Последнее мерцание сумерек

Никто не заметил, как лето — название календарное, с древних времен устоявшееся — осенью сменилось. Они называли этот период года, как установлено было — с месяца-сентября, вроде, — на деле осень эта, певчие наименование, на города и страны уж несколько лун до поставленного рубежа проливалась — и не литыми золотом листьями клена вовсе, не шалым ветерком, приносящим запахи леса и заморозков, даже не предзимним солнцем. Осень эта на здешние земли выплеснулась туманно-синими сумерками, заклубив небеса треснувшие. И тишиной тысячи голосов. Два месяца не неслись бешеным галопом, как бывало доныне, — врезались в грудную клетку заточенными наконечниками меряющих время часов, отбивали в голове марш не жизни и не времени: может, не бессмысленного, но потерянного для всех — и для нее самой — существования. Из-за неаккуратно заштопанного небосвода иногда робко лунный диск выглядывал — серый, темнеющими ссадинами и желтоватым налетом покрытый, — но лишь на мгновение: касался крыш, пересчитывал наглухо затворенные окна и вновь исчезал, блеснув боязливой искоркой на своде стекол. Джувия от молочных бликов на смятой постели ноги подальше оттягивала, испугом захлебнувшись, замирала, когда порыв леденящего ветра распахивал деревянные створки окон, с грохотом об стену стукнув, и в дикий танец сизые кружева занавесок вовлекши. Густой дождь, пеленой сырости и запахом вымоченных в тлен листьев обратную сторону (не)ее мира завесивший, давил на виски колокольным гулом вечно падающего водопада, о камни со скоростью смерти разбиваясь, и это утро, как каждое минувшее, Джувия тоже встретит в безудержной истерике на ковре, на коленях, удушающе-молчаливо поначалу, потом, воспоминаниям нахлынувшим отдавшись, — в истошном, сиплом оре, скорее на клёканье испускающий последней вздох птицы похоже, нежели на крик человеческий. Она еще долгое время будет хвататься за сбившееся в пух волосы и локоны оттягивать, силясь вместе с ненужным лицом, потерявшим уже и знакомые черты, и теплую краску, всю изгнившую кожу содрать — в синяках, в рубцах, в ветвистых червях, чернеющих под износившейся кожей на ногах и на руках. Джувия не понимала: горела она или падала или, быть может, умирала. Лишь боль оставалась: что он погиб — не верила. Люси с разбегу падает на колени перед подругой, обнимает за плечи, прекрасно зная, что та всё равно не почувствует ни тепла, ни ее присутствия — под натиском сырости и сумрака время и чувствительность стерлись подчистую, — но шепчет на ухо тихо-тихо слова-утешения и вместе забирается обратно на кровать, не выпуская ни на секунду. Эти полчаса до рассвета она снова встретит бессонно, до рези в покрасневших глазах и отчаянно ладони Джувии согревая, пока их обладательница будет спать. Люси Хартфилия не ждет ответного ни слова благодарности, не пытается лечить убеждениями, что всё пройдет, на круги своя вернется — ложь это: такое вмиг и без следа не исчезает. Люси просто чувствует: нельзя отпускать, и свой бой продолжает вести, даже когда с неба рушатся звезды, даже когда испаряется воздух, а внутри — пожары, боль от язв которых за плотно замкнутыми губами хранит; лишь кончики их дрожат — выдают хозяйку. Жечь то, что ранит, вошло в привычку — сразу становится чуть теплее. Люси в распростёртое окно безмолвно глядит, высматривая за косой полосой воды очертания оттененных деревьев и черты домов, однако ничего не узнает, и губы в кровь трескаются — Люси забирает в легкие воздух, вздымание груди замедляя, чтобы сердце через брешь надлёгочного заслона не выскочило и не рассыпалось тлеющими угольками по синим волосам и мертвенно-бледной, тонкой, как крылышко бабочки, коже водяной волшебницы. Джувия для нее — возможное спасение, как и она что-то возможное — для нее. Время отмеряет несколько минут, и где-то над иными крышами пестреет рассвет — Люси не видит, но знает. Новый день, воспоминаниями о былом и горькой водой заклейменный, с точностью до секунды в их жизни врывается, ими же быть отвергнут рискуя.

***

Джувия рвала в рыданиях цветастые покрывала — скребла пальцами узоры, под ногти яркие нитки забивая, с глаз долой стремясь содрать их сердце щемящие радужные цвета. У зверей и человечков, вышитых там, жизнь счастливая, с улыбками, и Джувия ненавидела всё это до откачки воздуха из легких, до стискивания зубов: они — не из ее жизни. От девушки-дождя — лишь имя и проклятая магия, бременем обратившаяся. Ливень за стеной на одну октаву громче шлепается о землю и тухлым морем пахнет. Джувия — штормовой океан, убить или вынести к берегу власть имеющий. А рядом существовала солнце-девочка, что, как тавро, улыбки завалявшейся пряжей на одеялах вышивала. Выходило криво, и постоянно пальцы колола, зато окна было чем завесить, не видеть дабы: за ними — в огне всё и война бушевать продолжала. И пела едва слышным голосом колыбельную, словам ее внимая с надеждой. Джувия не верила Люси — ни лучистым улыбкам, ни теплым глазам ее и ни рукам добрым. У нее звезды оставались, только вот Люси скрывала, что звезды эти — труха и стеклянная крошка теперь, горсть костяшек переломанных ключей. Молчание — золото. И верный путь лишний раз о растоптанных, как маячащее облачко, воздушных замках не вспоминать, спину держать прямо, а внутри — трескаются ребра и позвоночник хрустит в надломе одиннадцатого позвонка под натиском не выговоренного горя. Люси хотелось бы и закричать, и выплюнуть наружу колотящую истерику, разъедающею желудок и языками пламени сердце лижущую, но слезы не текут и не шевелятся губы — слишком захолодела и наполнилась ядом безразличия наполовину. Джувия не хочет знать Люси, просит мысленно, обхватив руками плечи в ознобе, прекратить песни петь, что, зажеванные до дыр, сделались монотонным кличем пост-жизни, и чашку, наполненную чаем ромашковым, отбрасывает из протянутых навстречу рук. Срывается на крик, твердит громогласно, что ей не понять ее чувств точно так же, как тем улыбкам, которые она вышивает для нее на одеялах и хлопковых подушках, и просит — чуть ли не умоляет, всхлипывая, — оставить. Кожа на руках горит огнем — кипяток, мелиссой и лимонной корочкой пахнущий, расплескивается в ладони, в ржавые звезды-разводы расплываясь. Люси терпит — или не чувствует, — дожидается стихнувшего звона упавшей на пол чашки и впервые ощущает, каково это: когда сердце — запутавшийся клубок из капилляров и складок — разматывается нитками, теряя форму пускающего по венам кровь органа. Один шаг, два, три, четыре — и вот солнце-девочка уже бежит вниз по лестнице; надламывается, качнувшись на дрожащих ногах, и падает коленками в грязные лужи. Она поджигала себя, чтобы остальных согреть, испытала удачу сильной оставаться, да проиграла, заигравшись, и захлебнулась: на самое дно бесстрашно нырнула и шквальной волной сражена к затонувшим надеждам на освобождение. Кто теперь из них спасение?.. Подол длинной сорочки намокает, как и плечи, и по спине быстрые струйки воды текут — Джувия впервые после тех событий наружу является, босые ноги в грязные брызги сточных луж позволив ороситься. Губы дергаются в сотнях извинений-утешениях, и всё же безмолвными на кончике языка остаются — девушка-дождь отныне видит и давно не сияющие её звезды на чернильном небе, и сдавленный в горле крик за грохотом дождя различить может. Джувия с горечью понимает: Люси не живет дальше — понемногу сгорает. Девичья ладонь неуверенно накрывает озябшие плечи, и на горьком и хриплом «Прости» Люси держать себя в руках отказывается — гнется к земле, лицо дрожащими руками заслоняя, и накопленные слезы по щекам к острому подбородку спускаются градом и на облезлые губы падают каплями кислыми. Ушедшие за другую грань друзья, чьи лица — фантомы на задворках памяти, шлют приветы и приглашают в путешествия, живые словно. И воспоминания срываются вниз — под легкие, на клокочущее сердце, — солнце-девочка, обнажая зубы и в уголках губы разрывая, впервые кричит. Внутри нее, волками дикими воя, буйствовала война. Солнце-девочка, сгорая последними лучами, медленно падала, девушке-дождю хотелось рука об руку ринуться с ней.

***

Солнце привычно меняет краски, сколько бы их не лови, — Джувия играет с лучиками, сквозь ситцевую тюль ловко промелькнувшими, солнечные струны взмахами пальцев перебирая, и непривычное, до жжения радостное, тепло испытывает. Пытается улыбаться, и губы с усилием долгожданную эмоцию выдают Люси. Ромашковый чай больше не проливается на ковер, да и на покрывалах по-детски нашитые улыбки лесных зверьков и чудных человечков тошноты не вызывают. В комнате прохладно — они разжигают запыленный камин полусырыми спичками, — и старые, промозглостью вымоченные, простыни с матрасов срывают, ощущениям странным предаваясь: вспоминают о том, как когда-то впервые встретились и как в тот момент даже понятия не имели, что так друг на друга повлияют: спасут от сумасшествия, к грядущему шагнув с глубоким вздохом не побоясь. Кровать двоих не помещает — приходится тесниться друг к дружке, спиной к спине лежать на одной-единственной подушке, сыростью пропахнувшей и запахами превших птичьих перьев, таящихся в ней. Так — тело млеет и непривычно зябко, друг без друга же — еще холоднее. Люси спит и видит сны. Джувия слышит, как она кричит. Переворачивается к метавшийся подруге и в чувство приводит, не имея понятия, где страшнее — в страшных снах или в реальности, где сновидения о горящих городах, умирающих людях и драконах, несущих смерть, предстали воплоти. — Не оставляй меня одну, — шепчет Люси, в «замок» сжимая протянутые руки и загримированной мольбой во взгляде усталом просит этой ночью никуда не уходить. На дне ее глаз — взрывающие звезды, камнем падающие в заболоченные ямы, и тысячи черных солнц. Джувия — штормовой океан, убить или вынести к берегу власть имеющий. Но для нее в любом случае — спасение. — Джувия никогда не отпустит. — Ответный шепот, до краев искренностью наполненный. Если воевать, то — вместе. Люси всхлипывает, и мелкая дрожь охватывает тело в озноб — Джувия заключает заклинательницу в объятья и, в полудреме запев на слух заученную колыбельную, прижимается щекой к золотистым косам, в полуночных сумерках лунной белизной мерцающим. Сердце водяной феи готово лопнуть и вытечь через изъяны, оборот сделать и пулей влететь обратно в грудь, раздробив душу стуком хаотичным: хотелось пропасть без вести, только бы огнем не захлебнуться. Осталось переждать ночь — продрогшую первым снегом и пузатыми тучами забившую прорехи в тлеющих небесах, — а поутру они будут целы и невредимы. Этой ночью всему придет конец.

***

Они начинают сейчас в каллиграфических рисунках на коже друг друга: лоб, нос и щеки выпачканными в краски пальцами разрисовывают. Кожа у Джувии — не мрамор отныне, в ветвистых венах исколотый, от локонов Хартфилии более не веет мокрой гарью сожженного пшеничного поля, и дожди на город проливаются исключительно по метеорологическим прогнозам. Они начинают прямо с того места, где находятся. Люси рисует искусно на лице Джувии алую бабочку, выкручивает пышные крылья и по-художески заканчивает виньетку завитком на подбородке, губ девушки коснувшись не нарочно. Люси думает, что сошла с ума, не знает, когда это началось: вдруг стала замечать, какие красивые волнистые у напарницы волосы, что так и хочется руки в них запустит и потрясти охапкой васильков в смехе, какие выразительные голубые глаза, точно как вода в ледоход, окаймленные лесом пушистых ресниц. Люси проводит пальцами по утонченным скулам воздушно и нежно, оставляет на полуоткрытых губах лепесток алой краски затем, чтобы, наклонившись, липкое пятно своими губами скрыть. — Пожалуйста, не надо. Джувия чувствует дыхание заклинательницы, мнившей ее полупросьбе-полухрипе, в никчёмном сантиметре и язык прикусывает, взволнованному голосу приказав успокоиться. Девушка-дождь помнит еще, как чувства к другому человеку ранить могут, как расползаются багряные пятна на платье и ладонях и белый свет перестает радовать и манить. Джувия поднимает взгляд на Люси, и всё же начинает, со страхом, с сомнениями: поддается вперед и захватывает губы солнце-девочки в поцелуй, жарким языком щиплющее клеймо на стенках нёба первой оставляя. Они начинают с болью: не забывают, какие беды и испытания сошлись на перепутье, какие улыбки и голоса затихли на веки веков. Начинают с дрожащими руками — Джувия обнимает Люси со спины, радужные мазки оставляя на голых плечах, и сердцем голос ее сердца слыша, зовущее стягивающие ленты разорвать и стаю птиц выпустить на волю. Начинают и не собираются останавливаться. Начинают прямо сейчас, со всем, что у них есть. Просто... начинают, однажды рискнув, пробовать стать теперь счастливыми. Поцелуи на опухающих губах расцветают пламенным соцветием, обжигаются о горячее дыхание, словно о железо раскаленное, а им — не больно. Сердцами чувствуют, горько-радостно улыбаясь: где-то чуть выше птичьих крыльев мелькнет и затухнет насовсем последнее сумерек мерцание.