар. Он просто хотел свободы – немного свободы от всего, чем был Рагнар Лодброк. Его всегда было слишком много. Он был всюду, вокруг, он забрался в каждый орган и тек по венам расплавленным металлом. Ательстану всего лишь хотелось дышать. Дышать без Рагнара оказалось еще сложнее. Он понял это не тогда, когда Рагнар с болезненной тоской смотрел на него с борта уходящего драккара, и не тогда, когда видения стали являться не только во сне, но и наяву. Он понял это позже – когда выжил, чтобы умереть. Он бежал по лесу, по реке, и воздуха не было, словно его не стало во всем мире. Кругом был лишь яд и ядовитая трава. Ядовитая земля. Ядовитые стрелы, свистящие над головой. Всю ночь его трясло в горячке, он судорожно сглатывал и просыпался несколько раз, чтобы в следующую секунду погрузиться в лихорадочный бред, в котором Рагнар исчезал за кромкой неба, а горизонт окрашивался в густой бордовый цвет, словно заплывал кровью. Его нашли. Его тащили. Его били и ломали. Кажется, он что-то говорил… или кричал. Ательстан не помнил. Горло болело, и голоса его никто не услышал, тогда Ательстан подумал, что Господь отнял у него всё – даже голос. В этом была справедливость. Он хрипел, давясь вязкой кровавой слюной, что свой, что англичанин, что христианин, и ненавидел себя, потому что говорил правду. Потому что, выходит, прежде он всюду был лицемером и лжецом, и только Рагнар видел его под всеми масками. Рагнар не осуждал его никогда. Почему? Боги, почему?! Наверное, Ательстан звал его в бреду. Читал все молитвы на латыни, которые еще помнило его вопящее от ужаса сознание, но обращался к другому богу. Он звал, он просил любить его, простить его, спасти его, убить – сейчас же. Чтобы не было так мучительно больно, чтобы всё прекратилось, потому что это невыносимо. Терновые иглы прошивали кожу до кости, и кровь заливала глаза и нос. Ательстан хрипел и продолжал шевелить губами. Было страшно. Так страшно… И как никогда прежде – одиноко. - Nam et si ambulavero in valleumbrae mortis, non timebo mala, quoniam tu mecum es…* Он не хотел умирать. Теперь он так отчетливо почувствовал это – он не готов. Не сейчас. Пусть он будет терпеть все муки ада, но здесь, в мире, где есть то, что он еще не готов потерять навсегда. Навсегда – это слишком долгий срок. Первым знаком был Эгберт, который явился словно из-под земли и увез его от этих бесов, обернутых в человеческую кожу. Его вылечили, чтобы держать на цепи как пса. Хуже, чем раб. Здесь он был никем и долго не мог понять, зачем нужен королю Уэссекса, пока тот не стал расспрашивать о Рагнаре, о тактике, о силах, об устройстве общества. Ательстан не мог соврать, потому он всё больше молчал, а когда молчать уже не получалось, он выдавал лишь ту правду, которая не сможет навредить Рагнару. Ательстан не хотел думать о том, что Рагнар не вернется. Он не считал, что заслуживает спасения. Тем более он не считал, что заслуживает быть спасенным Рагнаром. И молился он только о том, чтобы Рагнар был жив, чтобы его дети не пострадали, а все враги обратились в падаль.***
- Боже, сохрани Англию! – крикнул король Нортумбрии. Эгберт едва заметно дернул уголком губ и громогласно повторил: - Боже, сохрани Англию! Следом за ним волна пронеслась по всему двору, растворившись в грязных шепотах и мыслях, настолько плотных, будто их произносили вслух. - Боже, сохрани Англию, - повторил Ательстан. «От англичан». Ему не сложно было притворяться христианином, скрывая своё отвращение. Притворяться Ательстан научился уже давно и так искусно, что мог бы обмануть и Бога, и Дьявола. Это было не сложно, потому что Бог и Дьявол вечно заняты своей непрекращающейся войной за человеческие души, забывая о самих душах, не замечая уже так давно, за что они борются, во что превратились их военные трофеи – гнилые, заржавевшие, подлые душонки, до такой степени мелочные, что ценность их уступила бы даже дорожной пыли, перемешанной с конским дерьмом. Ательстан был тих и незаметен, он беззвучно ходил по городу, морщась от боли в пробитых ступнях при каждом шаге, молчал, не спрашивал, не высказывал мнений. Эгберт всё чаще стал приходить в скрипторскую, и Ательстан ждал, что король будет устраивать допросы, но он молчал. Просто садился у стены и наблюдал за тем, как Ательстан работает. Лишь изредка Эгберт спрашивал: - О чем ты думаешь, Ательстан? Тогда он отрывался от текстов, словно выныривал из запретных фантазий, и отвечал, что однажды, много веков спустя, эти слова сможет прочесть любой человек. И тогда мир обратится во что-то новое. Чем он станет – раем или адом – Ательстан не знал. Но это было не важно, потому что безграничная красота и безжалостность этих слов была намного больше, намного сложнее любого страдания и любого счастья. Ательстан понял в те месяцы, что знания дают человеку куда больше силы, чем оружие и армии. И римляне однажды правили миром лишь потому, что их боги, бесчисленные, страстные и живые, как боги Рагнара, преподнесли своему народу величайший из даров – свободу познавать всё, на что способен посягнуть разум человеческий. Слушая его, Эгберт улыбался. Он широко раскрывал глаза, словно на него снисходило откровение, откидывался на спинку стула и прижимался затылком к прохладной стене, шепча с благоговением: «Спасибо». Когда Эгберт уходил, Ательстан знал, что назавтра или через неделю он вернется и задаст новый вопрос, всего один, как маленький шаг по направлению к жертве, чтобы не спугнуть и подобраться достаточно близко для молниеносного нападения. Со временем Ательстан даже привык к этому постоянному присутствию где-то у дальней стены, заметному лишь уголком глаза. Он понимал, что однажды, как только на полках скрипторской не останется более ни одного пыльного свитка, а кожа на его пальцах навсегда почернеет от въевшихся красок и покроется мозолями от жестких перьев, Эгберт придет к нему в последний раз. Тогда он потребует от Ательстана самый главный залог верности – его жизнь. И возьмет этот залог, даже если Ательстан скажет «нет». Он хотел, чтобы этот день не успел настать, хотел не успеть доделать свою работу до того, как… Ательстан не смел надеяться, но так же он не мог игнорировать знаки. В стальном тяжелом небе и в глазах воронов он видел другую землю, укрытую лесами и снегом. Глаза воронов были глазами Рагнара. Ательстан чувствовал его тяжелый взгляд на своей коже: когда ложился спать и просыпался, когда занимался текстами, когда ел, шел по пустынным коридорам замка, когда закрывался в келье без окон с одной лишь дубовой дверью, не пропускавшей ни единого луча света. Ательстан не зажигал огонь. Он сидел в холодной, беззвучной темноте и чувствовал, как пылает его кожа под взглядом Рагнара. Он приходил каждую ночь, как лихорадочный жар, сдавливал горло, шептал обжигающе ледяным голосом: «Мой…» Ательстан задыхался от необъяснимого чувства радости, которое разливалось в его груди, заполняло легкие, вырывалось с выдохом и заражало все пространство вокруг, и сквозь сон выдыхал: - Твой…***
Рагнар не любил людей. Он не был злым, не был отчаянным, не был завистливым или жадным. Он просто не очень любил людей. Они были интересными до поры до времени, но потом, когда все их тайны раскрывались, обнажались и обращались в прах, от людей тоже ничего не оставалось, Рагнар терял интерес. Из всех людей он любил только Аслауг, потому что она рожала ему сыновей, Лагерту, потому что она была идеальной женщиной, и своих детей, потому что они были его силой, его продолжением в вечности. А еще Рагнар любил Ательстана, вот только причин для этой любви он найти никогда не мог. Лагерта, Аслауг и дети были одной половиной сердца, Ательстан – другой. Когда он отказался плыть вместе с ними, Рагнар и не думал, что будет так больно. Это стало чем-то новым, очень неясным, слишком неприятным. Он мог бы приказать, но в тот вечер, когда Ательстан решил остаться, Рагнар понял, наконец, что сколь бы сильным ни становился, сколько бы влияния ни обретал, над Ательстаном власти у него никогда не будет. Рагнар знал, как тяжело Ательстану быть рядом с ним, как много боли и сомнений Рагнар поселил в его сердце, но когда они были рядом, все страдания уходили в тень, оставалась только жизнь. Такой жизни Рагнар не знал прежде, не видел. Жизнью был Ательстан. Ательстан был его рвением, его жаждой. Приподнимая завесу из старинных правил и казавшихся нерушимыми устоев, он открывал Рагнару путь к беспредельному знанию о мире, о цели и силе, о самом знании. И теперь Ательстан рвал его душу пополам, исчезая маленькой черной точкой на чужом берегу, растворяясь в рассветной дымке, которая пахла грозовой свежестью и кровью. Рагнар не спал. Кошмар, захвативший его разум, мешал ему окунуться в забытье, и лишь в несколько ночей ему удавалось ненадолго задремать, то и дело вскидываясь в тревожном порыве. А потом пришел шторм. Он разметал драккары по морю от края до края, и Рагнар подумал, что теперь Ньёрд наверняка поглотит его, накажет за то, что Рагнар слишком сильно любит свою семью и никогда не сможет выбрать. Он видел, как впивается ногтями в форштевень Флоки, как шипят волны под килем, глотая его воинов одного за другим. Они приплыли, не веря в то, что всё еще живы, и Рагнар мог думать только о семье и о том, что сделает с Боргом, когда доберется до него. Увидев своих детей, Аслауг, увидев Бьёрна и Лагерту, он послал к Хель все прежние сомнения. Рагнар будто держал их всех в своих объятиях и не хотел думать о том, сколько сил ему потребуется, чтобы разжать руки, взять оружие и вернуть Каттегат. Потом, завтра, когда он проснется после многих дней беспокойного бреда… С того дня, после возвращения к семье, Ательстан снился ему каждую ночь, и эти сны терзали разум с такой силой, с какой сталь не способна терзать плоть. Он боялся за свою семью и свой город. Но с тем же жутким холодом под кожей он боялся за Ательстана, потому что оставил его там одного, потому что, всякий раз закрывая глаза, он видел кровавые кресты и стаи стервятников, кружащие над багряными полями. Рагнар не хотел выбирать. Он не смог бы выбрать между людьми, которых любил, потому что все они были в его сердце, все они были важны и незаменимы. Каждый был ценен особенной ценностью, и Рагнару пришлось бы разрубить своё сердце, чтобы позволить себе выбирать. Но провидец сказал, что выбор уже сделан – за него, и Рагнару остается отныне лишь смириться с тем, какой путь проложат перед ним боги и судьба.***
Когда он узнал, что случилось с отрядом Хорика, все его сны вдруг словно вырвались на свободу и стали реальностью. И не было ни малейшей возможности успокоить разум, пока Рагнар не увидит его своими глазами, пока не почувствует тепло кожи, пока не услышит голос Ательстана вновь. Хорика за его слова хотелось задушить прямо за праздничным столом. Что-то подсказывало Рагнару, что он крупно привирает о событиях на берегах Уэссекса. А к тому, что Флоки всегда презирал Ательстана, Рагнар уже привык, но его злорадный яд так и тянуло затолкать обратно в эту безумную глотку. Было мучительно. Было страшно. И обстоятельства держали Рагнара в Каттегате крепкими путами, потому что невозможно было отправиться в Англию до тех пор, пока Борг не понесет достойного наказания. Гнев и безысходная ярость крепли и заражали все мысли Рагнара. И всегда бывало так, что рождённые от любви к своей семье, они делали его самым хитрым и расчетливым из людей. Его план оформился уже там, на пиру. Каждый близкий ему человек в Каттегате должен был играть свою роль, и тогда одним изящным жестом он снесет все паршивые головы. А после будет купаться в крови врагов. Из их костей он построит собственную купель и умоет в ней своё уставшее тело. Рагнару надоело воевать. Уже давно он осознал это слишком отчетливо, и теперь предстояла последняя битва, в которой победитель получит всё. А побежденным очень скоро суждено было узнать, что злить Рагнара Лодброка опаснее, чем вести игры с богами, и как именно Рагнар Лодброк поступает с теми, кто хоть на секунду позволяет себе мысль, будто можно встать между ним и тем, что он любит, и не расплатиться после своей кровью до последнего удара сердца. Первой каплей в кровавой купели стал Борг. Он хотел быть орлом, и Рагнар преподнес ему этот дар - от всей своей широкой души, которую однажды в нем открыл Ательстан.***
Наверное, боги желали испытывать Рагнара в каждый из возможных моментов. Они отнимали у него Гиду, Лагерту, Бьорна и Ательстана, посылали ему Хорика, Борга и шторма. И наконец, боги преподнесли ему монстра. А Рагнар продолжал игнорировать богов, все знаки которых предвещали этот момент. Он так устал… Его глаза болели, а в груди все замерзало и резало льдом, когда Рагнар смотрел на это несчастное маленькое существо. Он так устал от испытаний, которые раз за разом проваливает без сожалений, чтобы в следующий миг послать всё к христианскому чёрту. Он продолжал надевать свою ухмылку, как парадную тунику, как щит от зла и заговоров. Нет, Рагнар не был слабым. Просто вся боль, которую даровали ему боги, была болью его семьи: от угроз, от разлук, от невозможного выбора. Он не смог. Он не хотел, но должен был. И не смог. Потому что это его сын, потому что это его семья и его боль. И он будет стараться изо всех сил, чтобы жить дальше и простить себя за то, что сделал и чего сделать не смог. Рагнар был растерян, и тяжелое сердце, с которым он покидал Каттегат, мог исцелить только один человек на всём свете. Ательстан…***
Мысли снова и снова возвращались к нему, и когда Рагнар вновь ступил на английские земли, то вновь отчетливо почувствовал ужас от мысли, что больше никогда не увидит Ательстана, что он действительно может быть мёртв. Верить в то, что Ательстан предал его, Рагнар просто не смел. Мир снова сталкивал его со страхом лицом к лицу, и ступая по английской земле, Рагнар молился о том, чтобы каждый новый шаг делал его ближе к Ательстану.***
Эгберт сказал ему, что несмотря ни на что, он не будет побеждённым. Понимал ли король в тот момент, что уже побеждён? Осознавал ли, что здесь и сейчас победить Рагнара ему не удастся? Ательстан не врал Эгберту, потому что это было не нужно. То, что Ательстан мог бы рассказать ему теперь о Рагнаре – всего лишь легенда, как одна из многих, которые слагают о самом Эгберте здесь, на британских берегах. Ательстан ждал Рагнара и боялся момента, когда они встретятся вновь. Боялся так сильно, что скорее умер бы сам. Теперь Ательстан понял, что находится меж двух огней, яростных и сильных, но в этой битве для него победитель никогда не был тайной. Выбирая между свободой и Рагнаром, каждый раз из сотен шансов, Ательстан оставался там, где огонь бушевал дикой стихией, где было горячо на перекрестке северных ветров. Он молился. Не было ни одного дня, когда он не молился бы богам, всем, которых знал, чтобы они уберегли Рагнара от смерти, и тревожно ждал дня их встречи. Когда Эгберт попросил Ательстана снять кольцо с запястья, он сделал это не сразу. Только объяснив, что хочет передать кольцо Рагнару, как знак доброй воли, Эгберт всё же сумел убедить Ательстана расстаться с единственной вещью, которая все еще грела его родным теплом. Но дурные предчувствия кололи его под ребра день и ночь. И совсем скоро Этельвульф вернулся с новостями, от которых кровь застучала в висках Ательстана тревожным набатом. Эгберт будет воевать с Рагнаром. - Ты стал мне слишком дорог. И слишком важен. Поэтому я боюсь, что они убьют тебя. Ательстан не знал, кого и в чем Эгберт хотел убедить этими словами: себя – в том, что уже не сможет убить пришлого отступника, обезопасив таким образом от утечки все те знания, которые вложил в его голову; или Ательстана – в том, что здесь ему действительно рады. Ательстан хотел бы верить в это, но если бы Эгберт мог сейчас заглянуть в его мысли, то не увидел бы там себя, не увидел бы этих книг и чернил, этой страны с её традициями. Потому что Ательстан не способен был думать теперь ни о чем ином, кроме Рагнара. Он готов был отправиться на встречу с ним сию же секунду, всё, что угодно, только не эта новая угроза. Он не понимал, что произошло с Этельвульфом, почему Рагнар это допустил, как… А потом он вспомнил о короле Хорике.***
Увидев, что именно Этельвульф достает из-под плаща, Рагнар будто наяву услышал, как с оглушительным громом падают с плеч тяжелые глыбы его страха. Захотелось кричать и бежать, дышать, стать еще ближе. Захотелось прижать кольцо к губам, как будто оно все еще хранило заветное тепло. Но нужно было ждать. Он и так показал окружающим слишком много, и нельзя было показывать больше. Ательстан был его самой большой и опасной слабостью, и сейчас любой из окружавших его людей мог бы, обладая этим знанием, воспользоваться слабостью Рагнара против него. К сожалению и к счастью Хорик был ослеплен своей жаждой превзойти и перехитрить. Он не заметил или не понял страхов, которые Рагнар скрывал, и пусть это привело их на поле боя, но Ательстан по-прежнему оставался в относительной безопасности. Это немного успокаивало. Однако ярость от того, что их встреча вновь откладывается, когда Хорик запретил Рагнару ехать в замок Эгберта, будила в нем берсерка. Он копил этот яд уже очень долго, предвкушая момент расправы, и давно подавился бы им, если бы не план, который нужно было отыграть до конца. Рагнару была ненавистна мысль, как поступок его народа в отношении принца Этельвульфа будет выглядеть в глазах Ательстана. На мнение Эгберта ему было плевать, но Ательстан… Ательстан был чистотой, и перед ним Рагнару было стыдно. Всегда – только перед ним. Ательстан был его светом, который Рагнар раз за разом опрокидывал в грязь своей жизни, а Ательстан всё равно продолжал светить – только ему, только для него. Может быть, отнимая покой и принося новую боль в его жизнь, боги всего лишь уравновешивали то, что Рагнар однажды украл, но чего никогда не был достоин. Ательстана. Святого, творящего чудеса. Открывающего Рагнару путь к невозможному.***
Пренебрежение тактикой было слепым безрассудством, которое привело их к поражению, и когда Рагнар смотрел, как копыта ломают кости его брата, он с отвращением и ужасом впервые приказал отступать – бежать, поджав хвосты. Мерзкая, ничтожная, но безальтернативная правильность такого решения была целиком на совести Хорика, и, тем не менее, Рагнар винил себя. Он думал, прокручивал в уме варианты поступков и слов, но сожаления никогда не были в его природе. Сейчас он сожалел только об одном – что не убил Хорика еще тогда, когда получил приказ расторгнуть договоренность с Боргом. Нет, Рагнар не верил, что Ролло погиб. Но он бросил на поле боя своего брата и ненавидел себя за это. А еще больше он ненавидел богов за то, что не оставили ему выбора.***
Ательстан ходил по пропитанной кровью земле, с содроганием всматриваясь в лица людей, которых покинула жизнь. Он не искал среди них Рагнара, не искал Торстейна или знакомых черт людей, рядом с которыми прожил так много лет. Он не думал об этом, нарочно, с огромным упрямством запрещая себе подобные мысли. Ролло лежал, втоптанный в бурую грязь, и бездумно смотрел в небо. Он еще дышал, он еще был здесь, и тогда в стонах воронов, кружащих под стальными тучами, Ательстан услышал восторженный крик валькирий, пришедших собрать урожай после жатвы. Но эта жатва далась большой ценой. И то, что сейчас именно он в компании двух королей ходит меж мертвых тел, свидетельствовало лишь о том, что Рагнар потерпел поражение. Ательстан не сомневался на счет того, кто и в чем здесь виноват, потому что Рагнар был превосходным тактиком и никогда не допустил бы подобной резни, даже не зная о том, какими источниками для разработки стратегии пользуется Эгберт. У Эгберта были римские свитки, у Рагнара – его интуиция. Она спасала его много раз, и этот раз не стал бы исключением, если бы на месте Хорика был он сам.***
- Мой совет решил, что ты будешь лучшим кандидатом на роль посланника. Ты сможешь передать новости о брате Рагнара Лодброка и предложить новый раунд переговоров. Ательстан ждал, когда Эгберт придет к нему с этой просьбой. Он предчувствовал их разговор еще там, на поле, но сейчас Эгберт говорил с трудом, словно каждый звук давался ему с большой болью. Эгберт боялся за него. Он не хотел его отпускать. Может быть, потому, что уже понял: если Ательстан увидит Рагнара, то уплывет с ним, и Эгберт ничего не сможет сделать. Ательстан и сам уже не знал, что будет дальше. Быть вдали от Рагнара оказалось невыносимо, и призрачная свобода, надежду на которую подарил ему Эгберт, всё сильнее душила его белоснежным воротником монашеской рясы.***
Ательстан боялся вдохнуть. Ослик мерно вышагивал по скользкой тропе, и каждый глухой удар копыт о землю отдавался оглушительным громом в его груди. Закрывая глаза, он видел улыбку Рагнара, перекошенную тоской и болью. Выслушивая оскорбительные насмешки Хорика, Ательстан понял, что живым вернуться в замок ему позволит только чудо. И чудо случилось – теплое, крепкое, самое настоящее во всём мире – когда Рагнар прижал его к себе, защищая и укрывая от зла. Он видел, как Рагнар сжимает зубы, удерживая гнев внутри, когда Хорик и Флоки смеялись над ним. Ательстану было всё равно. Он просто старался не смотреть на Рагнара слишком долго, боясь бросить всё здесь и сейчас, схватить за плечи и навсегда уплыть с ним из этих проклятых земель. Они шли, перебрасываясь какими-то нелепыми фразами о богах, за которыми скрывалось всё. Это всё не нужно было озвучивать, оно горело в глубине глаз, билось пульсом на кончиках пальцев и ложилось на кожу солнечными бликами, слишком горячими в этом промозглом тумане. Рагнар хромал, опираясь на его плечо, и Ательстану так хотелось прикоснуться, прижаться ладонями к его ранам, целовать его лицо, снимая губами усталость с век. Он был скован и не поддался ни единому порыву. Тогда Рагнар как всегда сделал всё сам. Отойдя на безопасное расстояние от лагеря, Рагнар остановился и взял в руки его ладонь, так аккуратно, бережно, что внутри у Ательстана всё сжалось от нежности и скопившейся за месяцы разлуки невыразимой тоски. Ательстан молился в этот момент, чтобы Рагнар не заметил его шрама, но он надел на запястье кольцо, а потом поднес кисть к лицу и прижался губами. - Теперь ты в безопасности. Можешь идти, но очень скоро мы увидимся вновь. Ательстан был благодарен ему за то, что уродливые шрамы от гвоздей остались без комментариев. Они поговорят об этом после, если боги будут благосклонны к ним, и они сумеют дожить до этого «после». Нарочито твердое «друг», сорвавшееся с языка Ательстана, вопреки всему не принесло никакого дискомфорта или разочарования. Да, Рагнар был ему другом, и теперь ни один из них не боялся этого признать. Отныне всё будет по-другому. И, может быть, Ательстан даже сумеет отыскать свободу рядом с Рагнаром. Теперь он мог на это надеяться.***
Когда Рагнар увидел, как Эгберт прикасается к Ательстану, как лежат на узких плечах чужие руки, манипулируя движениями, словами, ему захотелось просто поскорее закончить эти переговоры. Он не стал торговаться, не стал хитрить и искать лазейки. Он хотел уехать отсюда со своим братом и Ательстаном сейчас же. Пусть Эгберт порадуется таким удачным условиям соглашения, но наедине с собой. Рагнар не намерен был на это смотреть ни одной лишней минуты, и уж тем более не намерен был дальше терпеть то, что Эгберт позволил себе обращаться с Ательстаном так - на его глазах. К тому времени, когда Ательстан привез Ролло в лагерь, Рагнар уже растерял половину своего негодования. Недоумевая и не узнавая самого себя, он смирился. Осознание налетело как буря и переломило в нём что-то. Осознание, что всё же эти люди были народом Ательстана и в их жилах текла одна кровь, и что бы Рагнар ни делал, Британия всегда будет родиной Ательстана. Рагнар больше не посмеет приказывать Ательстану, не сможет решать за него, не после того, что случилось с ними, между ними. Ательстан всегда был свободным, и Рагнару это нравилось. Ему нравилось, когда свободный Ательстан выбирает его - сам, вот только теперь он не был уверен в том, что Ательстан выберет на этот раз, и эти сомнения были мучительными. Удержать, не отпускать, вернуть, никому не отдать – он мог бы сделать это сам, силой, своей властью. Но не стал. Рагнар с отчаяньем хватался за него, словно Ательстан мог растаять в тумане и улететь, подхваченный ветрами, оставив позади себя необъяснимый, неповторимый запах чистоты. - Я хочу, чтобы ты вернулся, - почти простонал Рагнар, и на дне его глаз Ательстан увидел ясную, ничем не прикрытую боль – опасную правду о том, как он нужен, как важен, как невыносимо Рагнару жить без него в этом страшном безумии еще хотя бы один день. «Вернись со мной. Вернись ко мне. Пожалуйста, только вернись». Рагнар умолял. Впервые он не приказывал, не позволял, не пускал на самотек. Не играл. Он молил Ательстана вернуться с ним, к нему. Потому что это единственное, чего Рагнар никогда не был способен взять силой – его любовь. Ательстан узнал, что такое свобода без Рагнара. Наверное, его странствия по мрачным глубинам своей души не закончатся до тех пор, пока боги не прекратят свои войны, но это путешествие – в боль, одиночество и кошмар – наконец завершалось. Из этого путешествия он возвращался со знанием, кем Рагнар был для него и кем Рагнар должен стать для других.***
Вернуться домой было мечтой. Во время его пребывания в Уэссексе Ательстан много раз думал, что мечта эта уже никогда не осуществится, но теперь, вдыхая свежий холод ветров, он радовался до головокружения. Несмотря ни на что, он был дома. Рагнар рассказал ему о своём плане еще до того, как они отплыли из Англии, но тогда все эти интриги показались ему такими далёкими, сложными и удивительными, и он не хотел рассуждать о них всерьез. Теперь тонкая вязь игры, сплетенной Рагнаром, подошла к своей кульминации, за которой последует кровавый финал, и, ловя украдкой взгляды лжецов и лицедеев, Ательстан с ужасом и азартом думал о том, что случится с ними всеми, когда Рагнар разыграет эту партию до конца.***
Они стояли у водопада и смотрели на стихию, не ведавшую о жалости, не знавшую добра и зла в сердцах людей. Стихия была простой, откровенной и понятной до последней капли. А потом Рагнар сказал: - Научи меня одной из своих молитв, чтобы я узнал… Чтобы понял. Ательстан хотел бы, чтобы им никогда не пришлось оказаться на этом месте при таких обстоятельствах. Чтобы Рагнар не просил его об этом – так. Но Рагнару в этот день была нужна помощь всех богов, и если другой Бог и вправду оказался так силен, как всегда говорил Ательстан, то пусть сегодня он будет здесь, с ними, пусть убережет от зла, пускай простит ему жажду и поражения, потому что в этот день Рагнар был впервые благодарен Иисусу Христу – за то, что в его ледяной мир он позволил однажды прийти самому теплому свету. На самом деле Рагнару не нужны были власть и титулы. Молитва Ательстана сделала Рагнара непобедимым. И Рагнару вовсе не нужна была исповедь. Молитва Ательстана принесла покой и очистила душу от скверны. Рагнар просто хотел защитить свою семью и свою любовь. Молитва Ательстана спасла этот мир, освятив гнев правдой… … когда король пал. Да здравствует король! Во веки веков. Аминь.