После Бала

      Генрих выскочил из дома Бадени и на крыльце сразу же на кого-то натолкнулся.       – Ой! – он едва успел схватить женщину в охапку. – Я… Алекс?! – воскликнул он, рассмотрев её лицо в тени больших полей шляпы, украшенной искусственными цветами и пёрышками зимородка. Алекс была похожа в ней на актрису с открытки – изумительная…       Даже не верилось, что её никогда не интересовали мужчины.       – Генрих! – Александрина крепко обняла его. – Мы волновались за тебя, я тебя искала! – И вдруг рассердилась: – Ну кто, скажи мне, кто научил тебя вот так исчезать?!       – Вот так?       – Молча! Почему ты никому ничего не сказал?       Ах, какой хороший вопрос! Генрих посмотрел на неё.       – Милая Алекс… – начал он – и понял, что есть одна вещь, которую он может сказать, никого не напугав. – Вы бы меня остановили. Герберт был бы против. Фредерика была бы против. И ты тоже была бы против! Вы все были бы против.       – Против чего? – спросила Александрина.       Ну почему именно она должна быть такой дотошной и проницательной? Почему вообще кто-нибудь с ним рядом должен быть таким? Почему? Генрих вздохнул. Эти расспросы… они только всё усложняют. Почему не довольствоваться тем, что уже сказано? Ну ладно.       – Я пригласил их к нам, – он кивнул на дверь дома Бадени, из которой только что вышел… выскользнул туманным облаком, точнее, но это уже детали. – У нашего загадочного господина Мадьяри есть кое-что интересное для всех нас… лишь бы только он воспринял приглашение всерьёз и отважился бы прийти. Он и его компаньон исчезли так стремительно и так надолго двести лет назад… думается, только Отти не совсем потерял их из виду. Он запретил мне… не помню точно, что он запретил мне насчёт них, но явно не приближаться к ним: я бы запомнил. Его запрет я не нарушил, а вот моё инкогнито…       – Они тебя узнали?       – Портрет! – Генрих поморщился. – Его нет уже чуть ли не столетие, меня самого, может быть, скоро не станет, но меня до сих пор узнают по нему! Должно быть, если любящая рука берётся запечатлеть твои черты, получается что-то поистине дьявольское… недаром ведь Отти его и сжёг. Надеюсь, ему не придётся когда-нибудь пожалеть об этом.       – Пожалеть? – спросила Александрина. Ну да, она ведь и не знает ничего… Генрих усмехнулся.       – Полетели домой! – сказал он и шагнул вниз по ступенькам крыльца. Нужно было вернуться в сад, под окна кабинета Анталя Мадьяри, а уж оттуда незаметно вспорхнуть и лететь домой.       Он не хотел долгих объяснений с Александриной. В конце концов, для себя он уже всё решил. Если его гибель действительно освободит Отто, если позволит ему никого и ничего не бояться, это будет счастьем. А если действительно есть какая-то надежда на примулу, на маленький кусочек свободы на несколько месяцев или даже дней…       Как подействовала примула, Анталь объяснил сразу, вернувшись в гостиную с кухни, куда ходил посмотреть, как там его любознательный компаньон:       – Примула – это ключи. Освобождение от оков, понимаете? Не спрашивайте, я просто вам скажу. Готов поклясться, что вас удерживала в могиле воля вашей создательницы, а вы хоть и пытались выбраться – не могли, потому что это слишком трудно. Виконт пришёл к вам, потому что искал тогда поддержки – любой, хоть даже и придуманной.       – У мертвеца? – спросил Генрих. – Хотя вы правы, я понимаю: он чувствовал себя так, словно его собираются прогнать из родного дома, а кто ещё из фон Кролоков провёл столько времени на чужбине? Никто! Позвольте личный вопрос? (Анталь пожал плечами.) Почему вы так беспокоитесь, что ваш возлюбленный узнает правду? Не хотите его тревожить?       Анталь поджал губы. Гостиную дома Бадени окутывал уютный полумрак – тот, который всегда так нравится вампирам, – но Генрих следил внимательно и потому ясно увидел, как пальцы его собеседника дрогнули и слегка напряглись. Значит, не только личный, но и очень болезненный вопрос, решил тогда он.       – Чувствительная и тонкая натура – вы же сами сказали, – произнёс Анталь. – Когда он узнал, что граф так давно обратился, а я знал и молчал, для него это уже было ударом. Если он узнает, что его обратили вы…        – А если он узнает, кто обратил меня… – усмехнулся Генрих. Да, это было разумно: не говорить Августу Бадени, с его чувствительной, тонкой, импульсивной и взрывной натурой, что рядом с графом фон Кролоком, которого он так уважает и ценит, находится целое вампирское гнездо и что не кто-нибудь, а именно граф фон Кролок вот уже два столетия вынужден сдерживать его злобную повелительницу.       Особенно разумно было не говорить этого сейчас, когда ситуация стала накаляться – если уже не накалилась до предела. Впрочем, чувствительные натуры таковы, что и тайны чувствуют – и очень их не любят. Придётся, видимо, всё ему теперь рассказать.       И приложить все усилия, чтобы он не вздумал помчаться на выручку своему обожаемому графу фон Кролоку! Лоренца с Конрадом его на куски разорвут, а остальные помогут. Впрочем, Бадени тоже не один: у него есть компаньон…       И он по-прежнему тёмная лошадка. Удивительно! Генрих поставил бы на то, что если как следует вооружить это милое, трогательное, ангельски безобидное создание и запустить в вампирское гнездо, через минуту там не останется уже ни одного вампира. Что-то чувствовалось в нём, несмотря на его внешнюю мягкость и уязвимость – на обманчивую слабость, сейчас к тому же подчёркнутую тягой к этому наивному мальчику-добровольцу. Чтобы признать Анталя Мадьяри хоть сколько-нибудь опасным, нужно было знать, что он вампир.       Ну или видеть его прохаживающимся по галерее в ту ночь, когда Отто фон Кролок стал вампиром. Генрих видел…       И очень хотел теперь понять, что именно. Потому что защита на окне, древние боги (а что там за кровавый бог, которому Отти вполне мог бы и целый культ устроить, будь он хоть чуточку религиозным, но ему лень?) и странное наследие безумной Эржебет Батори (такой ли уж безумной?) интересовали его чрезвычайно.       Так уж и быть! Пока он ещё поживёт. Но если надо будет погибнуть вслед за Лоренцой, он совершенно не возражает. Все заслужили того, чтобы избавиться от этой чумы, даже если при избавлении от неё не миновать неприятных побочных эффектов. Жаль Фредерику, ещё больше жаль Алекс, – но справедливости в мире нет…       Знать бы ещё, как им обеим сказать об этом.

***

      Когда за Генрихом захлопнулась дверь гостиной, Анталь пришёл в себя. До этого, застигнутый врасплох, с Агоштом, за поцелуем, он смутился настолько, что даже оцепенел на мгновение.       Надо же было вести себя настолько беспечно!       Он выбрался из объятий Агошта и, нервно поправляя воротничок, уселся на диван. Что бы ни случилось – сбегать он не станет, и раз уж Агошт ждёт объяснений и ответов, он получит их… наверное. Если они существуют.       Только почему он ничего не спрашивает?       Анталь посмотрел на Агошта: тот по-прежнему сидел в кресле и смотрел прямо на него. Потом вдруг поднялся.       – Пойду сварю кофе, – сказал он.       И вышел из гостиной. Мелькнули в проёме его тёмные кудри на алом фоне халата, а потом захлопнулась дверь. Анталь остался один.       Совсем-совсем растерянный.       Как же так? И что теперь делать? Бежать за Агоштом и самому требовать от него вопросов? Или… что всё это должно означать?       То, что Анталь умудрился повторить очень-очень старую ошибку и отвергнуть его так, словно его порыв был ничем и совсем ничего не значил? Но это была неправда! Он вовсе не хотел…       Нет, он не мог сказать, чего сейчас хотел. Анталь провёл ладонями по коленям, разглаживая мягкую коричневую ткань брюк. Он должен был прийти в себя.       Нельзя было уступать своей болезненной, тёмной, искажённой природе. Конечно, иногда он давал ей некоторую волю (когда ложился с Агоштом – каждый раз), но это был выбор меньшего из зол. Ни чувства, ни желания, ни ту страсть и даже ярость, с которой он осуществлял их, – ничего нельзя было скрыть в себе, запереть навечно, погасить и похоронить. Он был слишком слаб перед ними. Дух всегда мощнее, сильнее, неистовее, чем тело. Целиком подавлять его опасно…       Но выпускать его на свободу и отдаваться ему во власть ещё опаснее. Анталь знал, что ему – опасно особенно, потому что знал о себе, о тайнах рода Батори. Все они были об этом. С того самого дня, как он попал в монастырь, целых десять лет ему не переставая говорили об этом, убеждали, убеждали…       Его не стали убивать, потому что он был ребёнком, и хотя детство в родительском доме наложило на него дьявольский, тёмный, отступнический отпечаток, сам он оставался ещё безгрешным – а значит, его душу можно было ещё спасти. Более того, укрепившись на верном пути, чтобы даже под страхом смерти не свернуть с него во тьму, которая, увы, осеняла его рождение, он мог спасти множество других людей. Он мог обратить силу, способную уничтожить целый мир, во благо, в чьё-то спасение – стоило лишь посвятить всего себя делу Божьего воинства, которому он принадлежал…       Отец-настоятель был неправ – а может быть, его обуяла гордыня. Он решил, что древняя сила – тёмная и древняя, как сама земля – по одному его слову переродится и будет служить новым господам – его Богу, его устремлениям, его замыслам. Он не знал, что такое Батори. Откуда ему было знать? У него не было такой матери, как у Анталя. Она, Каталина Надашдь, Каталина Надашдь-Батори, стёрла бы с лица земли не один прогнивший монастырь со всеми его нравами!       Если бы только могла.       Эржебет Батори согласилась умереть в Чахтице, замурованная в комнате в своём замке, чтобы жили её дети. Она будто знала – а может, её дар сказал ей? – что её правнуки, потомки её сыновей, раз уж дочери первыми предали её во имя своих мужей, глупых, ничтожных и жадных, совершат нечто необыкновенное, не посрамив память своих предков.       Нет, Эржебет была безумна…       Анталь поднялся и подошёл к окну. Какая гроза была в ту ночь, когда они уезжали из Лондона! Хотя, казалось, прошли все времена для гроз. Было всё: и свистящий бешеный ветер, и оглушительный гром, и молнии на полнеба (Агошт был от них в восторге – радовался как ребёнок), – а сейчас за окном, увы, виднелся только тихий заснеженный сад.       Снеговика, что ли, слепить? Это было ребяческой забавой, но тому, чей возраст уже давно перешагнул все пределы человеческого века, можно всё. Всё, что поможет почувствовать собственную свободу…       Потому что если заковать себя в слишком крепкие цепи, освобождаться будешь не ты, а то, что заперто в тебе. Оно не посчитается с тобой – разметает в клочья, как бумажную обёртку, разорвёт на части… Слишком велика его сила. Анталь слегка прищурился, смотря на покачивающуюся на ветру ветку: вверх-вниз, вверх-вниз…       Нет, кажется, он успокоился – он был в порядке, строгом, как уравновешенные весы. Можно было спокойно дышать – и ждать, когда же Агошт вернётся.       Он же вернётся, правда?       Анталь обхватил себя за плечи. Нет, если тревога начнёт душить его сейчас, он… он почувствует себя плохо и потеряет всякое самообладание, а так и до беды недалеко. Это не значит, конечно, что он снова бросится в ночь по следу Йоргена (найти его дом, его комнату, смутить его разум, притвориться ночным видением, обнять, обездвижить и пить его кровь, живую, горячую, чистую) – нет, просто будет как тогда, давно, двести лет назад, когда в первый раз так страшно ошибся, когда отверг Агошта из-за того, что тот обратился – выскользнул из его воли, доверился Герберту, этому избалованному бессмертному ребёнку, который вдруг захотел возвращать умирающих к жизни… к не-жизни, потому что это – не жизнь.       Не жизнь. В ней нет дневного света, нет бога, нет… Анталь зажмурился. Ночи, полные любви – грешной, недопустимой, восхитительной, – вот что представляла из себя его не-жизнь по большей части. Ещё были книги, множество записей вампирологов, на расшифровку которых он тратил время, занятные безделушки и совершенно роскошные вещи – часы, наряды, мебель; цветы – живые, в саду, и срезанные, из которых он любил составлять букеты; еда – не ради утоления голода, а ради лакомства, и он по-прежнему любил готовить, как и раньше…       Излишества, наслаждения, беззаботность, приправленная опасностью и угрозой разоблачения иногда – всё это сбывшаяся мечта Агошта, на самом деле. Анталь не смог бы об этом мечтать. Он вообще никогда ни о чём не мечтал, сколько себя помнил. У него не было права – он был такой, неправильный, рождённый, чтобы служить и подчиняться той силе, которая…       Нет. Анталь потёр лоб. Так странно! Он привык к этим словам, он произносил их, он в них верил – но вот появился этот самый Генрих, обманщик, мошенник, бестактный наглец, и никакой не фон Штейнберг, и своим появлением всю веру разрушил.       «Дать ему умереть, вы хотите сказать?»       Даже его голос был тяжким испытанием! И всё в нём… Откуда он такой взялся, вестник мрака и бездны? Само его появление здесь должно было предвещать беду! Он нёс с собой хаос – каждое его прикосновение и слово несло его с собой! Всё же, он и фон Штейнберг… и фон Штейнберг тоже.       Кто-то ещё должен был слышать голоса забытых богов. Мать ошибалась, когда говорила об одних только Батори. Боги ищут себе людей – не гербов, не титулов, не гордыни от принадлежности к древнему роду. Тех, кто способен услышать. Тех, кто способен навести в мире ими установленный порядок – тот порядок, который не соблюдает ничьей человеческой воли, не поддерживает ничьей алчности и владычества. Боги сотворили эту землю, оставили её и отдали людям – всем людям и одновременно никому из них, потому что у того, что человеческий разум не может ни вместить, ни осмыслить, ни познать во всей изначальной сути, не может быть хозяина.       Нет. Нужно думать о том, что людей порабощает дьявол, князь мира сего, об апокалипсисе и вечной справедливости, которая настанет…       Нет. Воздавать мучениями за мучения, которые повлекли за собой зло, это человеческое желание. Что есть справедливость?       Анталь поджал губы. Генрих фон Кролок принёс с собой хаос – и вот теперь хаос охватил его. Следовало бы написать графу, нарушить молчание – но неужели граф из его письма что-то сейчас поймёт? И разве он сам, без всяких писем, не понимает, что путь его лежит всё глубже во тьму – к таким безднам, добраться до которых ни один человек не в силах? Глубина страшно давит, её вес – толщи воды, земли, камня – не под силу выдержать ни одному человеку. Ни одному – но только граф фон Кролок уже давно не человек.       Целых две сотни лет. Как и Анталь.       Написать ли ему письмо? Написать о том, что единственное спасение всегда находилось во тьме? Написать о том, что в самую тяжёлую, самую болезненную минуту он тоже должен прийти сюда, в этот дом, и что просить помощи вовсе не унизительно? Или он уже и так обо всём этом знает?       Впрочем, Анталь ведь и не собирался сообщать ему что-то новое. Он просто хотел поддержать его – и напомнить о себе. Пусть письмо доставит… да, Анталь знал, кому это поручить.       Он тоже попросит помощи, потому что его ситуация кажется совершенно безвыходной. Никогда он не думал, что сможет попасть в такое ужасное положение!       Он передаст письмо из рук в руки Йоргену, а Йорген передаст его графу фон Кролоку. Привязанность добровольца к вампиру послужит ему охранной грамотой… ну а граф решит его судьбу.       Ему ведь не привыкать это делать. Сколько судеб ему уже пришлось решить?       От одной мысли об этом становилось жутко – и Анталь снова чувствовал виноватым именно себя.       Но в чём была его вина? В том, что он не стал вмешиваться в ход судьбы, которая и без него бы повернулась именно так? Он чувствовал её, она была как мощный, стремительный поток: графу фон Кролоку было суждено восстать из мёртвых, а Петеру, его камердинеру, раз уж тот вздумал остановить его, было суждено остаться мёртвым у дверей. Анталь не испытывал никаких угрызений совести ни когда остался стоять на галерее, глядя на луну, ни когда сбрасывал мёртвое тело с лестницы и бросал в камин найденный при нём осиновый кол. Напротив – он чувствовал себя как никогда свободно и двигался как никогда легко, и распятие в его руке, когда он выставил его навстречу графу, наполнилось настоящей силой.       Силой, которая принадлежала ему.       Он помог графу остановиться и опомниться, а потом показал кол, что принёс с собой Петер, и избавил от вины за содеянное – и его, и себя.       Сделал то, что должен был.       Так почему же сейчас…       Он не виноват в том, что случилось дальше! Он покинул замок вместе с Агоштом, как решил граф, и с тех пор ни разу там не был. Боги, да он ведь даже и не знает, что там случилось и случилось ли: Генрих ведь не ответил…       Хотя уже по одному его молчанию можно было понять всё. По его молчанию – и по тому, что Анталь слышал в ту самую ночь, когда к графу приходила Лоренца. Ах, если бы мир делился строго на чёрное и белое, и всегда можно было не глядя знать, которое где!       Но когда люди верят, что так и есть, и пытаются поступать подобным образом, непременно происходит катастрофа. Потому-то голоса забытых богов никогда не умолкают. И никогда не умолкнут.       Голова кружится… Анталь почувствовал себя плохо – по-настоящему. Либо он слишком извёл себя за ночь, либо ему просто нужно подняться в спальню, отдохнуть там и подождать Агошта. Не потеряется же он на кухне? Решив так, Анталь отошёл от окна и направился к лестнице. Прикосновение к лакированному дереву перил, твёрдому и выпуклому, гладкому и прохладному, странным образом обнадёживало. Мир был материальным и устойчивым и меньше всего напоминал зыбкие лабиринты разума, где так легко было заблудиться.       Разуму нужно всё упорядочить, обозначить и запереть. Это ловушка.       Спальня встретила глубокой тишиной. Анталь зажёг ночник, помедлил – стоит ли переодеваться? – потом подумал и опустился на кровать: не сейчас. Он сделает это позже – когда немного придёт в себя, – а до тех пор просто постарается отдохнуть. Он лёг на бок, подсунул ладонь под щёку, закрыл глаза; тени от ночника колебались на стене, их всполохи словно отражались под закрытыми веками. Странное-странное чувство: Йорген, граф и Агошт – ах, все они так далеко! – и виконт, и Генрих тоже – тот, с кого всё началось и кто теперь мечтает всё закончить. Анталь стал мысленно рисовать его: невысокая фигура, глаза с прищуром, непослушные золотистые волосы, раскиданные по плечам. Никудышный из него воин – любит только танцевать, как и граф, скорее всего. Граф никогда не выбирал войну, и драться за него, конечно, будет кто-то другой.       Герберт. Его сын. Кто же ещё?       Боги – если на то, чтобы было произнесено пророчество, была их воля, хотя чья ж ещё? – сыграли весёлую и злую шутку: никакого последнего графа не было и быть не могло, как и никакого наследника всех Батори. Не могло быть никакого последнего, никакого одного – само мироздание, пожалуй, лишилось бы смысла в ту самую минуту, как это произошло. Должно было быть много – двое, трое, ещё больше.       У мира не может быть конца. Апокалипсис никогда не настанет.       Анталь перевернулся навзничь и засмеялся. В самом деле! Боги, почему это никогда не приходило ему в голову раньше? Почему он никогда не узнавал во всех тех ужасах, что ему внушали, чисто человеческих чаяний и страхов?       Время. Оно ещё не пришло. А теперь – да, оно настало. Стоит, наверное, написать письмо графу… совершенно безумное письмо. Но пусть оно будет. Пусть всё будет так.       – Ах, вот ты где! – дверь отворилась, и в спальню заглянул Агошт. – Так и знал, что ты здесь… Ты устал? Тебе нехорошо? – он с тревогой взглянул на Анталя. – Почему ты так улыбаешься?       – Как? – Анталь вздрогнул. Что это ещё значит? А вдруг всё его состояние обман и к нему просто действительно крадётся самое настоящее безумие? Он торопливо коснулся губ, ощупал щёки: нет, он не улыбался больше. – Подожди… Агошт, подожди! Я, кажется… не знаю, что со мной.       Он опустил глаза, сидя на кровати. Надо было всё осмыслить… нет, думать было нельзя: мысли мешали чувствовать, а именно чувства сейчас неслись сквозь него, яркие и пылающие, как искры. Агошт подошёл к нему и сел рядом на край кровати.       – Давай начнём с того, что ты наговорил странных вещей и чудовищно устал, – он положил руку Анталю на плечо. Анталь взглянул на него. – Раз уж дошло даже до самооговора…       – Самооговора?       – Два вампира в доме. Ты не мог этого знать – ты вообще ничего не знал, ты спал, когда мы приехали. Я решил будить тебя только когда кучер не вернулся и стало ясно, что дело нечисто – хотел оставить тебе пистолет… да, хотя бы стрелять мне тебя удалось научить, – Агошт горестно усмехнулся. – Ах, мне самому следовало бы учиться у тебя – тому, что вампиры не выдумка, не страшная сказка вечно испуганных крестьян! Но именно их я взялся отрицать тогда… впрочем, это уже неважно. Главное, что ни про каких двух вампиров ты ничего не знал.       – А я сказал, что знал именно про двух? – удивился Анталь. – Я даже и не помню… наверное, просто оговорился. Нет, Агошт, нет – этого я не знал, конечно. Просто понимаешь… помнишь, как было тихо тогда? Я проснулся, кажется, от этой самой тишины. Мне почудилось сквозь сон, что мы каким-то образом вернулись в замок – это там всегда было так тихо по ночам… словно всё кругом умерло. Нас всегда окружает тишина: от нас бежит всё живое…       – Правда?       Правда? Правда или нет? Анталь поджал губы. Вопрос был простым, незатейливым, да ещё и задан словно бы просто так, для поддержания беседы, и это делало его ещё более каверзным.       – Не совсем так, – прошептал он. – Наша сила пугает, нас страшно рассердить даже ненамеренно… столкнувшись с ней впервые, все предпочитают убраться с дороги. Животные чувствуют в нас хищников, гораздо более сильных, чем они сами, а люди… кое-кого мы притягиваем. Иные, конечно, влекутся к нам сами, одержимые алчностью, но есть и те, кому суждено остаться с нами рядом…       – Добровольцы? – спросил Агошт.       Анталь кивнул. На глаза навернулись слёзы, и он поспешил стереть их рукавом рубашки.       – Никогда не хотел быть этим, – продолжал он. – Никогда не хотел ничего этого знать… Я надеялся прожить тихую жизнь и незаметно сойти в могилу… почему всё должно быть именно так? Почему именно я родился потомком Эржебет? Это мог быть кто угодно другой…       – Кое-кто другой существует, – вздохнул Агошт. – Ты сам сказал. И знаешь, что забавно? В вас явно говорит одна и та же кровь. Помню, как я пытался убедить его поехать в столицу… Проще было бы перевезти туда весь его замок! Он всегда был необыкновенным упрямцем, наш дорогой граф… совсем как ты.       – Я думал, что это он в доме, – сказал Анталь. Ему вовсе не хотелось сейчас обсуждать графа фон Кролока. – Я подумал, что в доме находится именно он – и, возможно, ещё виконт. Раз уж я сказал, что вампиров двое, наверное, так я и решил в ту минуту… сейчас я могу только догадываться, потому что когда я перешагнул порог и увидел, что происходит внутри, это чуть не свело меня с ума. Я даже не сразу смог двигаться дальше – и совсем потерял тебя… я так хотел тебя остановить! Я всё бы отдал тогда…       Он зажмурился. Видят боги, он ненавидел собственные слёзы, но сегодня у него никак не получалось их сдержать. Агошт сочувственно прижался губами к его виску, обнял – и Анталь обнял его в ответ. Приятно было прижаться к нему, ощутить его такого, сильного, крепкого и бесстрашного… сам Анталь никогда не был таким, но Агошт его и не просил. Он готов был справиться с чем угодно за двоих. Даже со смертью.       И ему удалось, раз уж они оба до сих пор здесь.       – Не вини себя, – сказал Агошт. – Меня ужас подхлестнул, тебя обездвижил… не мы выбираем, что с нами от чего происходит, знаешь ли. Я хотел, чтобы ты остался в карете и был наготове, но я понятия не имел, что на самом деле может произойти. Воры? Разбойники? Я готов был увидеть даже следы кровавой бойни – но не такой! Я подумал, что в дом каким-то образом забрался дикий зверь… такие раны… Вот только звери не сбрасывают тела с лестницы, не усаживают у стен и на креслах – нет у них такой нужды. Я стоял в зале со шпагой в руке и чувствовал себя в крови по колено… я тоже, в конце концов, остановился. А потом увидел следы в спальню сестры. Дверь из зала была приоткрыта… будь она распахнута настежь, я бы, наверное, не бросился дальше так быстро.       – Это виконт оставил её так, – прошептал Анталь, греясь в его объятиях. – Ты шёл следом за ним, а я за вами… по его и по твоим следам.       Он слишком хорошо помнил, как всё было: растерзанное тело кучера, сброшенное с лестницы, и стекающая с перил кровь… на площадке сидела горничная, держа в руках свою оторванную голову. Ковёр на ступеньках чавкал под ногами, словно Анталь шёл по болоту.       Он уже чувствовал, что в доме все мертвы, хотя не был ни в людской, ни на кухне… Всего в поместье находилось полсотни человек, ещё шестеро – кучер, лакей и четверо вооружённых всадников, потому что опасно было без сопровождения на трансильванских дорогах, – приехали с ними. Всадники поскакали известить управляющего о прибытии хозяина… к воротам карета подъехала только с кучером и лакеем. Но дом стоял при открытых воротах совсем тёмный – никто не вышел навстречу, никто даже не охранял ворота. Только наверху, в угловой комнате верхнего этажа, в спальне, которую занимала Агнешка, в замужестве фон Розенштерн, горел свет.       Кучер и лакей вошли в дом первыми. Агошт остался в карете заряжать пистолеты. И Анталь проснулся в этот самый момент.       И услышал тишину.       «А! – улыбнулся Агошт. – Как хорошо, что ты проснулся! Останься здесь, – он положил на колени Анталю ящик с пистолетами. – Стрелять ты умеешь. Я должен найти сестру».       «Агошт...»       Анталь хотел сказать: не ходи туда! Но Агошт поцеловал его и выскользнул из кареты.       Проклятый ящик с пистолетами! Анталь не мог даже столкнуть его на пол! Пока он мешкал – и закричать было нельзя! – Агошт уже пересёк двор и скрылся в доме. При нём были шпага и кинжал – бесполезные, потому что Анталь уже знал, знал наверняка, что случилось и с кем ему предстоит столкнуться внутри.       Однако увиденное превзошло все его ожидания. Никогда он не видел такой бессмысленной, такой страшной жестокости. Он поднялся на второй этаж, вошёл в танцевальный зал: смутно видневшиеся в полумраке тела сидели у стен, в креслах, кто-то был даже за клавесином… о, сколько их было! И все мёртвые! Луна светила в окна, выхватывая алые квадраты на липком, чёрном в темноте паркете. Пахло кровью – до тошноты, до одури… Как можно было там остаться?       Но Анталь видел следы – на полу, в крови, – и не мог ни бежать, ни остановиться. Распятие было при нём, на шее – единственное оружие, которое могло бы помочь. Если ещё осталось кому помогать…       В этот момент из спальни Агнешки прозвучал выстрел.       – До сих пор не понимаю одной вещи, – вздохнул Агошт. – Как виконту удалось справиться с Рудольфом? Я знаю, он сжёг его, но ведь на это требуется время… Я так долго был без сознания? Или мы так хорошо горим?       – Он хорошо горел, – согласился Анталь. – Хорошо, что ты не видел… я имею в виду, это было ужасное зрелище.       – Но дом… – Агошт нахмурился, пытаясь вспомнить что-то. Как загорелся дом? Нет, он не вспомнит! Он был без сознания… к счастью. А может быть, он успел очнуться, и его просто оглушило? Анталя – да, точно…       Стена спальни разлетелась как стеклянная – а ведь она была каменной! Никогда Анталь не видел ничего подобного – он не думал, что подобное вообще может существовать на свете. Ослепительно белое, нестерпимо яркое пламя фонтаном ударило в потолок – от Рудольфа фон Розенштерна не осталось ничего, даже горсточки пепла. Потолок вспыхнул, занялись шторы, постель, окровавленный ковёр, сорочка на обезглавленном теле Агнешки… Герберт зашатался и упал на колени. Анталь кинулся к нему:       «Помогите мне!»       Он чувствовал, прямо-таки всем сердцем, что если взмолиться к виконту о помощи, тот откликнется, но если умолять его спасаться самого – останется в доме и погибнет. Наверняка он хотел именно этого в ту минуту, – но разве Анталь мог допустить?       Агошт очнулся, увидел кругом пламя, а в ногах – оторванную голову сестры… Анталь не дал ему времени смотреть – схватил за руку, попытался взвалить на плечи, причинил дикую боль; Герберт, услышав вопль, пришёл на помощь… Агошт потерял сознание; с бесчувственным с ним было проще управиться. Хотя тогда это не имело смысла: Анталь видел, что ранен он в живот, и знал, что рана смертельна. Он только не хотел дать ему погибнуть в огне – всё его существо было против этого! И виконта нужно было спасти. О себе Анталь не думал: без Агошта его судьба была уже решённой, а Агошту оставалось не так много. Значит, и ему тоже.       Дом полыхал, рушился – словно таял на глазах. Пламя сожрало его мгновенно. Не успел Анталь выскочить во двор, ступить на траву, оглянуться и убедиться, что все в безопасности, как раздался треск проседающих балок и обрушилась крыша, а с ней и второй этаж. Пламя взметнулось к небу – поместье Бадени превратилось в огромный погребальный костёр. Не для них троих: их ждала карета… Анталь боялся, что не управится с лошадьми, но лошади, кажется, сами хотели убраться подальше от жуткого места, от обиталища смерти, и на присутствие вампира даже ухом не повели.       Труднее всего было погрузить в карету бесчувственного Агошта – но Герберт оттеснил Анталя и справился с этим один. Он был не в себе – в состоянии гона? Безумен от горя? Просто безумен? – но при этом удивительно сосредоточен и ловок, и слушался, и делал всё как надо.       Он сделал всё как надо в тот момент, когда сжёг своего чудовищного любовника. Впрочем, Рудольф фон Розенштерн был сам виноват. Он сказал:       «Посмотрите на него! Какое посмешище!»       И ещё:       «Ты думал, всё будет по-другому, когда кусал меня, маленький Герби?»       И ещё:       «Интересно, что скажет папочка, когда узнает, что его сынок так хотел подставить мне свою маленькую распутную задницу, что не смог даже вскочить на лошадь и удрать? Запутался в стремени!»       И ещё:       «Интересно, что он скажет, когда поймёт, что я сильнее?»       И ещё:       «Интересно, чья голова будет смотреться на воротах замка лучше – его или твоя?»       Ну и наконец:       «Мне было жаль тебя, но неужели ты думал, что правда нужен мне, маленький вонючий сучёныш? Я – хищник особой, избранной породы, в отличие от тебя… тебя, ничтожество!»       Потом он засмеялся. Он смеялся и смеялся – до тех пор, пока Герберт вдруг не взвизгнул своё: «Гори!!!»       Как он понял? Как это в себе почувствовал? Анталь думал, что он просто разорвёт Рудольфа на куски. Но Герберт не чинил насилия. Герберт действовал по-другому.       Герберт был сильным. Никто не знал, насколько.       Впрочем, всё остальное было бы слишком мелко для фон Кролока – для фон Кролока, для потомка Батори, для того, в ком течёт кровь фон Штейнбергов, которые тоже были (и теперь Анталь не сомневался в этом) вовсе не так просты.       Всё так. Так, как и должно было случиться. Сказать ли графу?       Нет. Сказать нужно Герберту. Он должен об этом знать.       И о том, что знает Анталь.       – Чему ты улыбаешься? – с подозрением спросил Агошт.       – Мне хорошо с тобой… – Анталь прижался к нему. Ему и впрямь было хорошо: Агошт не таил в себе совершенно никаких сюрпризов. Нежный, уютный, безопасный… Анталь зажмурился и слабо задрожал, чувствуя, как скользит по спине его широкая ладонь.       – Любовь моя, да ты весь дрожишь! – да, очевидные вещи от Агошта было не скрыть, это уж точно.       – Знаю. Я, кажется, сейчас умру, – Анталь обнял его за шею. – Давай быстро – как хочешь, только прошу…       – Боишься, что я не отпущу тебя до рассвета? – Агошт опустил его на подушки и быстро – действительно быстро! – подмял под себя и поцеловал в губы. Его ладонь оказалась под ягодицами, и Анталь едва не застонал в голос от чувственного прилива, вдруг нахлынувшего на него. – А! Я заметил… Хочешь об меня потереться?       – Да, – Анталь прижался к его животу, бедру, паху; Агошт был возбуждён не меньше, чем он сам, хотя ласкал его и ещё разговаривал! Когда он тоже начал двигаться – немного, только дразнясь, – у Анталя совсем закружилась голова.       – Ухвати меня тоже, – шепнул Агошт. Анталь ухватил, пониже спины: там было за что. – О, как бы я хотел, чтобы ты меня… но да, я тебя понимаю: потом.       Он высвободился из халата, снова поцеловал Анталя, словно извиняясь за то, что пришлось отодвинуться, и стал раздевать его. С пуговицами на рубашке он возился слишком долго – Анталь не выдержал и помог ему. Одна из пуговиц застучала на полу. Неважно…       – Иди ко мне! – нетерпеливо попросил он, когда они оба оказались обнажёнными.       – Не торопись! – Агошт грубовато притянул его к себе. – Хочешь, чтобы я даже начать не смог? Тише… – он поцеловал Анталя, его рука скользнула ниже, пальцы очутились меж ягодиц, принялись нежно гладить вход, и Анталь невольно вспомнил, как вчера, будучи на его месте, укорял его за нетерпение… как он мог?       К счастью, крем, как и всегда, был под его подушкой.       – Ты это задумал с самого вечера, признайся! – шептал Агошт, растягивая его, и Анталь, обнимая его за шею, не мог вымолвить ни слова – ни да, ни нет… мысли путались, и ничто не имело значения: он просто хотел Агошта, хотел почувствовать себя в его объятиях и забыть всё остальное… К счастью, Агошт и не допытывался от него ответа – лишь подсунул подушку ему под поясницу и шепнул: – Если сделаю больно – можешь даже меня убить.       Больно он не делал никогда – ну разве что совсем чуть-чуть, самой неизбежной боли. Возможно, всё дело было в его чуткости, или в диаметре трёх его сложенных вместе пальцев, или в чём-то ещё… Анталь застонал и немного лишился дыхания; Агошт ругнулся и, подхватив с тумбочки галстук-бабочку, который носил этим вечером, наспех подвязал свои пышные волосы.       – Мешаются, – пояснил он, ныряя в объятья Анталя и глубже входя в него – так жарко! – Расскажи мне о своих забытых богах потом, – попросил он. Анталь даже удивился:       – Зачем?..       – Затем, что это единственное, о чём я ещё могу думать! – Агошт вдвинулся глубже – ещё глубже! – и Анталь, со страху чуть не въехав ему по уху, уцепился за его плечо. – Прости…       – Мне не больно! – поспешил заверить его Анталь. – Я просто каждый раз забываю, какой он… ох ты! – застонал он, больше не в силах говорить. Агошт поцеловал его, шевельнув бёдрами, совсем немного… какое счастье, что вся их разница в росте заключалась, главным образом, в длине ног, и целоваться было можно хоть без остановки!       Что, в общем, они и делали.       Это было умопомрачительно – у Анталя временами темнело и в глазах, и в голове, и даже шумело в ушах… Он бы стонал – но все его стоны гасли на губах у Агошта, который, толкаясь в него, всё ещё был на редкость нетороплив и осторожен. Он обещал быстро? Или совсем не обещал? Анталь уже забыл. Он просто хотел одного – отдаться без остатка; правда, Агошт всё не спешил взять его как следует. Оставалось мучиться…       ...и наслаждаться моментом. Моментом погружения на всю длину, моментом, когда сердце делает «ух» и по позвоночнику рассыпаются искры… Силы уходили медленно – гасло сопротивление, Анталь словно пьянел…       Сквозь дымку начинающегося забвения он почувствовал, как толчки становятся сильнее.       А потом – ещё сильнее.       А потом…       Боги, что это? И почему так, почему совсем не больно? Задрожав, Анталь открыл глаза – и Агошт, словно преобразившийся, совершенно другой, с сияющими глазами Агошт, вскинул его ногу себе на плечо.       – А вот так тебе нравится! – объявил он.       – Агошт, нет… нет, стой! – Анталь дёрнулся – но Агошт вдруг склонился к нему, поймал его губы своими, и Анталь оказался с ним лицом к лицу, в какой-то совершенно невообразимой, распахнутой, развратной позе… из которой никак не мог вырваться! Он просто… о, нет, не так глубоко! Нет, пожа… пожалуйста, хватит!       – Да, – шептал ему Агошт. – Да, да… – и подкреплял действием каждый шёпот. Он шептал – а Анталь, обхватив его за шею, всхлипывал, подчинялся, принимал его в себя. Агошт близил наслаждение – каждым поцелуем, движением, вздохом; Анталь чувствовал себя в его власти, чувствовал его глубоко внутри, умолял не останавливаться – и не был уверен, что вслух, что на понятном им обоим языке…       Агошт подхватил его под ягодицы – Анталь вскрикнул, сорвался на протяжный стон, брызнул семенем себе на живот и грудь, вытянулся всем телом, задыхаясь и дрожа. Слишком быстро! Слишком мало! Нужно ещё, ещё, непременно…       – О! Любовь моя… – Агошт навалился на него: Анталь ощутил в себе смутную неловкость и разливающуюся тёплую влагу. Агошт закрыл глаза, шатнулся куда-то в сторону, но Анталь был начеку и поймал его – мокрого, измученного, с исцарапанным плечом (когда?!), не способного произнести ни единого слова, но абсолютно счастливого.       Оказавшись в объятьях Анталя, он погрузился в сон. Анталь смутно подумал про тёплый душ и другие достижения современной цивилизации… и тоже на этом забылся.       Ему приснился сон.       Он увидел себя на башне замка фон Кролоков – восточной, где была хорошая смотровая площадка. Почему здесь? Удивительно. Наверное, не стоило думать о графе на ночь… на ночь. Странно звучало: он ведь уже давным-давно не спал по ночам. Вздохнув, Анталь уже хотел было уйти…       Сильная рука сжала его плечо – не больно, но ощутимо.       Анталь остановился. У него помутилось в голове. Он спал, он знал и помнил, что спит, но прикосновение было таким настоящим! Аж сердце заныло. Только один человек умел останавливать так – властно, но безболезненно, – и Анталь до сих пор это помнил.       Его привязанность к этому человеку до сих пор никуда не делась. Они и вправду не были чужими – Анталь так и сказал ему, когда обнимал на прощанье. Правда, сблизиться по-настоящему с графом фон Кролоком было трудно: он никого к себе не подпускал. Но и Анталь – тоже.       Вероятно, на том они и сошлись.       – Помоги ему. Ты же знаешь, он не справится один.       – Кто? – прошептал Анталь. Он слабо слышал себя. Неожиданно он обратил внимание на звёздное небо над ними – это было не просто небо, а настоящий величественный Космос, господин и повелитель судеб, символ порядка и ключ к хаосу. Анталю казалось, что он может читать его как открытую книгу… Но граф заставил его обратить свой взор на землю:       – Посмотри.       Земля полыхала, объятая белым пламенем. Огненное кольцо окружало замок, подступало к самым стенам… и вдруг Анталь понял: это не катастрофа. Оно защищает…       Он увидел, одновременно с высоты и прямо перед собой, как бывает только во сне, виконта, на фоне замковых стен: раскинутые руки, закрытые глаза, изгиб тела, как у танцующей менады*, и длинные белые волосы, медленно колышущиеся по ветру. Одного цвета с пламенем.       «Но я? – Анталь испугался. – Что могу сделать я?!»       Он проснулся с этой мыслью.       Ночник горел по-прежнему – но тень на стене выглядела слишком оживлённой и взволнованной. Анталь повернулся – и увидел Агошта: тот устроился на подушках рядом и что-то увлечённо строчил в своей записной книжке. На нём был тот же халат, пижамные брюки… и если бы не бабочка, которой всё ещё были подвязаны его волосы, Анталь и не поверил бы, что всё, что случилось перед сном, действительно случилось. Хотя когда он шевельнулся, пониже спины потянуло…       Агошт сейчас же поднял голову:       – О! Ты проснулся! – и, заметив состояние Анталя, всплеснул руками: – Прости! Я не хотел… – он отложил записную книжку и придвинулся ближе. – Я могу тебе чем-нибудь помочь?       Анталь посмотрел на него. Что ж он всегда так себя виноватит? Было бы из-за чего…       – Спровоцируй меня ещё, – попросил он. – Только всё-таки подожди… только не слишком долго. (Глаза Агошта блеснули изумлением и интересом.) И… отвернись, ладно?       Агошт кивнул и опустил глаза, давая ему возможность подняться с постели и уйти в душ не одеваясь. Анталь поцеловал его в горбинку на носу и торопливо скользнул по ковру, прихватив халат из-под подушки.       В душе он включил тёплую воду и позволил себе расслабиться под её струями, слушая равномерное гудение газовой колонки. Вода ощущалась совершенно обычно: прилив любовного наслаждения и сон успокоили его измученные нервы. Было немного неловко: снова он уступил тому, что поклялся в себе подавлять… и этого было мало.       Батори. Он всегда был Батори.       Эржебет тянула к себе мужчин словно магнитом: страсти, которые полыхали вокруг неё, немало поспособствовали тому, чтобы она в конце концов погибла. Анталь не сомневался в этом. Человеческий порядок отводил место всякой вещи – в том числе и женщине. Но как могла Эржебет подчиняться ему?       Она никогда ему не принадлежала: признать его власть над собой значило уничтожить дух, оставить одну лишь оболочку, покорную и пустую.       Притворяться она тоже не умела. Никто не раскалывал её душу пополам, не превращал в двух рыбок-близнецов, в весы с вечно качающимися чашами… чтобы левая рука не знала, что делает правая.       Анталь тяжело вздохнул. Иногда у него так и получалось… но сейчас он, кажется, устал. Он сам от себя устал. Или от него устали боги? Или время пришло – часы разбились, песок рассыпался? Не к чему больше было вести отчёт.       Что-то смутное пробралось сквозь его мысли, встревожило его. Анталь открыл глаза: не пожар ли? Нет… кто-то опять пытался проникнуть в дом. Не через окно на сей раз – скорее всего, стучал у крыльца… Анталь подхватил полотенце, выглянул в спальню:       – Агошт?       Агошта на кровати не оказалось – только записная книжка осталась лежать, – и дверь спальни была приоткрыта. Значит, вышел открывать… Что, опять гости? Как не вовремя… постоялый двор им тут, что ли? Надо бы одеться.       Не к добру всё это. И гости. Не к добру!