В эту ночь не было ничего, более длинного, чем время.
***
Снова этот Моцарт. Снова его самоуверенный взгляд, эта улыбка, это фривольное и наглое поведение на публике, эти его нецензурные выражения и провокационные сонаты. И как так только можно?! Антонио Сальери, придворный композитор и капельмейстер, со злобным рычанием вошел в собственную квартиру, откинув в сторону партитуры, что были ему более не нужны. Бесполезные и бездарные, лишенные гениальности и совершенства, что проскальзывало в каждой ноте Моцарта, в каждой паузе и самой легкомысленной сюите. Это было то, чего Сальери добивался так долго, к чему шел годами, проводя за фортепиано все свое время, пока не начинали дрожать пальцы. Он занимался музыкой, великой и прекрасной, с самого детства. Занимался до изнеможения, до рези в глазах, в поиске идеальной формулы, в поиске гениальности, которую так и не смог постичь. А у этого юнца, глупого и легкомысленного все получалось с первого раза, с самой легкой импровизации. За минуты он добивался того, к чему Сальери шел всю свою сознательную жизнь, то, чему посвящал все свое свободное время. Это ранило, задевало и пробуждало в мужчине такую дикую зависть, что пальцы начинали дрожать и сжимались, в конце концов, в кулаки, а дыхание невольно становилось тяжелее. -Ненавижу, - выдохнул он негромко, нахмурился, с остервенением стягивая с себя одежду, а с особенным наслаждением шейный платок, который душил его, крикнув служанкам, чтобы не думали и заходить в его комнату. Антонио выдохнул, откупорил бутылку крепкого игристого вина, и, упав на кровать, приложился к ней прямо из горла, не удосужившись потянуться за бокалами. К чему приличия, если на глаза от жалости к самому себе, невероятной злобы на Моцарта наворачивались слезы? Содержимое бутылки постепенно убивало, а настроение Сальери все больше приближалось к истерике. Он улыбался своей полубезумной улыбкой, в какой-то момент расхохотался громко, а после так же громко закричал, стискивая подушку пальцами. Ненависть, ненависть, ненависть... Антонио прикрывает глаза и почти мгновенно, утомленный алкоголем и эмоциями, проваливается в глубокий, спокойный сон. Ему снится кровь, ночь, леденящий душу звон церковного колокола, что становится громче с каждым мгновением, давит на виски, смешивается с криком. Чьим криком – Антонио так и не смог понять. Сон, однако, продлился недолго. Итальянец вздрогнул, резко проснувшись, будто от громкого звука, но когда зажег свечу, понял, что ничего не упало. Голова болела от выпитого, но Антонио был упрямым и злым, а потому решил сесть и дописать по памяти пришедшую вчера в голову сонату. Садиться за инструмент было глупо - прислуга спала, а будить их он не считал нужным. Потому Сальери зажег канделябры, стоящие по углам стола, дабы освещать себе расчерченный нотным станом лист, и весь ушел в работу.***
Он появился из тени за шкафом. Большим венецианским шкафом с резными дверцами. Тем, на полках которого маэстро Сальери хранил свои драгоценные ноты. Маэстро... Маэстро ли? Пока неосязаемый, своим присутствием он всколыхнул лишь пыль в углу, что легкой бахромой затрепетала в свете свечей. Антонио, как и все творческие натуры, превратил свой небольшой кабинетик в подобие отдельного мира, в который не допускал никого, даже собственную жену. А ведь стоило бы все же иногда наводить здесь более тщательный порядок: такими темпами и до астмы недалеко. Но это ведь всего лишь люди. Люди, возомнившие себя великими гениями, решившие, что были рождены с божьим даром и способны управлять людскими душами при помощи каждой тщательно выверенной и подобранной ноты. Тихий замогильный смех слышится дуновением ночного ветерка из приоткрытого окна, но занавески отчего-то не колышатся. Он медленно идет вдоль стенки, проводя по ней бледной ладонью, прикрыв глаза и склоняя голову набок, словно в трансе. Настало время пиршества. Он так давно искал нечто подобное, так изголодался по настоящим душевным терзаниям, по этой невыносимой боли, по столь концентрированной и черной, словно сами глаза Дьявола, зависти. О, Антонио Сальери был лучшим, что он находил за последние долгие века. Темное, гадкое и такое отчаянное чувство сейчас заполняло комнату до самых потолков, так густо и вязко собираясь в воздухе, что он с трудом дышал, закатывая глаза и блаженно улыбаясь, кусая тонкие порочные губы. Демон жадно впитывал в себя энергию маленького жилистого человечка, столь жалкого в своей терзающей душу зависти, столь скрючившегося и осунувшегося под тяжестью собственных нелегких дум, что это приводило прислужника ада почти в полный экстаз. Он бросает ленивый взгляд мертвых серебряных глаз, лишенных зрачков, на письменный стол, и оттуда тут же слетает стопка бумаг, устилая пол у ног несчастного Антонио. Человек вздрагивает, отрываясь от своего занятия, и тревожно оглядывается по сторонам, прекрасно осознавая, что сквозняка в комнате нет. Мгновенный, короткий всплеск страха вызывает у демона очередную порцию восторга, когда он, проводя по длинной белой шее бледными пальцами, облизывает губы. Это чувство... неописуемо остро, неописуемо сладко. Для демона оно словно вишенка на верхушке дорогого парижского пирожного. Весь дом спит. Спокойно спят с своих комнатушках усталые слуги. Спит и мадам Сальери, сначала отчаявшаяся, а затем привыкшая к тому, что супруг ее целые ночи до раннего утра проводит не в ее постели, а в своем уединенном тесном кабинетике на верхнем этаже, куда даже кровать перенес, чтобы затем забываться тревожным и беспокойным сном в первых лучах восходящего солнца. Ты проиграла, девочка. Не стоит тягаться с божеством по имени Искусство. Люди не просто приобщаются к нему, они отдают ему свою душу. А душа творческого человека весьма и весьма уязвима. Уязвима и чувствительна. Подвержена страстям куда сильнее душ обычных серых людей. Именно поэтому он сейчас здесь. Демон неслышно ступает по полу, насыщаясь страданиями мужчины, упиваясь ими и наполняясь невероятной энергией, от которой постепенно начинает слабо светиться изнутри, медленно приобретая осязаемость, выступая из полумрака, проглядываясь все отчетливее. Взгляд пустых серебряных глаз замирает на человеке, он приближается к нему сзади, протягивая к худым поникшим плечам белые ладони с тонкими паучьими пальцами. Вновь погрузившийся в свою работу Антонию внезапно чувствует, как его что-то хватает сзади, стискивая так, что не пошевелиться. Мертвенный холод разливается по всему телу, а у самого уха - шепот, звучащий, словно сухие листья по ветру, словно шум дальнего прибоя, словно шипение змеи: - Ну вот мы и встретились, маэс-с-стро Сальери... Ты так отчаянно звал меня, а я так долго тебя искал. Ты был так неосторожен, так безрассуден в своих чувствах, а я так мучительно долго шел на твой зов. Но сегодня прекрасная ночь... Отринь же всякую надежду, человек, ибо отныне ты принадлежишь лишь мне.***
Антонио терпеливо сидел над сонатой и с каждым мгновением хмурился все больше. Ему совсем не нравилось то, что выходило. Это было нестройно, не выходило так, как ему хотелось, так... так как мог Моцарт. Мог за минуты, смеясь и отвлекаясь на то, чтобы поболтать с дамами, отвесить несколько шутливых поклонов. Сальери для того, чтобы сочинить что-то хоть несколько похожее на гениальные партитуры Моцарта, нужно было сидеть за фортепиано днями и ночами, забыв про сон и еду, уходя от реального мира в столь сложный и коварный мир Музыки. Господи, за то ты одарил талантом того, кто совсем его не достоин? Холодок, неожиданно прошедший по комнате, заставил Сальери передернуть плечами, и с удивлением посмотреть по сторонам. Все окна были закрыты, и, выдохнув, итальянец списал все на озноб, вызванный усталостью и выветривающимся действием алкоголя. Но когда ветер пошевелил шторы вновь, Сальери ощутимо напрягся, но упорно сжал губы, продолжая выводить ноты на бумаге гусиным пером. А когда чьи-то руки сомкнулись на плечах, стискивая до боли, обдавая могильным холодом, сковавшим тело, Сальери только распахнул в ужасе глаза, не в силах не пошевелиться, не сказать ни слова. Голос, низкий и хриплый, тихий, словно шипение змеи звучит над самым ухом, и дыхание Антонио предательски сбивается, и он жмурится на мгновение. Кто это, что происходит? -К-кто ты? - он запинается против воли, голос звучит хрипло и сухо, совсем не так, как обычно, и от ужаса, что скользит в каждом произнесенном звуке, становится страшно вдвойне. Руки стискиваю его плечи сильнее, итальянец морщится от боли, прикусывает уголок губы, совершенно не зная, что делать, не зная как поступить. Он все еще питал слабую надежду, что это - лишь плод его воображения, а не какой-нибудь вор, решившийся обокрасть придворного композитора под покровом ночи. Господи, почему так холодно... -Пусти... - Сальери хрипит и дергается, в попытке высвободиться из хватки неизвестного, что посмел так нагло вломиться в его дом. Маленький жалкий человечек дрожит. Дыхание его срывается в хрип, голос - в дрожащий шепот. Он слабо дергается, пытаясь вырваться, и это веселит демона еще больше. Он скользит руками по шее Антонио, сжимая его горло под самым подбородком, стискивая ледяными пальцами впалые щеки композитора так, что тому никак не пошевелиться. Глупый, глупый человечек. Ты настолько глуп и пьян, что даже не можешь отличить дуновение преисподней от простого ночного сквозняка. - Тише, мсье Сальери... Ни к чему будить прислугу. Кто же потом ответит за убийство? - Демон сжимает пальцами подлокотники кресла и одним нечеловеческим рывком разворачивает его к себе, тут же впиваясь в лицо человека своим пронзительным неживым взглядом, - ну же, посмотри на меня. Неужели не узнаешь? Я был с тобой так долго. Присутствовал незримо. Навещал тебя в тревожных снах. Ты так звал меня, так стремился быть скорее мною пойманным... Ну же, посмотри на меня, Антонио. Демон склоняется над ним, приближает свое лицо так близко, что мужчина может видеть тусклое свечение, исходящее из глаз прислужника ада, ощутить на своей коже холод, пробирающий до костей, что исходит от его белого тела, едва прикрытого десятками кожаных ремешков. Мучитель улыбается, растягивая тонкие бледные губы в поистине дьявольской улыбке, обнажая ряд белых и острых даже на вид зубов. Страх витает в воздухе уже отчетливее, насыщеннее, и демон прикрывает глаза, наслаждаясь им, впитывая в себя жадно, хищно, стараясь вобрать его весь без остатки. - Чем это мы тут занимаемся? О... Пытаемся писать. Глупый, глупый малыш Сальери, тебе никогда не достичь тех высот, мечтами о которых ты так одержим, - голос ночного гостя тихий, холодный, со звенящими насмешливыми нотками. Он словно бы сочувственно выгибает брови, опускает печально взгляд и поджимает губы, чтобы затем замереть на мгновение, а потом поднять на Антонио глаза, уже полные торжества, злорадства и предвкушения, - тебе никогда не добиться успеха здесь, мсье придворный композитор. Твой талант - ничто. Подделка. А малыша Моцартов сам Господь поцеловал при рождении. Его талант... Такой яркий, такой сияющий, такой приторный... Он пишет музыку небес. Его руками творят ангелы, мсье Сальери. Вас же я заберу к себе. Вы напишете мне собственный реквием. Ад содрогнется от Ваших творений. Последние слова демон тихо шепчет прямо в губы парализованному страхом мужчине, глубоко вдыхая аромат отчаяния и безысходности, продолжая сжимать рукой его лицо. Со стола слетают листы с новыми заготовками сонаты, с чернилами, еще не до конца высохшими, и пускаются в хаотичный танец во всей комнате, будто бы подхваченные порывом сильнейшего ветра. А когда они безвольно опадают на пол, задув своими метаниями все свечи в комнатушке, демон вдруг поднимает Антонию за шею и сильнейшим броском швыряет на кровать. Лицо, появившееся так близко, кажется Сальери смутно знакомым. О да, оно являлось ему в кошмарах, в тех страшных снах, после которых композитор просыпался в холодном поту, дрожа в пальцах и оглядываясь по сторонам в немой панике. Сейчас ужас сковал все его тело. Первородный, животный страх, что не оставлял за собой никаких мыслей кроме инстинкта самосохранения, что бил в висках, заставляя дышать тяжело и хрипло. Антонио осознал, что все это не шутка, что это не вор и не какой-нибудь убийца с улицы, а детище самого Дьявола, смотрящее на него с такой откровенной насмешкой. Итальянец хватает ртом воздух, когда пальцы сжимают его горло, откидывая композитора на кровать. Антонио больно бьется затылком о ее спинку, жмурится на мгновение от боли, чтобы через мгновение распахнуть глаза в немом ужасе, подтянуться на руках в попытках отодвинуться, столь жалких и бесполезных сейчас. Он вжимается спиной в стену, мотает головой едва заметно, не совсем понимая, чего хочет добиться это существо. Но от одного его присутствия у мужчины все замирает и холодеет внутри. -Нет, этого не может быть, не может... - хрипло выдыхает Антонио, и жмурится, отвернув голову в сторону, когда существо источающее пробирающим до костей холод подходит совсем близко. Он медленно ступает бледными босыми ступнями по полу, снова лениво и не спеша оглядываясь по сторонам. Добыча до смерти напугана, боится даже лишний раз вздохнуть, вжимаясь в стену и мотая головой, почти плача. -Неужто я вижу в Ваших глазах страх, господин придворный капельмейстер? – демон вновь зубасто улыбается, подходя вплотную к кровати и опираясь на нее коленом. -Но знаете, в чем Ваше истинное преимущество? Хотя бы просто для меня? Ваши чувства, герр Сальери. Такие черные, такие горькие. Такие вкусные. Вы просто ходячий деликатес, и я ни на секунду не жалею о том, что, наконец, нашел Вас. Движением столь быстрым, что в глазах на мгновение все поплыло, ночной гость вдруг оказывается на кровати, вплотную к несчастному Антонио, вновь хватая его за плечи и встряхивая. Тихий шепот обжигает ухо холодом: -И сегодня я попробую их все.