Леди Гнева

Большую часть жизни она провела в ожидании. В ожидании вестей. Писем. Кораблей, что так редко приходили. Сыновей, которые никогда не вернутся. – Миледи? – Да? Она подняла голову и увидела напуганное лицо кухарки Аллы. Ее тон снова был слишком резким. Следовало следить за собой. – Что такое, Алла? – спросила она, на этот раз мягче. Алла начала извиняться. Ее сын Дейл, названный так в честь первенца Марии, охотился в лесах вместе с сыном мясника Эммоном. В лесу вокруг замка было много оленей. Ее муж и сыновья часто охотились там, когда бывали дома, и Давос разрешал охотиться и слугам. Но только на самок, никогда на самцов. Самцов оленей редко видели в лесах, их было мало, и не следовало уменьшать их количество, так говорил Давос, но Мария знала настоящую причину. Это было суеверие, как жертвы, которые Давос приносил Воину перед битвами, Кузнецу, когда корабль спускали на воду, другим богам в другое время. Охотиться на оленя для него было все равно что охотиться на своего лорда. Мальчики клялись, что не видели рогов, они думали, что это была олениха, объяснила Алла. Только выпустив стрелы, когда животное уже было ранено, они поняли, что убили самца. Рога были маленькие и короткие, объясняла Алла. – Вы можете сами посмотреть, миледи. Они принесли его, оленя, он сейчас на кухне. Я надеюсь, милорд не будет сердиться, мальчики не хотели ослушаться его. Не специально. Она попыталась успокоить Аллу, сказав, что это была ошибка, и лорд Давос не будет их за это винить. Но Алла настаивала, что она должна пойти на кухню, посмотреть на рога, чтобы увидеть, как легко мальчики могли ошибиться. Поначалу Марии было неудобно, что слуги боялись ее недовольства.Она не думала, что была недоброй или неуживчивой хозяйкой. Но потом она вспомнила собственную жизнь до того, как она стала леди Марией Сиворт, как все казалось таким зависимым от каприза того или иного лорда. Как внезапно может измениться жизнь, если ты вызовешь гнев высокорожденного лорда или леди. Они с Давосом не были высокорожденными, но теперь они занимали это место, и не видеть, не понимать, как их положение может отразиться на их слугах и других простолюдинах, было бы слепо и безответственно, поняла Мария. Дело было не в ее поведении, как леди замка, а в общем положении вещей. И она всегда думала об этом. Просто сердитое слово или слишком резкий тон, например, означали, что слуги будут бояться за свое место или даже за жизнь, пусть Мария и не имела в виду ничего важного, пусть она могла быть раздражена чем-то другим. Чтобы успокоить страхи Аллы, Мария пошла с ней на кухню. Дейл Аллы (она не могла произнести этого имени, не подумав о своем Дейле) и Эммон, сын мясника, стояли у задней стены, немного сгорбившись, виновато опустив глаза. Они немедленно выпрямились, увидев ее, хором поприветствовав: – Миледи. Она подошла к Дейлу и убрала волосы, закрывавшие его лицо. Мальчик, всего на два года старше ее Девана. Еще совсем юный. Она улыбнулась: – Не беспокойся, твоя мать рассказала мне, что случилось. Он застенчиво улыбнулся, но ничего не сказал. Эммон, старший из двух мальчиков, ответил за него. – Олень, должно быть, недавно сбросил рога, и новые только начали расти. Вот почему они такие короткие, миледи. Мария кивнула ему и пошла за ним к мясницкому столу, на который они положили тушу. Они вынули стрелу, но она ясно видела ее след на горле. Олень умер сразу же. – Хороший выстрел, – сказала она, глядя на Эммона. Из них двоих он был лучшим охотником. – Это была не моя стрела, миледи. Моя улетела мимо. Это Дейла. Рога действительно были очень короткими, и она понимала, как мальчики могли не заметить их издали. – Ну что ж, ничего теперь не поделаешь, можем и съесть это мясо, – сказала Мария. – Но... Милорд? – голос Аллы все еще был напуганным. "Тебе нечего его бояться, Алла. Особенно теперь," – подумала она. – Милорд не хочет, чтобы на оленей охотились, потому что они редки. Но это был несчастный случай. Мария поняла, какая мысль пробежала в голове Аллы. – Баратеоны тоже едят оленину, – мягко сказала она. Алла удивилась и покраснела. – Его надо разделать, пока мясо не испортилось, – продолжила Мария. – Я позову отца, – сказал Эммон. Мария смотрела на голову оленя. С закрытыми глазами, он выглядел таким мирным, что она внезапно ощутила ярость. Этот вид спокойного принятия смерти казался ей насмешкой. "Тебе следовало быстрее бежать. Или лучше прятаться". – Нет, я сделаю это сама, – вдруг сказала она. Ее слова вызвали изумление на их лицах. – Я делала это и раньше, знаете, – улыбнулась она. – Я не всегда была беспомощной леди. А Эммон поможет мне. На это ответила Алла: – Конечно, миледи, но вы теперь жена лорда, не просто жена рыцаря. Такие грязные дела не для вас. Дейл изучал лицо Марии. Она не знала, что он увидел, но он наконец сказал: – Леди Мария знает, что к чему, матушка. Оставь ее. Алла нехотя последовала за сыном прочь. – Я достану ножи и топор, – сказал Эммон. Они начали с того, что достали внутренности, Эммон вынул кишки и желудок, Мария вытащила печень, легкие и сердце. Сердце все еще было теплым, олень был мертв совсем недолго, но погода становилась все холоднее, зима была близко, и сердце казалось холодным в ее руках. Но все равно, оно было теплее сердца человека, чьим гербом был олень, подумала она. Нет, теперь это не просто олень, а олень в горящем сердце Владыки Света. Станнис написал ей после битвы на Черноводной, сообщив, что Деван был в безопасности, но Давос и ее четыре сына пропали, возможно мертвы. "Не надейтесь ни на что", – написал он, как обычно прямо. "Из тех, кто пропал, никто не вернулся". В письме не было сочувствия и соболезнования, и она их и не ждала, как не ждала этого письма. Слова и имя были написаны одной рукой. Его собственной, подумала она, не рукой мейстера. – Миледи? – голос Эммона напугал ее. Она посмотрела на свои руки и увидела, что все еще держит сердце. Эммон протянул таз, и она положила его туда. Теперь им следовал отрезать копыта, вспомнила она. – Что твой отец говорил об отрезании копыт? – Их следует отрезать по суставу, и нельзя перерезать или разбивать кости, потому что мозг, что внутри них, разносит болезнь, миледи. – Очень хорошо, Эммон. Мальчик хорошо учился у своего отца, скоро придет ему время самому найти себе работу. Она пощупала кости, чтобы найти сустав, наконец нашла его, и занесла топор, чтобы перерубить его, и вдруг вспомнила о другом человеке, опустившем топор на суставы. На суставы пальцев, не ноги. Она заколебалась, и топор застыл в воздухе. – Миледи? Вы хотите, чтобы я это сделал? "Пусть это сделает он, ты не должна это делать". Но она сделает, она должна довести дело до конца. – Я сделаю это сама. Спасибо, Эммон, – легко улыбнулась она. – Только мой отец говорит... – Что нельзя колебаться, опуская топор. – Да, миледи, или не будет хорошего разреза. Она собралась с силами. Ее руки были тверды, не дрожали, и она быстро опустила топор. Копыто легко отошло, как и три остальные. Раны Давоса зажили, когда он вернулся к ней. Мейстер хорошо о них позаботился, сказал он, а лорд был очень тверд с топором. Он всегда носил с собой свои пальцы. На удачу. "Я потерял их на Черноводной, Мария. Я потерял нашу удачу и наших сыновей. Прости меня", – написал он ей. "Это не твоя вина. И мы найдем свою удачу", – ответила она. Это было письмо от Давоса, подтверждающее гибель их сыновей, вернее, письмо, написанное Деваном, но содержащее слова ее мужа. Было странно читать слова ее мужа, написанные рукой Девана. Обычно письма Давоса были написаны рукой Матоса, который служил с отцом на Черной Бете. Она никогда не прочитает писем, написанных рукой Матоса. Ее скромный сын, чьи письма были лишь короткими записками под словами его отца, который всегда говорил, что все было хорошо, который никогда не жаловался. Который краснел и отворачивался, когда она целовала его перед братьями, но всегда приходил к ней в комнату, один, прежде чем уехать из дому, чтобы обнять ее, крепко и долго. Письма Алларда были полны жалоб, но так она узнавала многое. Ее второй, самый дикий, самый непослушный из ее сыновей, тот, о котором отец думал, что он попал бы на Стену или еще хуже, если бы не Станнис и все, что он им дал. Мария не была в этом уверена, Аллард всегда знал, как далеко следует заходить. Аллард и его девочка в Староместе, и девочка в Королевской Гавани, и девочка в Браавосе, не жена, на которую она надеялась, из-за которой пилила его. Теперь она жалела, что ругала его. Какая разница, если он был счастлив? Если только он хорошо к ним относился. В своем письме он попросил об услуге – если он не вернется из битвы, не напишет ли она им? "Я знаю, они не в том положении, как жена Дейла, но для меня они важны, каждая по своему". Она написала им, как написала и жене Дейла. Дейл. Ее первенец, зачатый в их первую ночь, ведь Давос уехал на следующее утро и не возвращался три месяца, и к этому времени она уже знала, что понесла. Давос был удивлен и горд. – За один раз? Мы сделали ребенка за один раз? – Ну, это был не один раз, – напомнила она. – Одна ночь, но точно не один раз. Он рассмеялся, теплым, глубоким смехом, притронулся к ее все еще плоскому животу, склонил к нему голову и прошептал: – У нас с твоей матерью будет много сыновей и дочерей, так что у тебя будет много братьев и сестер, с которыми ты сможешь играть, дитя мое. И однажды у тебя будет много сыновей и дочерей. У Дейла не было сестер. И никогда не будет своих сыновей и дочерей. Дейл, ее гордый мальчик, который был доволен капитанством на корабле. Рыцарство было не для него. "И не для моих сыновей, матушка", – сказал он ей однажды, когда отец не слышал. "Мы принадлежим морю". Он все еще считал себя Короткоруким в глубине души, не Сивортом. Марик мечтал о рыцарстве. Сын, который легче всех принял изменение их положения, из сына контрабандиста в сына рыцаря. Шепотки и усмешки высокородных лордов и рыцарей не беспокоили его так, как беспокоили его братьев. Все эти шепотки о Давосе Сиворте и его семье, воняющей луком и соленой рыбой, что контрабандист купил себе рыцарство тухлыми луковицами. "Пусть болтают", – спокойно говорил Марик. "Однажды мы сами станем рыцарями, и наши сыновья и дочери поженятся с их сыновьями и дочерьми, и они будут этим гордиться. Мы их заставим". Марик, чьи решимость и гордость прятались за смешком и улыбками. Они с Эммоном работали вместе, снимая шкуру с оленя, начиная с шеи. Без покрытия, с плотью, выставленной на всеобщее обозрение, олень выглядел жалко. "Не так велик и могуч теперь, а?" До потери сыновей она думала, что скорбь – это как лишиться кожи, остаться беззащитной, голой плотью перед всем миром. Но оказалось, что это не так, во всяком случае, не для нее. Ее кожа словно стала толще, словно больше ничто не могло ее задеть. О, она верно отвечала на все слова сожаления и соболезнования. Даже другие матери, потерявшие детей, даже о них она не могла сказать, что они понимали ее боль, как она не могла понять их. Ее скорбь была ее личной, только ее собственной. В скорби нет единения, как она поняла. Даже с ее собственным мужем, наконец признала она. "Мы делим потерю, но не скорбь". Она слышала истории от немногих выживших, вернувшихся в Штормовые Земли после битвы, о цепях и диком огне. Который из ее сыновей сгорел заживо? Который из них утонул в мутных водах Черноводной? От этих мыслей она просыпалась по ночам. И от мыслей о ее муже и Деване, которые были там и видели, как их сыновья и братья гибнут. Думая о них, бодрствующих по ночам, переживая эти моменты снова и снова, она тоже не спала. Деван, теперь ее старший сын. Деван, который так похож на Дейла в его возрасте, что они могли бы быть близнецами. Деван, который слишком быстро вырос, который побывал в битвах и увидел страшную смерть в одиннадцать лет. Деван, в чьих письмах всегда были его заботы о других. "Отцу тяжело учиться читать. Должен ли я предложить ему помощь? Он может почувствовать себя оскорбленным, что я лучше него". "Они забрали куда-то Эдрика Шторма. Принцесса Ширен снова печальна и одинока". "Его величество ничего не ест. Я бы хотел, чтоб наш повар был также хорош, как Алла". "Матушка, помнят ли Стефф и Станни наших братьев?". "Помнят, сын мой. Они видят во сне твоих мертвых братьев, тебя и твоего отца." Она никогда не писала этого сыну. – Они никогда не вернутся, отец и Деван, – крикнул однажды Станнис ни с того, ни с сего. – Мы никогда их больше не увидим, как Дейла. И Алларда. И Матоса. И Марика. Стефф, ее младший, пришел в ярость, услышав это. – Это неправда! Скажите ему, матушка! Они вернутся! – на нее смотрели наполнившиеся слезами умоляющие глаза. – Они ведь вернутся? Ей хотелось, чтобы земля поглотила ее целиком, чтобы море забрало ее. У нее не было слов утешения и заверения для сыновей. Не было пустых обещаний, чтобы успокоить их тревоги. И она сделала единственное, что смогла, обхватила их руками. Так они стояли, сомкнувшись в объятья, все трое, словно вечность. "Мы здесь, мы есть друг у друга". Она повторяла эти слова, как молитву. Они закончили свежевать оленя. Эммон очистил ножи и они принялись снимать мясо. Было еще одно письмо от Станниса, оно пришло вчера, в нем рассказывалось о судьбе Давоса в Белой Гавани. Еще одно короткое письмо, только факты, ни чувств, ни слов сожаления, на этот раз оно было написано рукой мейстера. Кроме имени и слов, нацарапанных под подписью. Она узнала этот почерк по первому письму. "Я отомщу за его смерть, миледи. Он верно служил мне, и был лучшим, чем многие люди". Она пришла в ярость при упоминании верности. "Смотри, что с ним сделала его верность". "Станнис дал нам все" – говорил ее муж, но и они многое отдали взамен. Дейл Аллы видел ее, когда она прочитала письмо. Он сразу все понял по ее лицу. – Это Деван, миледи? Она покачала головой. – Значит милорд. Мне очень жаль, миледи. – Не говори моим сыновьям, никому. Я сама скажу, когда буду готова. – Конечно, миледи. Она думала теперь, может быть Дейл все же видел рога, но все равно пустил стрелу. Теперь осталось только унести мясо, и Эммон мог сделать это сам. У нее был долг, который она обязана была выполнить, что давно должна была сделать. Она потеряла четырех сыновей и мужа, но она все еще была матерью. И хозяйкой замка. Леди Мария Сиворт из Речнолесья на Мысе Гнева. Сначала сыновья, а потом все остальные в замке. Она поднялась в комнату сыновей, когда вымылась и переоделась. Обняла их и тихо прошептала: – Мне следует кое-что вам сказать, мальчики.