Смертельная игра

            Как ты не поймешь? Я, черт возьми, выбрал тебя. Я могу быть в заполненной людьми комнате, и ты будешь единственным человеком, которого я замечу. Я выбираю тебя, даже если это больно, и ты никогда не выберешь меня. Я никогда не перестану выбирать тебя. — Мидзуки. Сегодня ты снова ничего не ешь. Вяло размазываешь еду по тарелке, будто в надежде, что благодаря этим манипуляциям она сольется с бледно-голубоватой миской. Растворится в ней целиком, оставляя после себя лишь болезненную пустоту. Такую же, какую хранишь в себе ты. Плечи понуры, а волосы, цвета вороньего крыла, почти полностью закрывают твое прекрасное лицо, в уповании на то, что никто не заметит этого отрешенного взгляда и темных кругов, еще больше выделяющихся на бледном лице. Я жадно поглощаю каждый миллиметр твоего тела, ощущая собственный бешеный поток крови и напряженные, как сталь, мышцы. Обычное явление рядом с тобой. Взглядом изучаю эти сладкие, крепко сжатые губы, зная, что таким способом ты пытаешься сдерживать их нервическую дрожь. Во рту привычно пересыхает, поэтому поспешно поднимаю взгляд немного выше. Замечаю, как сведены твои брови, словно сейчас ты в процессе решения весьма затруднительной задачи, которая никак не раскалывается под давлением мозга. Ресницы трепыхают, и я знаю, что ты чувствуешь мой пристальный взгляд. Но отводить его даже не собираюсь. Мне нравится смотреть, как ты еще больше горбишься, и пара прядей почти утопают в миске с едой, но ты этого даже не замечаешь. И я с еще большим наслаждением понимаю, что хотя бы на одно мгновение мысли о Томоэ прерываются мыслями обо мне. Я мучаю тебя еще немного, стараясь вдоволь насладиться этим моментом, а затем, натягивая привычную улыбку, ловко спрыгиваю со столешницы и медленно направляюсь к выходу, лишь у самых дверей советуя тебе все-таки поесть. Но не успеваю я выйти за порог, как в меня, словно тысяча осколков, врезаются твои тихие слова: — Сходи сегодня со мной в город. Подавляю возникшую дрожь во всем теле и ловлю себя на мысли, что твой голос звучит слишком противоестественно, словно у фарфоровой куклы, которой по задумке мастера никогда не предназначалось говорить. Я не предпринимаю попытки повернуться. Я даже не двигаюсь, потому что сейчас помимо тебя, Нанами, мое внимание приковано к еще темно-фиолетовым глазам, стоящего в паре метров от меня Екая. «Какая ирония» — мелькает мысль голове. Он стоит так, что никоим образом не может попадать в твое поле зрение. И понимание этого, и знание того, что он слышал только что произнесенные слова, заставляют меня расплыться в безумной улыбке. Я злорадствую, снова наслаждаюсь значимостью момента, нисколько не скрывая своего триумфа. Чувствую на себе убийственный тяжелый взгляд и искрящееся напряжение, что волнами исходит от первого хранителя. Он зол, чертовски зол, и я прекрасно понимаю его чувства, но от этого моя улыбка становится лишь шире: — Не твоя, — еле слышно шепчу я, прежде чем развернуться и войти обратно на кухню. И я знаю, что боль, отразившаяся в глазах Томоэ всего секунду назад, является отражением каждого из нас троих. Она словно фундамент нашего существования в этом мире. Как будто без нее прекратим свое существование и мы. Ты все также сидишь на футоне, но взгляд против обыкновения прикован ко мне. Янтарь. Слишком теплый, слишком невинный, слишком притягательный, чтобы удержаться. — Я весь твой, моя Богиня, — ненавязчиво акцентирую внимание на «твой», все также не прерывая пристального взгляда, от чего ты нервно сглатываешь, но все же расплываешься в благодарной улыбке, которая тут же меркнет. А глаза, приметившие кого-то позади меня, расширяются, но лишь на мгновенье. Замечаю, как пальцы, становясь еще бледнее, сильнее впиваются в подол юбки. Долго же ты шел, Томоэ. Но лис, кажется, даже не замечает нашего присутствия. Вальяжно подходит к графину с водой, и у меня вырывается очень тихий, заметный лишь лисьему слуху, смешок, когда его рука вместе с графином дергается от слов Нанами: — Доброе утро, Томоэ, — ты произносишь это на выдохе, словно истрачивая на эти слова свои последние силы. Ну давай же, лис, продолжай свой дешевый спектакль. Вот только меня не обманешь. Я то знаю, как разгорается синие пламя у тебя внутри. — Доброй может быть лишь ночь, Нанами, но никак не последующее утро, — дерзкая ухмылка и жесткий взгляд. «Какая фальшивая игра» — хочется сказать мне, но я молчу, потому что слышу твой судорожный вдох, Богиня, и, кажется, звук потрескавшегося сердца. Вся эта ситуация приносит мне извращенное наслаждение. Томоэ сам добровольно подводит себя ближе к чернеющему и всепоглощающему обрыву, из которого даже нет надежды на спасенье. Мне остается лишь наблюдать за представлением, хотя сейчас я не удерживаюсь от вопроса: — Не думал, что ночи в красных фонарях бывают «добрыми», — знаю, что делаю только хуже, перехожу недозволенную черту, но эта игра уже поглотила меня. — И не могу представить, чтобы «таковые» тебя интересовали. Не улыбка — оскал, первый хранитель, быстро ставит графин на стол так, что часть воды расплескивается по поверхности столешницы, и, в два счета сокращая расстояние между нами, тихо рычит мне прямо в самое ухо: — А тебе не нужно представлять этого, змееныш. Я чувствую, что он на взводе, знаю, что готов сорваться. Вижу всю боль и ярость души. Готовлюсь принять удар, но от неизбежного, как всегда, нас спасает непривычно звонкий голос Нанами: — Прекратите, живо! — Разгневанная Богиня — что может быть лучше? Вот только я все знаю, Нанами. Одна секунда, две… Томоэ неотрывно смотрит на тебя, уже стоящую на ногах и с достоинством встречающую бурю, бушующую во взгляде. Твоя спина неестественно прямая, глаза полны решимости, только цвет кожи становится еще на тон бледнее, делая тебя больше похожей на труп, нежели на Богиню. Я не мешаю, скрепя зубами даю вам время, потому что сейчас здесь слишком много личного, интимного, недосказанного, несмотря на пропасть, которую никто из вас не сможет преодолеть живым. Лис первый прерывает контакт и, будто снимая наваждение, быстро покидает помещение, не сказав при этом ни слова. Перевожу все внимание на тебя. Замечаю, как дрогнули твои плечи, но все-равно остались в прежнем «волевом» состоянии. Ах, моя бедная Нанами, как бы ты отчаянно не старалась подавить в себе разъедающую на мелкие осколки боль, как бы исступленно не рвалось твое желание доказать всем свою силу и стойкость, я то знаю, что ты уже сломлена, Богиня. Ты уже разбившийся на тысячи осколков хрустальный шар, целиком пронизанный чувствами и эмоциями. Немного наклоняю голову в сторону и щурю глаза, словно говоря своей хозяйке то, что она боится услышать больше всего на свете: «Я знаю тебя настоящую, Нанами». Вижу, как широко раскрыты твои глаза и как сильно ногти впиваются в тонкую кожу ладоней от осознания всей действительности. Чувствую, как что-то ломается в тебе, рушится кирпичиком за кирпичиком, оглушая своим падением каждую клеточку твоей души. Но внешне ты, конечно же, спокойна и непринужденна, этому фокусу научил тебя Томоэ, не так ли? Даю себе еще немного неположенного времени, рассматривая твое лицо, а затем медленно перевожу взгляд на так и остывший завтрак, сейчас больше напоминающий смешанный ком твоих мыслей, чем с любовью приготовленный омлет. Ты прослеживаешь за моим взглядом и, будто очнувшись от забытия, с удивлением смотришь на миску. — Тебе стоит хотя бы иногда есть, — с укором говорю я, от чего на твоем лице появляется извиняющаяся полуулыбка. Легкая, почти неприметная, но все уже улыбка. — Ох, Нанами, — обреченно качаю головой и не спеша подхожу к тебе, обхватывая ладонью запястье твоей руки, ненавязчиво провожу большим пальцем кисти по желанной коже. Знаешь, порой мне кажется, что эта бледная тонкая оболочка не выдержит всей бури, хранящейся внутри тебя. С каждым днем замечаю, как глубоко-синие сплетения на твоих запястьях становятся еще темнее, будто эта кровь холодеет и чернеет вместе с твоей душой. Я знаю, что ты вся пропитанная ядом, Нанами. Крепко держа твою руку, веду нас прямиком на улицу, приговаривая, что уж в городе я точно тебя накормлю. И ты следуешь за мной, полностью подчиняясь моим действиям. Словно это я являюсь твоим хозяином, а ты покорной наложницей, смирившейся со своей участью. Ты вздрагиваешь, когда мы проходим мимо его комнаты. И я знаю, что еще могу помочь тебе, спасти тебя. Но я не хочу этого делать. Не способен, понимаешь? Пока я еще недостаточно убит тобой. Ведь сейчас где-то глубоко внутри я даже рад твоей боли. Я хочу, чтобы ты страдала так же, как страдаю я. Исчезая, мучилась в разрывающей агонии, потому что хотя бы так ты можешь быть ближе ко мне. И я знаю, что ты тоже чувствуешь эти болезненные, противоестественные, изуродованные нити, что своими липкими сплетениями связывают нас с каждым разом все крепче и крепче. Утягивая в пустоту, из которой нам уже никогда не выбраться. На улице я не отпускаю твоей руки, но давление немного ослабеваю. И ты не выдергиваешь ее, подставляя свое лицо холодному ветру ранней весны. Он купается в твоих волосах, резвится, лаская их, заставляя меня завидовать ему еще больше. И сейчас, смотря на твои прекрасные черты лица, искрящиеся глаза, я понимаю, что, несмотря на разъедающую и поглощающую меня боль, я всегда буду выбирать лишь тебя, Нанами. Так же, как ты всегда будешь выбирать его. Ведь я знаю, что эта извращенная, ломающая каждым своим вздохом, игра никогда не закончится. Ставки уже сделаны, а ходы проставлены. И никто из нас больше не властен над разрушениями своей души. Потому что втайне, где-то глубоко внутри, каждый все-таки по-своему наслаждается ее смертельной игрой.