***
«Прогнило что-то в Датском королевстве… И я даже догадываюсь, что именно.» — в уголках рта оседает насмешливое презрение, воздушное, как сахарная вата на липкой деревянной палочке в его руке, в то время как на губы сама собой падает фальшиво-широкая, до одури лживая улыбка. — Бьякуран! Хэй, друг! «О боже. Очередной парнишка — сын босса очередной союзной семьи. И возомнил себя моим другом. Ну что, «друг». Сорвем с тебя твою маску? Какая она у тебя? «Вольто»? Нет, пожалуй, «Дотторе Песте». Надеюсь, ты забил свой «клюв» специями — уверен, запах твоей гниющей души даже более отвратителен, чем твое смазливое лицо, а я не хотел бы задохнуться.» — на какую-то долю секунды улыбка меркнет, становясь почти злобной, но затем Бьякуран собирается с силами и оборачивается с самым доброжелательным выражением лица, на которое сейчас способен. — О, Бад, привет-привет. Как поживаешь? — Я? Прекрасно, разумеется. Только взгляни: я красив, я богат, у моего отца — а значит, и у меня — великолепные связи; что еще для счастья надо? «И это все? Это все? Все, из чего состоит твое существование?» — Для счастья? Не знаю; лично мне не хватает… ммм, как сказать... веселья, да, веселья. — Да ты, друг мой, как-никак, издеваешься! Взгляни вокруг: у тебя есть все, что только можно пожелать — деньги, связи, положение, друзья! Хочешь развлекаться — развлекайся, твой старик тебе слова поперек не вставит; спи, гуляй, ешь, играй, учись, если тебе в голову взбредет; одним словом, делай, что только душенька твоя пожелает. И ты говоришь, что страдаешь от скуки? — Я не говорил, что страдаю от скуки; в ней есть своя прелесть — она поэтична. — Бьякуран, мы тебя те-ря-ем! Ты сам не свой какой-то в последнее время. А еще тебя в школе застали с томиком Шекспира. Томиком Шекспира! — И что же вы, почтеннейший сеньор, имеете против этого замечательного английского драматурга? — Лично — ничего, но сей замечательный английский драматург забирает у меня веселого друга, и это заставляет меня ненавидеть его всеми фибрами. — В таком случае, позвольте мне процитировать в защиту одну удивительную мысль: «Вечное наслаждение равносильно вечному лишению». А сейчас, позвольте вас покинуть; меня ждут. Удивленное, растерянное, немного глуповатое лицо Бада сродни антидепрессанту.***
Новенький сверкающий глобус отсвечивает солнечными бликами по стенам. Бьякуран в бешенстве. Это неудивительно — после подобного разговора с его отцом в бешенство пришел бы любой. «Дорогой мой сын, подумай о женитьбе.» Солнечный зайчик, скакнув по застекленной дверце буфета, срикошетил, упав прямо на его веки. Тьфу, черт возьми! Бьякуран вскакивает, намереваясь сбить глобус со столика, но внезапно останавливается. Это подарок матери — они с отцом в разводе уже лет семь. Бьякурану семнадцать. Разумеется, он не скучает по матери и даже ничего к ней не чувствует — первоначальная обида со временем исчезла из его души, как кофейная гуща, вылитая из чашки на помойку. Но, наверное, стоит его оставить; хотя бы из вежливости. Медленно подойдя к столику, Бьякуран касается стеклянной поверхности, как вдруг натыкается взглядом на непонятную кнопку на подставке. Он нажимает на нее. Шар начинает быстро-быстро вращаться, а затем останавливается, но не в том положении, в каком был изначально — все то время он держал палец на точке с именем «Рим», а в итоге оказался где-то в Китае. Повторив опыт, на этот раз Бьякуран оказывается у северного побережья Турции. Лицо парня озаряет ухмылка. Бьюкуран наугад тыкает в какую-то точку (ею оказывается один из островов Японии), нажимает на кнопку и оказывается примерно в штате Калифорния. Бьякуран подбегает к компьютеру — на его счастье, в этом штате находится один из самых лучших центров для подготовки специалистов по компьютерным и IT технологиям, а именно Калифорнийский университет в Беркли. Сорвавшись с места, он проносится по коридору и врывается в кабинет отца и, задыхаясь, произносит: — Отец, я хочу заняться компьютерными технологиями, и поэтому я поступаю в Беркли.***
Три месяца сумашедшей подготовки к поступлению в один из лучших технических университетов мира не проходят бесследно: полуденное солнце из немного ненормальной бледности делает восковую, на которой ярко выделяются темно-фиолетовые, почти черные круги под глазами; на впалых щеках красуются розовые пятна; все это великолепие дополняют горящие зверским огнем глаза. Мило, не так ли? Бьякуран — а это именно он — лихорадочно шепчет формулы нахождения корня трехмерных уравнений. Сегодня его собеседование.***
Что же, он поступил. Когда он позвонил отцу, тот лишь выплюнул вроде сухое и равнодушное, но все же донельзя пропитанное ядом: «Ну, что ж. Удачи, сын.» И отключился. Плевать. Зато с него наконец сорвана маска: оказывается, у его отца обыкновенная «Вольто». Это даже смешно. Еще у него появляется друг. Без кавычек. И без фальши. Ирие Шоичи. «Шо-тян». Время в университете — самое счастливое. Он смеется, радуется жизни, но скука не покидает его, и банальные студенческие развлечения не развевают ее. И у него появляется непреодолимая тяга к сладкому — по-видимому, из-за сахара. Особенно Бьякуран пристрастился к маршмеллоу — «белой гадости», как говорит Шо-тян. Эта снежно-белая, нежная сладость — пока единственное в жизни, что вызывает у Бьякурана чувство восхищения, большее, чем вызывал у него когда-то Шекспир.***
После того, как он узнал о параллельных мирах, его жизнь круто меняется. Отец умер, оставив ему на попечение семью. Его семью. Семью Джессо. Проклятье. Бьякуран не считает, что способность перемещаться в параллельные миры — что-то хорошее. Что из этого выйдет что-то хорошее. Ибо: «Человек — это животное, стремящееся возвыситься до Бога, и большинство наших бед — неизбежный побочный эффект направленных на то усилий.» Бьякуран анализирует свою жизнь, чтобы найти что-то, что отличает его от других — тогда это «что-то» дарует ему полную свободу действий. Это «что-то» упорно не хочет даваться, в то время как Бьякуран страдает от наплывов странного раздвоения личности — все остальные его «я» заняты работой, и только он один не приносит пользы. Множество голосов в его голове не дают ему нормально работать, и новоиспеченный босс слепо набирает силу, используя знания других своих «я». Тошно. Все меняет появление Юни Джинглио Неро. Принцесса Аркобалено почему-то считает его своим врагом — в ее синих глазах читается страх, рождающий мужество, который, в свою очередь, вызывает ненависть. Поначалу босс Джессо удивляется, видя решительный взгляд, и недоумевает: у этой девчонки нет маски. Затем ее осеняет: она в ней не нуждается — она ее не спасает. Эта девочка несет на себе бремя ответственности знаний, и ее душа гниет под ним, но не по ее вине. Эту девочку нужно спасать. — Ну же, расслабься, Юни-тян. Нападающий на него Гамма смешон — он ведь ненавидит девчонку за то, что она так напоминает Арию; и Бьякуран смеется. Может, и не зная всего, не понимая сути, но он встал на свой путь.***
Вонгола — мафиозный «театр абсурда». Савада Тсунаеши не понимает ничего, абсолютно. В его глазах горит пламя решимости спасти всех, спасти весь мир, и из-за этого он становится похож на какую-то марионетку с не до конца обрубленными ниточками, конвульсивно дергающуюся, нелепую в своих кривляниях — неужели он не понимает, неужели он не чувствует? Или он настолько ослеплен? Молодая Вонгола — не осознающий абсолютно ничего «театр абсурда». Они ничего не знают, ничего не понимают, и им надо только ничего не делать, чтобы все было относительно хорошо, но их решимость и абсурдность, незнание и непонимание составляют дьявольский коктейль. Гниение их душ доходит до критического уровня — распри, раздор, непонимание, сомнение, утайки — все на пределе и скоро взлетит на воздух. Их игры в милосердие, их не поддающиеся логике поступки — все отвратительно. И от всего тошнит. Но Бьякурану смешно. Только ради того, чтобы увидеть их, надо было встать на этот путь. И скука пропадает. Это радует. Вот только… неужели их гниющие души настолько сильны, чтобы быть настолько решительными, чтобы высвобождать такое разрушительное пламя? Бьякуран не знает. Но догадывается, с чем это связано. И не может поверить, что его собственная душа загноилась.