Человек с листа бумаги

Первые лучи теплого летнего солнца пробежали вместе с ветром по гладким, покрытым совсем новым асфальтом дорожкам - свежие порывы потревожили синеватую гладь воды с золотистыми бликами, с шорохом пронеслись через листву кустарников и невысоких деревцев; солнечные зайчики вместе с широкими полосами света скользнули по сухой деревянной двери, покрытой трещинами - большими и маленькими, едва заметными - и разрисованной необычными яркими узорами, сразу привлекающими внимание проходящих мимо зевак. Это была дверь дома художника; сам дом был старинным, невысоким, всего два этажа, с уютными балкончиками и разноцветными стенами: желтого, голубого и персикового оттенков. Покрашены они были совсем недавно, около недели тому назад, но местная шпана уже успела расписать их баллончиками, оставив на них свои "автографы", и жители, разумеется, были этим недовольны, но поймать хулиганов с поличным так и не смогли, а на новую краску денег не оказалось. Так и жили. Дверь тихонько скрипнула, открываясь и выпуская на улицы утреннего Амстердама раннюю пташку - молодого человека, который каждый день с наступлением рассвета принимался за свое наилюбимейшее дело, ставшее смыслом его жизни. Постояв немного на ступеньках, вдохнув свежий воздух полной грудью и надев шлепанцы на босу ногу, парень ловко подхватил свой мольберт, пачку бумаги, набор карандашей и прочие свои необходимые для рисования принадлежности, и бодрой походкой отправился на одну из своих точек, которую он присмотрел еще по пути с предыдущего места рисования. Свои места он менял достаточно часто, так как считал, что с каждой новой точки он увидит мир в его самых интересных проявлениях, и сможет с каждым разом нарисовать ещё более качественную, профессиональную и даже шедевральную работу - такими были его стремления. Этого молодого художника звали Нам Ухён, и в его руках лежал необыкновенный дар, в умелых пальцах был сокрыт талант от Бога, который Ухен так сильно ценил и каждый день благодарил небеса за то, что ему дано так видеть и изображать мир, не только для себя, но и для других. Свои картины Ухен продавал недорого, и не особо беспокоился о том, не остался ли недооцененным его талант - денег ему вполне хватало на одиночное проживание и на оплату съемной квартиры, так что он, как истинный свободный деятель, радовался жизни и продолжал беспечно плыть по течению того, что называют обычно "судьбой" или жизненным путем. Он нашел свою цель, свое пристанище, и ничем не был обижен, но ничего более и не требовал - разве это не здорово? Это ли не счастье? Ветер с реки взлохматил его пшеничные волосы, и Ухен тут же пригладил их, чуть ли не бегом спускаясь по тропинке со склона и выходя на другую, более узкую улицу, вымощенную камнем и уютно обустроенную. Здесь неподалеку находилось кафе с небольшим садиком и уличной зоной, напротив которой Ухен и собирался сегодня работать. Они откроются ровно через пять минут - как раз хватит времени, чтобы все приготовить. Разложив складной стульчик возле одной из стен, Нам ставит мольберт, кладет бумагу, карандаши и смотрит на небо, щурясь от яркого, ослепительного света солнца. Не очень хорошо падает свет. Впрочем, через какое-то время оно будет уже на другой стороне, и все сложится так, как нужно. А пока улица пуста, Ухен может спокойно на минуту оставить свое творческое местечко и одним из первых купить себе в этом же кафетерии кофе, чтобы работа пошла быстрее с горячим, вкусным и бодрящим напитком. Сегодня понедельник, поэтому его выбор - латте. Завтра он будет пить мокко, послезавтра - обычный кофе со сливками, а в четверг он будет пить американо, и это "кофейное расписание" почему-то являлось неотъемлимой, хоть и несколько странной частью его жизни. Однако, его друзья к этому уже давно привыкли, и по возможности привозили ему разные сорта из далеких поездок, приносили в термосах новые и необычные вкусы, чтобы Ухен мог сделать свое расписание чуточку шире, а иногда, когда Нам сильно задерживался или увлекался своей работой, готовили для него обеды и передавали ему лично в руки или через соседских мальчишек - так по-доброму. Здорово жить так. Он был всем искренне благодарен за чужую, но такую теплую заботу, и даже рисовал им в подарок небольшие картинки - каждому свою, особенную, и в каждой этой картинке лежала частичка его души и света, который он старался донести из глубин своей необъятной фантазии на кончике карандаша или кисточки. Теперь возле его мольберта стоял заветный стаканчик, которого ему хватит приблизительно часа на два, и Ухен садится, снимая небольшую резиночку со стопки карандашей и находя среди них тот, который ему сейчас был нужен. Сейчас людей в его окружении так мало, а ведь сегодня он собирался рисовать именно их. Да, не постарался и не подумал. Предыдущая неделя прошла в любовании пейзажами, которые он рисовал, а на этой неделе он должен любоваться людьми, которых нет. Поразительно, Нам Ухен, какой же ты болван! Мысленно отвесив себе подзатыльник, горе-художник обреченно выдохнул, поднял обжигающий пальцы стакан, приложился спиной к стенке с ободранной краской и сделал короткий глоток, в ожидании разглядывая горизонты и все дорожки, ведущие к кафетерию. Он надеялся, что скоро кто-нибудь придет, но все люди - всего лишь прохожие, не останавливающиеся, не задерживающиеся ни на минуту. Вот мимо проходит какая-то женщина, вот справа пробегает орава маленьких детей с прутьями, и в поле обзора постоянным образом является только большая черная кошка, сидящая рядом с одним из уличных столиков. Вздохнув, Ухен поставил стаканчик обратно, положил остальные карандаши на место и начал рисовать ту самую кошку - в конце-концов, за этот столик потом кто-нибудь да сядет, и он потом просто сможет добавить человека к общей картине. Да и интерьер - тоже неплохая практика для его рук, хоть и немного не по плану. Однако, кошка убежала через пару минут, и Ухен мысленно выругался - неужели не могла немного подождать? Но на ее месте, словно подарок свыше, оказался молодой человек, красивый иностранец с далекого Востока, скрестивший ноги и меланхолично разглядывавший белую чашку со своим напитком, держа ее тонкую фарфоровую ручку двумя пальцами. И как Ухен его раньше не заметил? Наверняка, тот сидит уже здесь с целую минуту, а он был занят неудачной зарисовкой глупого животного, на которое, вообще-то, держать обиду не менее глупо. Уже неважно. Ухен прикусил губу и начал быстро наносить на белый лист очертания сидящего напротив него силуэта, временами отвлекаясь от процесса и подолгу рассматривая этого человека, кажущегося таким одиноким. От чужестранца веяло чем-то необыкновенным, но мягким, он казался жемчужиной в ракушке среди тысячи пустых других, и все это сказал Ухену только профиль незнакомца, который, определенно, стоил отдельного портрета. Вокруг появлялись все новые люди, но взгляд Ухена теперь был сосредоточен только на одном, заинтересовавшем его человеке. Внешность его сама по себе была необычна: светло-рыжие волосы, ровный пробор, бледноватая, но не болезненная кожа, красивая фигура, черная рубашка с короткими рукавами и белые узкие брюки, и если бы Ухен теперь увидел его глаза, он все бы, наверное, отдал за это, ведь он был уверен, что взгляд этого человека стоит еще одного портрета, как и профиль, как весь он целиком со всей его загадочностью и ветром, пахнущим кофе и вишней. Незнакомец повернулся к художнику лицом как раз в тот момент, когда тот разглядывал издалека его казавшийся идеальным нос, и уже почти снова приложил острие карандаша к бумажному листу, чтобы запечатлеть его красоту. Как и ожидалось, взгляд был энергетически сильным и запоминающимся с первого раза, даже немного строгим, и от неожиданности рука Ухена дернулась, случайно ломая кончик инструмента о поверхность рисунка и пачкая его грифельной крошкой. Нет ничего плохого в том, чтобы рисовать с натуры, даже если сама натура об этом и не подозревает, но именно сейчас Нам Ухен отчего-то чувствовал себя виноватым, чему свидетельствовала вмиг опущенная голова и отложенный, уже сломанный карандаш. Когда он снова поднял глаза на иностранца, взгляд того изменился со строгого на снисходительный и...извиняющийся? Зрительный контакт между ними уже больше походил на сам процесс рисования: Ухен своим взглядом проводит тонкую прямую линию, пытаясь рассмотреть глаза обаятельного незнакомца, тот продолжает ее, делая небольшой, но плавный изгиб, и рассматривая Ухена уже целиком. Это смущало. Не зная, куда себя деть, вдруг замкнувшийся в себе художник робко взял пальцами ластик и стер ненужные следы от карандаша на бумаге, замирая от поглотивших его мыслей и направляя свой взгляд в одну точку рисунка - ту, которая была самым верхом силуэта его нового вдохновения, его идеальности. В красках это будет выглядеть просто потрясающе, а еще, кажется, это будет единственная картина Нам Ухена, которую он не продаст и будет хранить, как одно из воспоминаний, как что-то личное, перенесенное на бумагу и бесконечно живое. Такие труды Ухена, как правило, занимали отдельную комнату в его квартире, и эта комната была своего рода "храмом", в котором даже сам художник зачастую находиться не смел, считая, что чем больше он смотрит на свои лучшие работы, тем быстрее они ему разонравятся и утратят свою красоту и особенность. Вся прелесть их была в неприкосновенности и свежести, нетронутости чужими взглядами. Возможно, он не покажет никому эти картины до конца своих дней, и только когда его душа покинет тело, он придет свыше вновь и наполнит эти картины своим духом, оставшись в них жить, как в собственном раю, своем новом мире, наполненном такими же яркими красками, какими полны его нынешние картины и земная, совсем еще зеленая жизнь. Такими были его мечты, заоблачными и фантастичными. Таким был и сам Нам Ухен. Внимательно посмотрев на незаконченный, полный нечетких набросков рисунок еще раз, художник снова поднял голову, но перед его глазами оказалась только вновь опустевшая улица, одинокий, сдвинутый в сторону стул и все та же белая чашка с фарфоровой ручкой, без сжимающих ее бледных пальцев того загадочного человека, которого он так и не успел нарисовать. Винтажные часы поблизости кафетерия показывали 7:35 - это было время, когда вдохновение Ухена внезапно ушло намного раньше обычного, ведь не прошло и пол-дня. С терзающей душу и сердце досадой, парень сложил мольберт, собрал свои вещи и отправился домой, оставив на каменном бордюре стаканчик с остывшим, так и не выпитым кофе, что явно предзнаменовало скорейшее нарушение привычного расписания озадаченного Нама, в один миг потерявшего тот луч, за который он едва успел схватиться. Быть может, ему удастся восстановить мозаику сегодняшних впечатлений и завершить рисунок уже дома, но бумага уже не будет освещена солнцем, а Ухен больше не будет очарован чужим взглядом, отчего-то напоминающим о родном доме далеко от Амстердама, в цветущем и сияющем Сеуле.