То, чего не существует

Элайджа просит свободу для Кэтрин, и на слове “любить” Клаус меняется в лице — черты его искажает смешанная с болью злость. Кажется, что сейчас у него выступят под глазами чёрные венки, что он набросится, вцепится в глотку, порвёт на клочки. Не знал бы Элайджа Клауса всю жизнь — ничего бы и не заметил, потому что через долю секунды извечная ухмылка снова кривит его рот. (Иногда её хочется стереть кулаками, разбивая губы в кровь, но Элайджа слишком хорошо умеет контролировать свои порывы, чтобы поддаваться глупым, эгоистичным желаниям.) Брат выплёвывает привычные угрозы, но все его слова, пустые и отравленные страхом, сливаются в белый шум, не имеющий ни смысла, ни значения. Они не меняются на протяжении тысячи лет. Клаус никак не может понять, что для того, чтобы убить всех, кто дорог Элайдже, ему придётся загнать себе в сердце кол из белого дуба. В очередной раз (уже бесполезно вести счёт) он действует невероятно эгоистично. Не видит дальше собственного носа, говорит: “Нет” (нет, я не позволю тебе любить кого-то кроме меня). Элайджа на мгновение закрывает глаза и делает глубокий вдох. Ему грустно так, как бывает только неправдоподобно древним существам — он чувствует, как печаль поглощает его изнутри, и от собственных слов хочется выть: “Твоя жизнь так пуста, Никлаус” (мне так жаль, что я не могу заставить тебя понять). Легко дотрагиваясь до щеки брата, Элайджа плотно стискивает зубы, чтобы не закричать. Выходя из комнаты, прячет руки в карманы и сжимает в кулаки. Хочется бить ими о стены. Он не может, он не готов отпустить, но другого выбора не остаётся. Клаус не оставляет другого выбора. Всему приходит конец, даже принесённым над могилой собственной матери клятвам и неправильной, выдуманной, никогда толком не существовавшей любви. Вечером Элайджа добавляет в виски настойку вербены — травит себя изнутри; не пускает Кэтрин в спальню — травит себя извне. Устраивает поминки собственной глупости, проявляя обычно недопустимую слабость. Жалкий, отчаявшийся, он думает о том, что не всё потеряно, что есть ещё шанс. Малейший, практически незаметный, но всё же реальный. Элайджа готов отдать за него собственную жизнь. Только вот ничего не выйдет — он бессмертен, и потому не может даже этого. Но подпитанная бутылкой виски надежда шепчет на ухо о том, что найдётся способ. Элайджа отключается на не разобранной постели прямо в костюме — небрежность просто неслыханная . На следующий день Ребекка радостно сообщает, что их дорогой брат улетел в Новый Орлеан — Кэтрин, так отчаянно жаждущая своей свободы, написала ему, что местные ведьмы замышляют что-то, способное перевернуть всё его существование, и Клаус, конечно, не смог этого так оставить. Сорвался с места сразу, как прочитал письмо. Из Вирджинии до Луизианы на самолёте добираться всего пару часов. Без сомнений, в тот момент, когда Бекка расказывает об этом, Клаус уже ступает на когда-то так ненавистную Элайдже Бурбон Стрит. Элайджа не знает, бежит ли Клаус из Мистик Фолс (бежит ли от него), или же наводка Кэтрин правда настолько страшна, но от мысли о том, что он, возможно, больше никогда не увидит брата, становится дурно, как от похмелья, которого у него не может быть физически. Он ходит по пустым комнатам особняка, рассеянно водя пальцами по стенам — словно ищет что-то, а находящийся за тысячу миль Клаус может всё изменить. Будто его не придётся отпускать, а вчерашняя — извечная — надежда отказывается подыхать (как ей стоило сделать уже давно). Это глупо, это непозволительно, но большая часть связанного для Элайджи с Клаусом — глупа и не позволительна, и потому он продолжает бродить по чересчур большому дому, пока не оказывается у дверей художественной мастерской. Клаус рисовал семью лишь пока мать, до сумасшествия напуганная возможностью потери слишком любимых ею детей, не создала изменившее навсегда и их самих, и всю Землю проклятье. Рисовал Ребекку (её — больше всех), Кола, Финна, самого Элайджу. Эстер, конечно. Фрею, которую никто из них, кроме навсегда поломанного её потерей Финна, не видел ни разу. Однажды, совсем ещё мальчишкой, даже написал углём портрет отца, который тот без промедления бросил в огонь. Но с тех пор, как они превратились в жадных до крови чудовищ, Клаус рисовать их перестал, а предыдущие работы закопал в землю рядом с недвижимым телом матери. Они никогда не спрашивали о причинах. Скорее всего, остальные об этом и не задумывались, попросту ничего не замечая. Сам Элайджа не задавал вопросов потому, что прекрасно понимал мотивы брата: оставшись один, тот не хотел смотреть на портреты семьи, не хотел рвать их или жечь. Легче всего забыть о ком-то, стерев его внешность из памяти. В мастерской пахнет красками и деревом, и Элайджа невольно улыбается — здесь всё настолько пропитано Клаусом, что складывается ощущение, будто вот он, рядом. Стоит за спиной и сейчас протянет руку, чтобы дотронуться до кожи между воротником рубашки и волосами. Но Клаус — в Новом Орлеане, Клаус — не здесь. Возможно, он больше никогда не захочет возвращаться, и в этом даже не будет ничего неправильного. Элайджа проводит рукой по одному из полотен, и на подушечках пальцев остаются мазки не до конца подсохшей тёмно-синей акварели, а на холсте — беловатые полосы. “Это море надо было рисовать красным”, — думает он. В комнате нет ничего, что могло бы хоть что-то изменить — только картины да пыль, но Элайджа почему-то никак не может заставить себя уйти. Оглядывается по сторонам, щурится, снова ищет то, чего не существует. Но здравый смысл всё же берёт верх, и Элайджа покидает комнату, чувствуя непонятное разочарование. На выходе он случайно задевает рукой стопку рисунков, и те рассыпаются по полу ворохом бумаги. Можно оставить так, но тяга к чистоте не позволяет — он наклоняется, чтобы поднять разлетевшиеся листы. Пальцы на секунду замирают . Среди чёрно-белых карандашных набросков выделяется один, нацарапанный углём. Нарисованный Элайджа — взлохмаченный, с закатанными до локтя рукавами рубашки и расстёгнутыми на ней верхними пуговицами. Улыбается — кажется, даже искренне — и протягивает в сторону руку. Будто кому-то. Нет ни подписи, ни росчерка — только чёрный уголь и пожелтевшая от времени бумага. Элайджа аккуратно складывает листок вчетверо и убирает во внутренний карман пиджака. Через несколько часов, сидя в самолёте, он разворачивает рисунок на коленях, проводит по нему пальцами и улыбается.