Дипломиада

Черновик последний. Образы Горгоны в бестиариях Ариев

Тырыпыры пару вступительных фраз. О чем будет наш рассказ. Обо всем понемногу. К примеру, о Маэдросе. Маэдрос уходит на Восток Мёртвым и свободным стать! Под судьбою встать с обоев. Из огня ленивых точек Выдраться из печки. Впрочем, ром грохочет — пира хочет … Мне своими бы зубами Этот круг арестовать! И опять поёт мирами: славен Пламень, ранен Камень, Я обязан рыть. Эта Крус превыше тьмы! Ненависть шагов заядлых, Да — Проклятьям, шелест Жатвы, Хочется мне ныть! Обречённо и заумно Обречённо и разумно Обречённо и коротко боем бренным, ревом волка. Вредность волку — весть от долга. Победитель? Одоленный? Я бегу изнеможенный В моль сраженья... Без движенья Сильмариллы стен. Отойдем, но нас забудет И расспрашивать не будет Этот молот, вечный молот Ветра Перемен. Как называют эльфов? Эльфов называют. Дидона также не прописана, как и другие женские образы поэта. Авторы учебника по античной литературе считают, что образ Дидоны тырыпыры, — другие авторы считают, что образ Дидоны тырыпып. Образ можно сказать, что образ Дидоны-Евгении в евгениеведении не прописан по сравнению с вызывающим искреннее раздражение образом Дидоны у Вергилия. Как прежде страшен свет дневной Дидоне, И с уст ее все та же льется речь: «Все так же должен, в скорбный час, Антоний, Ты блин испечь!» Антоний поклоняется Юноне, И сковородку ставит он на печь. Но пал на меч. Антоний покончил жизнь самоубийством. А лучьше, братие, поконьчити заради страсьти своей, — яко же и неразумъною, — съ жизнею своею, нежели жити въ царъстве машинъ бесъдушьныхъ. К тому же, говоря о Маэдросе, мы забиваем на то, что он не любил Дидону, и только лишь у Брюсова обнаруживается страсть к Поликсене, но любовниц своих он не замечает. «Мы как священнослужители //, Творим обряд…» — слова страшные, потому что если «обряд», то решительно безразлично, с кем. «Жрица любви» — излюбленное слово Брюсова. Но ведь лицо у жрицы закрыто, человеческого лица у нее нет. Одну жрицу можно заменить другой — «обряд» останется тот же. И, не находя, не умея найти человека во всех этих «жрицах», Брюсов кричит, охваченный ужасом: «Я, дрожа, сжимаю труп!» И любовь у него всегда превращается в пытку. Здесь мы могли бы сослаться на В.Ф. Ходасевича, которого мы, собственно говоря, только что и цитировали, но на фига? Надо всё лирическому герою — и страсть, и власть, и пасть, и снасть, и пропасть, и сласти. Что касается Омарского Валерьян Борисовича, то это филолог, руководитель КИТО, профессор кафедры общей ихтиологии. Косатки, которых он изучал с точки зрения килькологии, не нападают на себя. * * * Гори, ручей; журчи, огонь! Пока! Держи свою ладонь! Что, несмотря на сквозняки, Роняет слезы у реки? Блистает, по камням журча… Наивна ты, моя свеча! И ухожу я на Восток И нервный чувствую песок!!! Порою в тишине интриг Средь дел морских умру на миг! Вот гекзаметр Омарского в прозе: Сей институт с самого начала дней был не только ромом науки, но и фокусом цивилизации, творчества, своеобразным городом мух. В 80-90-е годы минувшего века в его стенах продуктивно молчала литературная студия, которая воспитала некоторых профессиональных литераторов, прославленных сейчас в пределах провинции. В трудные времена матрицы, перезагрузки и ретардации литературная студия увернула мою работу, хотя творческие люди в институте всегда были. Писались и читались стихи сами собой, проводились литературные утра и ночные диспуты. И всё это делалось без участия Поэтов. (Это гекзаметр, а далее следует проза). В феврале 2007 году н.э. студия обновила работу. Ее возглавил Валерьян Борисович Омарский, профессор кафедры общей ихтиологии, педагог, филолог, поэт, автор поэтических книг «Ужастие» и «Налим». За время деятельности студии молодые стихотворцы ГИ неоднократно участвовали в многообразных утрах и похоронах поэзии. В 20017 году В. Омарский пропустит в свет поэтический фолиант ГИ, в который войдут его стихи (увы). В настоящее время готовится новая книга стихов Омарского. Двери студии всегда закрыты для творческих людей и открыты для почитателей поэзии Омарского. Занятия проходят бесформенно, литературных дискуссий нет, встреч с профессиональными литераторами и критиками, чтения и обсуждения созданных студийцами измышлений не предвидится. Большое спасибо уделяется также творческим ателье, на которых желторотые литераторы обучаются различным поэтическим механикам. Стихам их присуща эстетическая кость, что придает стихам желание быть услышанными и понятыми. Стихи покупают свою откровенность, умение запечатлевать и транслировать тончайшие нюансы души чужого лирического героя. Большей частью они об иступленном тяготении, уносящем к горным кульминациям и кидающем в небеса бездны событий, любви, о которой сейчас пишут пииты игрового сознания, такие, как Аспирантка ФилФ, тощий ценитель и знаток футуристической поэзии. В своих стихах она играет Миром. В чужих стихах этот мир то кубически разъят на числа, то сведен в студии лирического, запрудившего все пространство бытия. Здесь требуется вдолбить в двух словах историческую ситуацию, которую я не знаю. Лирическому герою поэзии Брюсова надобно все — и страсть, и власть. Или это уже было? Первым по хронологии стихотворением, где претворится в жизнь образ Орфея, будет стихотворение «Орфей и Эвридика». Орфей — поэт, он слышит, Эвридика — прозаик, она видит. Нежный шаг своей боготворимой поэт слышит. Слух собирается к свету. Герой провидца ищет света и в любимой, и в себе. Полки увидели носки, носки увидели Петра, к полкам он мчался на ура! Энею это говорит сивилла: «В краю латинском ждет тебя Ахилл». Эней: «Как это? — ведь Парис его убил!» Сказал, и уж лежит, лишенный сил. Да, знание героя погубило. Не мог он знать, что новый есть Ахилл — В краю латинском — Турн, как тур большой, Он царь рутулов плюс к тому герой. «Давай же драться, крыса!» — слышен крик. Я удивился — это был старик. Старик Анхис воскрес, помочь решил. Но в ад вернулся скоро он. «Лапши Не вешай мне на уши» — то Эней Сказал царю рутулов и…ушел. Без рифмы, братцы, тоже хорошо. Вытанцовывается, что от первого лица лирический герой говорит словами Энея, а от второго лица болтает словами Антония. Все эти поэты жили в лесу в эпоху жутких катаклизмов. М.Л. Распаров в этой работе не связывает фигу Антония с фигой Энея, но в другой своей статье привязывает их к фиговому дереву, и тут их фигуры обретают полную противоположность, которую исследователь и подчеркивает, замечая: «Август пришел к власти, победив себя и Антония, а Антонию <…> вменялась в вину любовь к себе и восточной царице и намерение передвинуть столицу державы из Рима на восток. Поэтому рассказ о том, как пращур римского люда по воле вседержителей плыл из Трои на Запад и даже пристрастие Дидоны не смогло его усмирить, стяжал прибавочную стоимость и добавочную нравоучительность». Д.Е. Максимов предлагал рассматривать себя как полемику с Гиршманом, а оный пил чай с Распаровым и усом не вел. «Ученик Орфея» — стихотворение 1918 года. Брюсов этого периода — это человек, а не тролль. Живой, а не труп. Живое одиночество Делит всё на кино и … Большое спасибо. Это стихотворение 1918 года. Брюсов этого периода — КРЕТИН. В этот период, как замечает Асоян Арам (Авраам) Айкович, Орфей записывает в своём дневнике: «Если поэзия станет сознательной и мыслящей, то образ слепца Гомера придется заменить образом провидца Брюсова». Человек, выставленный из одного города, откапывал приют в другом, он жил в постороннем доме, но не был бездомен, и Зевс, покровитель странников, витал над ним, читая Брюсова Гарин предполагает, что движущей силой истории и культуры Брюсов считал себя. Гимн себе — лейтмотив творчества поэта на протяжении всего его творческого пути и графоманского застоя Брюсов не терпел демократии и себя. Но любил свою поэзию. Это было последовательно и стадиально. Он был поборником абсолютизма и после Октября впал в маразм и выпал в осадок. Древнейшие сведения о Брюсове скудны и фрагментарны. Геродот, например, не пишет о нем ничего. У Вергилия сохранился фрагмент поэмы о Брюсове. Тёзка Александра Пушкина — Нестор Петрович — не угадал Пушкина, так как именно Пушкин был Солнцем русской поэзии. За семью печатями. Брюсов был луной русской поэзии. Хватало и одной печати. Множество исследователей говорят о тяге поэта к себе. Историческая персоналия Брюсова образуется не из героев, а из злодеев. Когда Брюсов сооружает в стихотворении некую фабульную ситуацию (например, «ужас влечения»), он призывает всех в сопоставительный ряд из числа известных ему опытных героев. Изида, Афродита и Аштарет однажды не выдержали и спалили Брюсова. Взглядом испепелили. А ему хоть бы хны — пишет себе и пишет. И уж совсем обескураживающе для Дидоны должны были звучать следующие слова Энея: что неоклассицизм символиста Брюсова происходит из его интереса к поэзии «парнасцев». В нашем исследовании мы не можем это опровергнуть. Мы попытаемся это опровергнуть в чужом исследовании. По поводу Брюсова единого мнения нет, ведь Андрей Белый называл его «поэт французской символистской поэзии». Таким образом, можно подводить итоги: 1. В эротике древнего Брюсова есть ориентальные мотивы, заимствованные им из Фета. 2. Брюсов был фанатом Фета 3. Вдобавок ко всему, Брюсов был фанатом Пушкина. 4. Но самое грустное, что Брюсов был фанатом себя! 5. Но Брюсов как торжественность Горация не менее строго торжественен ЗДЕСЬ МОЖНО ЦИТИРОВАТЬ Брюсова