Беженец

Такие парни, как этот Богдан Симоненко, всегда раздражали Лёху. Всеобщий любимчик, подумаешь! Язык подвешен да рожа смазливая, вот и все достижения. И ещё романтический ореол — беженец донбасский, прямо партизан-подпольщик, пионер-герой, надо же! Заливает что-то девкам со своим мягким хохляцким выговором, они и уши развесили, а ведь не дуры вроде. Лёха уже не первую смену работал с ними в детском приморском лагере — бывшем пионерском, к слову о пионерах — бывшем всесоюзном, а теперь вот всероссийском. И всё было зашибись. Но появился этот трепач Богдан — тоже вожатый, присланный сюда то ли за боевые заслуги, то ли в качестве гуманитарной помощи, чёрт бы его побрал. Появился и отравил Лёхе всякое удовольствие от моря, солнца и флирта с девчонками. Он и вправду был таким… обаяшкой, Лёха не мог этого не признать. Коренастый, крепко сбитый, смуглый, с коротко стриженными тёмными волосами и яркими серыми — по контрасту — глазами. С вечной приветливой и — опять же Лёха не мог этого не признать — абсолютно искренней улыбкой. И с чего ему, казалось бы, всё время лыбиться? Дом у него где-то под Донецком разбомбили, как в войну; в лагере, считай, за жратву работает. Так ведь нет, хохмит, балагурит, не умолкая, на всё у него шуточки да прибауточки. Прикольные, кстати, Лёха и это признавал. — Ты как та девочка из анекдота. Ей на голову кирпич упал, и она теперь всегда бегает в каске и улыбается, — однажды поддел Богдана Лёха. И что же? Тот не обиделся даже, а расхохотался громче всех. Похлопал Лёху по плечу и пошёл прочь, посвистывая. Свистун несчастный. Неужто ему и в самом деле всегда было вот так вот весело? Не даун же он, в конце-то концов! Как-то уже после полуночи, разогнав вверенных надзору «орлят» по палатам, вожатые втихаря отправились к морю купаться. И не на казённый пляж, а к укромному местечку между скалами неподалёку от пляжа, где уж точно никто не запалил бы. И Маринка, коза эдакая, кокетливо посматривая не на Лёху, а на Богдана, вдруг предложила: — А нагишом слабо? Слабо оказалось только Лёхе. Он даже джинсы не снял, не то что трусы. Сидел на камне, мрачный, как надгробие, и даже уйти не мог, чтобы не выглядеть совершеннейшим нубом. Сидел, стараясь не пялиться на то, как Богдан, хохоча на весь берег, тащит в воду всех трёх радостно повисших на нём голых девчонок, как они кувыркаются в прибое, захлёбываясь смехом. Совсем как три наяды и какой-нибудь... бесстыжий фавн. А он, Лёха, выставил себя натуральным сфинксом. Стыдливым, как фиалка. И каменным к тому же. Сверху донизу. Подумав об этом, Лёха мрачно усмехнулся. Рывком поднялся с валуна, на котором сидел, подобрал свою футболку и побрёл обратно в лагерь. И, конечно же, его ухода никто даже не заметил. Это и взбесило Лёху больше всего. Утром он пришёл в столовую очень рано, до открытия, зная, что поварихи Марь-Андревна и Наталь-Пална не откажутся выдать ему кашу и омлет. Но и Богдан тоже припёрся в столовку одновременно с Лёхой, свежий, как жаворонок, и довольный, как кот, только что не мурлыкал. На его крепкой шее висело полотенце, и Лёха враз догадался, почему. Когда тот, забывшись, полотенце стянул, под ним обнаружились яркие отметины от засосов. — Свитер надень, баран, — едва сдерживаясь, ровным голосом посоветовал Лёха. — Ты в детском лагере, а не на блядках, если что. Богдан сперва глянул на него ошеломлённо, а потом вспыхнул до корней волос, торопливо намотал полотенце обратно на шею и вскочил из-за стола. Девчонки, тоже успевшие усесться за «вожатский» столик, тихонько зафыркали. Глядя на Богдана мечтательно, а на Лёху — с укоризной. — А, ты ревнуешь? — пробормотала Галка, четвёртая вожатая, подняв очки от своей электронной «читалки». Галка на пляж по ночам не ходила, была всезнайкой и заучкой, но ребята уважали её за начитанность. — Картина Гогена, в Эрмитаже висит, — снисходительно пояснила она под новые смешки. Теперь покраснел и Лёха. Покраснел и процедил, уничтожающе уставившись на Богдана и тоже поднявшись из-за стола: — Ты, конечно, всякие медсправки собирал и анализы сдавал, когда тебя сюда устраивали, но, может быть, тут некоторые не знают, что половым путём передаются не только гонорея, СПИД и сифак? Мало ли что ты из своей Хохляндии привёз. За столом воцарилась напряжённая тишина. Глядя в широко раскрытые, удивлённые глаза Богдана, Лёха отчётливо понял, что сейчас схлопочет по морде, к гадалке не ходи. Он бы на месте Богдана точно бы въехал сказанувшему такое. — Лёш, ты чего? Спятил? — обалдело пискнула Маринка, а Галка нахмурилась и покачала головой: — Ну ты и загнул, Кононов! Но Лёха смотрел только на Богдана. На его побледневшее лицо и плотно сжавшиеся губы. Он как-то отстранённо подумал о том, что вот наконец-то видит Богдана без обычной его улыбки, и сердце у него неожиданно ёкнуло. — Ты прав, — только и сказал Богдан после долгой паузы. Отвернулся и быстро вышел из столовой. — Ты дурак! — выпалила Маринка, ткнув пальцем в Лёху, и выскочила следом. Лёха пожал плечами и сел на место. Но ему кусок в горло не лез под осуждающими взглядами остальных. Кое-как допив чай, он поплёлся к своему отряду. Богдана весь день было не видно и не слышно. Лёхе бы радоваться, но он совершенно скис. Как бы он ни уверял себя в собственной правоте, на душе у него всё равно было препогано. Вечером все сразу разошлись по палатам: безо всяких там посиделок и гитарных попевок, на которые обычно бывал горазд Богдан. На разные «Несе Галя воду»… Самого Богдана всё ещё нигде не было видно. Зато его песня, эта самая злосчастная «Галя», так и стояла у Лёхи в ушах, когда он бесшумно и торопливо покинул территорию лагеря, направившись туда, где накануне все так лихо купались голышом. Он никак не мог заснуть. Купаться он не собирался, а хотел просто посидеть на гальке у полосы прибоя, посмотреть на море. Оно всегда его как-то умиротворяло. Волны накатывались на берег с тихим плеском, и Лёха всей грудью вдохнул солёный воздух, пропахший водорослями. Вдохнул и позабыл выдохнуть. Потому что на камнях у самого моря сидел Богдан. Сидел молча, обхватив руками поднятые колени, и задумчиво глядел вдаль. Не свистел, не напевал, не швырял в воду камушки. Просто смотрел, и всё. Лёха с застучавшим отчего-то сердцем понял, что пора валить обратно в лагерь. Богдан был последним человеком, которого ему хотелось сейчас видеть. Но вместо того, чтобы уйти, он шагнул вперёд. Галька зашуршала под подошвами его кроссовок, и Богдан нехотя повернул голову. Он, казалось, совсем не удивился, заметив Лёху. И не улыбнулся. Ничего не сказал. Просто отвернулся и опять уставился на волны, мерно, одна за другой, катившиеся к его ногам. Лёха, оступаясь на влажной гальке, подошёл вплотную к нему. Поколебавшись, уселся рядом и в замешательстве откашлялся. — Хорошо, что ты здесь, — невнятно пробормотал он. — Я… ну, в общем, ты извини. Я… — он запнулся, потом собрался с духом и продолжал: — Просто психанул чего-то, как дурак. Извини. Богдан неопределённо качнул головой и искоса посмотрел на Лёху. — Фигня, — вполголоса отозвался он. — Ты всё правильно сказал. Это детский лагерь, а я… — он чуть усмехнулся, — невесть кто вообще. Чужой, как в киношке. Сижу тут у вас на шее, лоб такой. Беженец, подумаешь. Закончится смена, буду настоящую работу искать, хорош балдеть. Меня просто, ну… — он опять запнулся, — контузило малёхо, вот я и согласился сюда на месяц приехать, когда предложили. Вроде как на поправку… и работа опять же. — Контузило? — выпалил Лёха. У него захолонуло сердце от этого, такого военного слова. — Ну да, — Богдан повёл плечом, — ты тогда сказал про девочку, которая всё время бегает в каске улыбается, потому что её кирпичом по башке шандарахнуло, — он хмыкнул и машинально провёл рукой по затылку. — Как раз про меня. Меня из-под завалов откопали. Он тихо и беззаботно рассмеялся, а Лёха чуть не взвыл. — Что тут смешного?! — задыхаясь, выкрикнул он. — Ты, блин, как этот… — В каске и улыбаюсь, — подсказал Богдан… и улыбнулся. Глаза его весело блестели, тёмные волосы растрепал ветер. Лёха прямо замычал, как от боли, и отвернулся. А Богдан вдруг положил ему на плечо ладонь и крепко сжал. — Да не бери ты в голову, хлопче, — проговорил он мягко. — Всё же прошло. Всё хорошо. Лёха схватился за эту самую голову, чувствуя, что сейчас или убьёт этого долбаного оптимиста или утопится сам. И когда Богдан снова улыбнулся, явно намереваясь ляпнуть очередное бодренькое «всё хорошо», Лёха просто наклонился и неловко зажал ему рот рукой. Рукой, а потом — губами.