La tristesse

Минута, когда епископ объявил, что вольные не отдадут, была очень скверной. Едва ли не самой скверной из тех, что выпадали на долю Артура. Но еще сложнее было признаться, одним словом разрушить чужие надежды, прекрасные, но бессильные перед судьбой. Артур знал, что будет тяжело, что он не найдет ни слов утешения, ни поддержки, но не мог отступить. Артур мог клясться в сердце своем, что будь его воля – никогда бы не поступил так с теми, кто верил и надеялся на него. Артур мог принести самому себе сколько угодно клятв, но что было в них толку, когда все смотрели на него, будто он, лично сам Артур предал их, а не Рим. Тишина легла на его плечи бесшумной плитой. Тягостное молчание прервал Галахад. Голос его задрожал, словно струна, готовая вот-вот лопнуть. Раздался громкий звон, и брызнули под ноги осколки. – Это моя свобода! – едва смог выговорить Галахад, пожал плечами, словно еще не осознавал до конца. А потом просто развернулся и ушел, крепко сжимая кулаки. *** Тристан разыскал его на сеновале – по неявному, чуть кислому запаху выпитого вина и едва слышному шороху соломы. Будь Галахад трезвее, то спрятался бы получше, но сейчас не смог. Просто ушел подальше, не желая, чтоб его беспокоили, трогали, тискали и заваливали на спину. Сухая солома царапала кожу. – Я хочу побыть один, – пробормотал Галахад, безнадежно пытаясь унять злые слезы. Тристан поначалу не придал им значения, привычным движением задирая юбку. Стиснул крепкое, упругое бедро с размытой границей загара, чуть шлепнул, вынуждая раздвинуть ноги пошире – и Галахад почему-то послушался. Не стал сопротивляться, как обычно, не жмурил глаза и не отталкивал его руки. Лежал молча и неподвижно, как выструганная из дерева фигурка. Тристан замер и прислушался к его дыханию. Галахад бесшумно плакал, стискивая зубами ладонь. Не просил покончить с этим поскорее, просто вовсе его не замечал, погруженный в свое горе. Видимо, отмена вольной подействовала на него оглушающе. Тристан вспомнил, как давным-давно нарвался на ловушку в лесу: хитро подвешенное полено тяжело качнулось в его сторону и вышибло из седла. В ту же секунду он грохнулся об землю, потеряв остатки дыхания, и сделать глоток воздуха не было никакой возможности. Просто лежал, бессильно разевая окровавленный рот, не мог ничего поделать, и если бы шел в одиночку – то наверняка бы встретил свою смерть. Вот и Галахад в эту минуту точно так же беспомощно смотрел в потолок, облизывал приоткрытые губы и никак не мог продохнуть. Тристан тоже глянул в потолок, сам не зная, зачем. Сквозь щели светили звезды. – Галахад... – негромко произнес он, сполз с него и поправил исподнее. Одернул юбку обратно, ощущая странную неуместность своего желания, которое слегка поутихло. Несмотря на то, что лежащий под ним Галахад весьма возбуждал похоть, не давал покоя, его покрасневшие глаза, и сбитое дыхание еще сильнее взволновали сердце. Тристан не понимал, почему грусть Галахада, не раз служившего ему девицей для утех, затрагивает его самого, но сделал то, чего желал сейчас больше всего: прилег рядом с Галахадом и подтащил к себе. Отнял его ладонь ото рта, влажную от слюны, всю в отпечатках зубов, стиснул крепко, вынуждая прижаться вплотную. А Галахад вовсе не стал сопротивляться, не прогонял его и не ругал, наоборот – выдохнул надрывно и тонко, как голодный стриж, дал волю слезам. Недостойно мужчины было так всхлипывать, но Галахад делал много того, что было недостойно мужчины, и Тристан не мог винить его в этом. – Тише, – шепнул он Галахаду, подумав о том, что пока его слезы никто не видит, их и вовсе нет. – Тише. И, нечаянно коснувшись теплого уха губами, поцеловал осторожно, вылизал щекотно, сунувшись чуть внутрь кончиком языка. Галахад втянул голову в плечи, ожидая укуса, но Тристан просто приласкал его, коротко целуя его в висок, в спутанные, терпко пахнущие костром пряди волос. Галахад замер, а потом выдохнул шумно и вновь прижался к его груди. Позволял услышать свое сердцебиение и ритм дыхания, будто подарил, доверил их Тристану. Дышал уже глубоко и шумно – видимо, волна напряжения схлынула, оставив его на берегу. – Ублюдок... – прошептал Галахад, обычно не сквернословивший, – римский ублюдок. Ненавижу. – Что ненавидишь? – Все, – всхлипнул тот растерянно, – Рим. Епископа. Тебя. Тристан усмехнулся и поворошил пряди его волос, чудесно кудрявые и податливые. Впутал в них пальцы и чуть потянул, наслаждаясь щекотным ощущением. В паху вновь возникло тянущее ощущение, странным образом перекликавшееся с истомой в груди. – Хочешь, убью его? – предложил Тристан, когда Галахад слегка успокоился. – Кого? – он приподнялся, уставился в упор. Зрачки в темноте были широкими, такими широкими, что глаза Галахада казались бездонными, как небо, сквозившее в щелях. – Епископа, – ухмыльнулся Тристан, намотав темную прядку на палец, потянул, отпустил – и та замечательно скрутилась обратно. – Как это? Он хитрый старый лис. – И на самого лукавого лиса найдется веревка. – Ты смеешься надо мной, – разочарованно протянул Галахад, – нас всех прикажут распять или повесить. Да и епископа нельзя ведь убивать за то, что он выполняет приказ. Тристан не ответил, подумав о том, что всегда мог бы уйти от погони, вернувшись в леса. Идея убить епископа и заставить Галахада улыбнуться ненадолго завладела его умом, и сердце вновь приятно сжалось в груди. – Нельзя украсть свободу, – задумчиво проговорил Галахад, поначалу не обращая внимания на чужие пальцы, массирующие затылок, но потом встрепенулся, словно опомнившись. Посмотрел на Тристана с недоумением, словно пытаясь выяснить, что тот задумал. Тот улыбнулся в ответ, обнажив светлую полоску зубов. – Зачем ты трогаешь меня... так? – непонимающе спросил Галахад, ожидая подвоха. – Хочется, – вновь оскалился тот. Притянул к себе Галахада, сжавшегося в ожидании боли или унижения, и поцеловал. Не коротко, как обычно благодарил после ночи, а осторожно, словно невинную девицу – в уголок рта, ощущая мягкость его щетины и солоноватый привкус слез. Галахад вновь прерывисто выдохнул, а потом разомкнул губы, позволяя проделать это над собой. В этот черный, поистине черный вечер ничего уже не могло стать хуже. Ни сам Тристан, ни его непривычная, неловкая нежность, которая отчего-то казалась сквернее обычных грубоватых и недолгих ласк. – Издеваешься, – догадался Галахад. И, что с ним редко бывало, сам принялся выпутываться из одежды, замешкался с застежками, вздохнул прерывисто и нетерпеливо. – Помоги. Тристан молча расправился с перекрутившимся ремешком, стянул и отбросил в сторону еще теплую шерсть и кожу, слабо пахнущую его Галахадом. Галахад нравился ему в этой одежде, привлекал внимание и заставлял даже среди дня думать о том, что прекрасно проделывать с ним ночью, когда никто не видит и не слышит. Без одежды, впрочем, он был еще красивее: гибкое, подтянутое тело, молочно-белая кожа там, где солнце не притрагивалось к ней. Галахад был не только красивее, но и беззащитнее, что-то иное появлялось в его глазах в такие минуты. И таким он был только для него. – Я не издеваюсь, – заметил Тристан, легко опрокинув его в душистую, колкую солому. Стиснул крепко его лодыжки, потянул вверх, ловко уложив себе на плечи. – Не верю. – Почему же? – Потому что нет тебе веры, – выдохнул Галахад, хотел было добавить еще пару слов, но смолк, едва слышно застонав, позволяя взять себя. И без того они необычайно долго разговаривали в эту ночь, и Галахад не сказал ни слова, вновь кусая свою ладонь каждый раз, когда тот входил слишком глубоко. Он стонал бессвязно, словно немой, не говоря ничего, лишь жмурил глаза и подставлялся, не возражая против благодарной ласки и сильных пальцев, смыкающихся на члене. Принимал в себя чужую страсть, горячую радость, не отводя взгляда. И никак не мог успокоиться потом, никак не мог довериться, хотя лежал рядом и чувствовал жадное, жаркое прикосновение губ к виску. – И все же, что с тобой случилось? – спросил Галахад почти с вызовом, но все еще слишком расслабленный, чтоб всерьез противиться ему. А Тристан не нашел подходящих слов, чтоб ответить.