Синее на сером

- Где ты пропадал??!!! Хоть сам прекрасно знает, где – ездил по службе, по государеву же приказу, на обратном пути с государева же дозволения заезжал в Елизарово, к жене. Оттого лицо Федора безмятежно спокойно, разве что серые глаза смотрят чуточку удивленно. И губы приоткрылись для ответа… но Федор все же не говорит ничего, понимая, что царевы слова – не вопрос, и сказаны не для ответа. Он смотрит в усталое лицо, все равно безмятежное, и на губы, и не может заставить себя смотреть в глаза, и взглядом перескакивает к растрепанным волосам. Федяшка, наконец-то вернувшийся, с милым личиком, с шелковыми кудрями. И довольный, хотя и усталый с дороги, и чуточку удивленный… а сам только что из Елизарова, от молодой жены, и в позапрошлую ночь (так, что ли? Сколько уж там езды?) эта баба имела его, как хотела. И вот стоит, с невинным личиком, и с радостным, с искренне радостным, что наконец-то вернулся к нему, и та чертова ночь для него не имеет значения. А чего бы ему и виниться? Как скажешь, как поведаешь, что истерзался, что исходил ревностью и тоскою, что все это время не мог спать ночами, а днем спать не получалось, что то и дело вспоминал, что поедет, а нынче, может быть, и приехал, и понятно, зачем он приехал, так-то и не приехал бы, но раз уж приехал, она, конечно, не упустит такого случая, и он не станет отказывать, раз уж приехал, хоть он говорит и не врет, что для него это неважно и в сущности, вовсе не нужно, но будет ведь, будет же, и эта… эта чертова женушка, с полным сознанием своего права… что думал, и маялся, и представлял, что, верно, в этот же, в этот же самый час, какая-то баба… да, представлял, и думал, что может, и нет, может, не захотел, может, не стал, под предлогом, что слишком устал… но это навряд ли, скорее же… как она вообще смеет? Да даже не ведает, что может не сметь, и Феденька знает, что не в чем виниться, не думает, чтобы виниться – да в чем? Чай, венчанная жена. Он сам его женил и выбрал невесту. И уж теперь он не должен… нет, не невправе – вправе, он, царь Божьей волей, волен над всеми своими холопами, он вправе, но, раз уж допрежь сам решил так, то по здравому разумению, по логике - после не должен препятствовать. А логика в воле Божьей, не царской. И расскажешь ли, да не найдешь слов, и невместно царю, царю можно сдохнуть, да, да, хоть сдохнуть ко псам от всей этой неурядицы и неподоби, от бессонных ночей, от молитв, не дарующих мира, от призраков, страхов и подозрений, ночь за ночью корчась от боли, извиваясь, как червь во прахе, скрипя зубами от одиночества, от неверия, от ревности и тоски, от шаткости беспросветного серого мира, и никого, никого, кому можно довериться, можно поверить, не проверяя, не от кого просто услышать хоть слово, которое будет определенно и твердо, одно слово – а он! он в этот час! – но этого не скажешь, не объяснишь, даже ему, кто смог бы понять, таких слов неможно, невместно сказать. А он нужен, да, нужен, сейчас, сей же час, только что приехавший, любой, хоть от бабы, все равно, нужен, нужен, нужен немедля! И наконец-то приехал, какое это облегчение, Боже мой, какое счастье, словно наконец-то стало возможно вздохнуть. Все равно, главное, здесь, со своими растрепанными волосами, с ясными глазками, все равно, он не врет, он не может соврать, если кажется, в чем-то обман, то с Федькою это недоразумение или ошибка. Феденька с распахнутыми глазами, безмятежными, радостными, чуточку удивленными… Он мог бы приказать ему не трогать молодую жену, и Федор исполнит этот приказ, наверное, даже с охотой. Но по логике этого делать не должно, логика, данная людям Всевышним, и Федор, подаренный ему Божьей милостью– то, за что уцепиться, чтоб сохранить в себе горний свет, сохранить справедливость правления, чтоб не утратить себя в этом море неверности и вражды, не уступить, не отдаться власти Врага, не пасть в лапы черного морока. Этот Федор ему нужен, сейчас, сей же час. Было или все-таки не было, он спросит потом, да пес с ним, не спросит вообще, невместно и мало смысла, слава Богу, он здесь, наконец-то здесь. Нужно, сейчас же, в этих стылых осенних стенах, нужно, как жизнь, хоть малый кусочек цвета среди этой осенней сери. Федор приехал, и сразу же во дворец, и он здесь. Здесь, в дорожном еще запыленном платье, смотрит спокойно, и счастливо, и безмолвно. Нужен немедля, как есть, и все равно, что на дворе белый день, и что его ждут, какие-то дьяки, черт с ними, дождутся, прямо сейчас, все равно, что усталый от скачки, и не успел, наверное, еще сходить в мыльню с дороги. Он хватает Федора за руку; от страшного, сжирающего нутро голода, телесного и душевного разом, хватает жестко, без нежности или любви, даже не целует, хотя губы Федоровы полуоткрыты, не для ответа, а чтобы быть смятыми поцелуем, но это все же, хоть сладостная, но отсрочка, ему невозможно ждать. Он за руку тащит Федра в опочивальню, хоть и нет надобности тащить, Федор пошел бы и сам, он чуть не бежит, хотя на дворе белый день, и слуги поспешно опускают глаза, отступая к стенам в переходах, понимая, куда именно царь ведет кравчего и для чего. Ему все равно, и, кажется, уже все равно и Федору. Так хлопает дверь, и никто не вспоминает задвинуть засов. Клочком яркого цвета вспыхнула синяя Федорова рубаха. Теперь малость перевести дух… да сбросить с себя остатки одежды, не мешались бы. А Федору последнего уж вовсе не нужно, Федор, с особой своею улыбкою, вовсе растрепанный, лежит на спине на постеле, небрежно раскинувши стройные ноги. Отчего-то так они кажутся необычно тонкими и длинными, хотя не может же быть, что Федька исхудал за какую-то седмицу? Иван, больше не торопясь – уже некуда торопиться, и Федор глядит из подушек, снизу вверх, блестя счастливо синими своими очами, зовущими, довольный, но пока еще не удоволенный, счастливый, но очень голодный – Иван, от дальнего края постели, коленом одним залезает на ложе, потом и вторым, подлезает с усмешкою, ненароком, а может, как раз и нарочно сбивая постелю комковатыми складками как раз у федькиных щиколоток, отчего тот невольно ноги к себе подтягивает, чего полюбовнику только и надо - подбирается хищно, сколь получается ближе, пристраиваясь ровнехонько посередке. А так подобравшись, что дальше уж некуда, взявшись обеими руками, враз - уже не игриво, властно - развел в стороны федоровы колени, жадно припал губами туда, к самому заветному. И тотчас же оторвавшись, кинув только вниз быстрый взгляд, в счастливое запрокинутое федорово лицо, резко дернул его на себя, толкнулся внутрь, почти без подготовки, едва ли не грубо… еще кратким взглядом успев ухватить: удивленно распахнутые синие очи, закушенную губу… и уж дальше до стона, до крика… краем глаза – как федорова рука, не дотянувшаяся, судорожно комкает простыню… После передыхали, привычно. Федька, довольным котенком, у Ивана устроившись на груди. И кудри его запутаны были вконец, Иван, разбирая их долгими пальцами, путался, застревая, не мог разобрать. Федор, действительно, в мыльню сходить не успел, и подготовиться, как обычно, тем более; в подмышках у него темнела черная шерстка. Но, как ни странно, это не было неприятно, только занятно на ощупь, и даже как-то уютно… Привычно… и странно, хотя и привычно… от этого от всего, от федорова запаха, перепутанных вусмерть волос, все как-то вставало на место, приютно, утешно, покойно все делалось в сгустившихся, серых осенних сумерках. - Устал… ты не представляешь, как, - Иван, перебирая бездумно волосы полюбовника, не то чтобы жаловался… так, говорил. Теперь как-то можно уж делалось говорить. – От всего. Знаешь, чего сейчас хочется? Хватить от души горькой, свалиться в постелю и проспать полтора суток, просыпаясь только на то, чтобы хлебнуть какого-нибудь горячего взвару. - Сделай, - сказал Федор просто. - Неможно. Что хорошо было сейчас – не надо было досказывать, или Федору от себя уточнять, что неможно государю, тем более в нынешней обстановке, на такое долгое время с беспечностью устраняться от государственных дел… Федор улыбнулся в ответ. Ивану не видно было этой улыбки, поскольку Федор лежал, уткнувшись лицом ему в грудь, но, по шевелению, по ощущению – кожей почувствовал, что Федор улыбается: - Ничего. Хочешь – так сделай. Я тебя разбужу, если что.