Двуликий

Хидэ обожает головоломки. Неважно, какой сложности, — подойдет все, от обычных ребусов в газетах до тайны смерти соседки. — Когда-нибудь, несносный мальчишка, ты доиграешься и нарвешься на крупные неприятности! — отчитывает его мать, когда звонит из Мексики. Или из Техаса, Барселоны или Амстердама. Или откуда-нибудь еще. Потому что родители постоянно в разъездах, командировках и на важных встречах. Но Хидэ радуется, что мать ругается лишь по телефону, иначе быть семейному скандалу и подробному разбору, что именно — а это все, — он делает не так. — Лучше бери пример с Канеки, — припечатывает мать. — Хоть с другом тебе повезло! Ее звенящий голос ввинчивается в уши острыми гвоздями. Хидэ неловко смеется. Знала бы мама, насколько повезло. На самом деле, он любит Канеки, а потом уже головоломки. И то, и другое — не самое лучшее, что стоило выбрать в качестве предмета обожания. В тесной кафешке — людно и шумно. Неподалеку сидит разношерстная компания школьников, позади — влюбленная парочка, на фоне которых блекнет даже громко орущий телевизор с приевшейся новостной лентой. Настоящий осиный улей. — Тут ужасно, — жалуется Канеки и смешно приподнимает брови. Его тарелка пуста. Свои любимые гамбургеры он проглатывает с такой же невероятной скоростью, как и книги. — Тебе везде ужасно, — отвечает Хидэ и обвинительно тычет в него вилкой. — Только и вижу твои уши, торчащие из-за книг. Канеки лишь пожимает плечами. К их столику подходит официантка и кладет счет. Напоследок она скользит масляным взглядом по Канеки, но тот ничего не замечает. Хидэ кажется, что желудок сдавливает стальным обручем. Он дергается и старательно хохочет над неожиданно пришедшей в голову шуткой: — Может, ты книжный гуль? Признайся, украдкой жрешь книжки тоннами! — Очень смешно, — укоризненно говорит Канеки. Позади него продолжает надрываться телевизор. Сценарии о падающей экономике сменяются сообщением о новом убийстве в двадцатом районе. Показывают фотографию жертвы: светловолосый парень, студент младших курсов. — Ого, — присвистывает Хидэ, когда озвучивают место преступления. — Так близко. — Что близко? — переспрашивает Канеки и настороженно оглядывается. — Да уж. Гуль из тебя никакой, даже на книжного не потянешь, — подводит итог Хидэ. Канеки вздыхает: — Больно надо. Головоломки — не только способ убить время и занять себя чем-то. И не «стимуляция мозговой активности», «выработка стратегий на будущее» или «развитие памяти», как пишут в умных книжках. Для Хидэ это — возможность постичь новое. Раскрыть тайну. Доказать самому себе, что можешь. Хидэ задумчиво чешет нос и постукивает карандашом по столу. Перед ним — мятый и почерканный лист: краткая информация, списки жертв, графики и десять раз обведенная на карте область нападений. Обычно так получалось привести мысли в порядок, но теперь что-то не клеится. Хидэ явно и отчетливо ощущает, что пропускает нечто важное. Догадка выскальзывает из рук скользкой рыбиной, напоследок мазнув по лицу хвостом. Хидэ подчеркивает строчку «все жертвы — светловолосые». Почему-то этот пункт вызывает большое любопытство. Гули редко настолько придирчивы к выбору жертв. Чаще они привязываются к определенному полу или комплекции. А тут — цвет волос. Может, гуль испытывает ненависть к светлым волосам? Сам светловолосый? Считает, что борется с хулиганами? О чем такой подход может говорить? Хидэ ерошит собственные волосы, опирается локтями о столешницу и задевает рекламные листовки, которые случайно принес с собой из почтового ящика, забыв выкинуть. Пестрый фейерверк разлетается по дощатому полу. Последней аккуратно, как вытащенная из колоды карта, падает реклама какой-то романтической дури. Хидэ охает, вспоминая: некоторые гули ассоциируют акт пожирания с актом любви. Эдакая ворофилия наоборот. И что, если тот гуль так выражает свои пылкие чувства? Хидэ передергивает. Он поспешно заталкивает лист в выдвижную полку и встает из-за стола. Потом сгребает в охапку бумажки и выбрасывает их. Если гуль действительно влюбленный психопат, то Хидэ и вправду не завидует объекту его воздыханий. Лекции по истории долгие и скучные. Преподаватель говорит так нудно, словно возненавидел свой предмет еще до того, как появился на свет. Его речь оставляет отпечаток и на студентах: на задних партах откровенно храпят, на передних пытаются держать лицо и сохранять взгляд осмысленным. Даже за окном — унылая серая хмарь, и кажется, будто виноват все тот же преподаватель. Похоже на сходку для тех, кто готовится впасть в летаргический сон. После еще десяти минут страданий Хидэ решает прикрыться учебником и задремать на парте. Естественно, не получается. Но не потому, что, что замечает преподаватель или достает сосед. Просто Канеки не высказывается по поводу такого поступка, а это странно. Куда более странно, чем трупы в двадцатом районе или ускользающие догадки. Хидэ обеспокоенно косится в сторону Канеки. Тот сидит прямо, внимательно слушая лекцию, и, кажется, понимает ее. Вроде бы, все как всегда: легкий шорох страниц, монотонное бормотание преподавателя, и сидящий впереди опять пускает сопли на парту — тоже обычное дело. Только неловкое ощущение — что-то не так — скользит по плечам ледяным покрывалом, заставляя ежиться. Хидэ мысленно смеется над собой — так недолго и параноиком стать. А потом Канеки, резко ставший вялым и усталым, валится ему на плечо. Хидэ шумно сглатывает и замирает. Сердце громко ухает и начинает стучать где-то в глотке. Хидэ жмурится и с совершенно неуместным восторгом замечает, что Канеки теплый, почти горячий, а его волосы — мягкие и приятно щекочут кожу. И еще — их вот-вот заметят. Тогда, конечно, с кабинета наконец падет заклятье оцепенения и начнется жуткий гвалт. Но все опасения меркнут, когда Канеки, явно не осознавая, что делает, трется носом о шею Хидэ. Дурацкая лекция остается вдали, на расстоянии сотен галактик и параллельных миров. Хидэ расслабляется и, мужественно собрав остатки совести, прикрывается учебником. Маневр выходит не только бесполезный, но и бессмысленный: как позже выясняется, того же мнения о них был весь кабинет, преподаватель и злосчастная история. После занятий они идут домой вместе. Дорога пролегает через парк — широкий, затопленный лужами и охапками палых листьев. На улице ветрено, из-за чего Хидэ постоянно потирает замерзшие ладони. А Канеки — всегда предусмотрительный и готовый жертвовать всем ради близких, — предлагает свои перчатки. — Отстань, можно подумать, я в ледышку превращусь! — Хидэ! Что, если ты заболеешь? — строго спрашивает Канеки. И даже хмурится, но мягко и округло, как может только он. Вылитая заботливая мамаша. О чем Хидэ не может не сказать. Канеки, конечно, возмущается: краснеет и лопочет в ответ что-то невнятное. Хидэ любит наблюдать, как меняются его эмоции, искренние и светлые. Любит впитывать их в себя. И помнит: Канеки превосходный актер. Пока они спорят — из-за перчаток, какая глупость! — на них кто-то налетает. Столкновение выходит громким: Канеки роняет сумку, Хидэ вскрикивает и едва не падает, а тот, кто на них налетел — невысокий и сердитый мальчишка — зло ругается, но замолкает так же неожиданно, как и появился. — О, — ошарашенно выдает он и, присмотревшись к Канеки, испуганно добавляет: — Простите. В серых глазах Канеки, как в талой воде, на мгновение всплывает что-то темное. Незнакомец вздрагивает и бросается наутек. Канеки тут же отмирает, поднимает сумку и, отряхивая ее, рассеянно спрашивает: — Ну и что это было? Хидэ отворачивается. Это он должен спрашивать, что тут было. Спрашивать, почему некоторые люди шарахаются от Канеки, как от прокаженного. «Чертов Канеки, — думает Хидэ. — Если ты гуль, прекрати так откровенно палиться!» И удивляется сам себе. «Бред. С какой стати мне волноваться, что Канеки окажется гулем?». Он и так постоянно шутит — никакой ты не гуль, Канеки. Самый обычный задохлик с коллекцией книг. …Правда же? Пальцы Канеки — тонкие, длинные, бледные. Этими самыми пальцами он вытворяет такое, что Хидэ может лишь судорожно выгибаться и стонать. Тело плавится, как воск на солнце; сознание затопляет жаром. Лицо Канеки — заостренные черты, глаза горят желанием, — кажется открытым и обнаженным, как никогда. Эмоции на нем проступают ярко, отчетливо, впервые не спрятанные за призрачным заслоном. Наверное, никто и никогда не видел Канеки таким. Наверное… Хидэ теряет мысль: Канеки склоняется к нему, касается его губ, но не целует — дразнит. Потом нежно трется носом об его шею и вгрызается зубами — до боли, крови и хруста костей. Хидэ вскрикивает и подскакивает на кровати. Его трясет, ему не хватает воздуха, а пелена сна ускользает прочь легкой тенью. Хидэ свешивает ноги вниз, опускает голову и часто дышит. Не то, чтобы он раньше не видел подобных снов. Неожиданностью стала лишь роль Канеки, но Хидэ ловит себя на мысли, что ему даже понравилось. Ровно до того момента, как ему прокусили плечо насквозь. Тоука, всегда милая и покладистая, выглядит как ощенившийся морской еж. Канеки стоит рядом, спокойный и хмурый. Они настолько увлечены спором, что не замечают присутствия Хидэ. — Ты ведь был там в прошлый раз! — сжимая кулаки, шипит Тоука. — Так почему не схватил его? Ей вторит жужжание новостей: в двадцатом районе совершено новое убийство. — Успокойся, Тоука-чан, — примирительно выставляет ладони Канеки. — Я уже говорил, что опоздал. Даже не успел убрать тело — голуби слетелись очень быстро. — «Опоздал он», отличное оправдание! — вздергивает та подбородок. — А этот отморозок портит нам статистику! Скоро в двадцатый стечет куча следователей, и что тогда делать? — Во-первых, перестать кричать, — откликается Канеки. — Во-вторых, я понял закономерность. В следующий раз не упущу и притащу его сюда. Тоука неожиданно сбавляет тон и отмахивается: — Убей сразу. Нам не нужны психопаты. Хидэ сглатывает, мнется на пороге и не знает, как выкручиваться. Нельзя уйти незамеченным, — половицы скрипучие; притихшие Канеки с Тоукой могут его услышать в любой момент, — и нельзя прикинуться, что ничего не понял. Он словно застрял на пороховой бочке — как ни вертись, а рванет хорошенько. — Да, кстати. Шеф просил передать кое-что. Тоука разворачивается на каблуках — паркет скрипит, — и шагает в подсобку. Канеки молча следует за ней. Хидэ закусывает губу и вылетает на улицу со скоростью синкансэна. Уютный Антейку и его скелеты под кофейными столиками остаются позади. Его немного трясет. Дурацкие чайные пакеты, сахар, ложки — все валится из рук. — Тебе чай или кофе? — кричит через всю квартиру Хидэ и вздрагивает, когда рядом звучит спокойное: — Кофе, конечно. А потом его мягко, но настойчиво отодвигают в сторону. — Позволь мне, — говорит Канеки, оглядывая наведенный беспорядок. — И чего ты такой нервный? В его плавных, четких движениях читается профессионализм: сразу видно, что работал в кафе. К слову, ему ужасно шли строгие костюмы и галстуки. — Почему ты больше не в Антейку? — невпопад спрашивает Хидэ. — Тебе ведь там нравилось. Остался бы и заигрывал с Тоукой-чан целыми днями. Канеки медленно оборачивается. Весь его вид — сплошное, монолитное спокойствие, и Хидэ начинает подозревать, что тот мог поутру переборщить с седативными средствами. — Хидэ, с чего ты вдруг вспомнил об этом? И я вовсе не заигрывал с Тоукой-чан. — Вот нечего!.. — выпаливает Хидэ, но Канеки перебивает его: — Лучше расскажи, зачем вмешиваешься в такие сомнительные дела. И Хидэ застывает. Ему кажется, он мог бы простоять так целую вечность, покрыться пылью и зарасти плющом, но Канеки не дает передышки: — Я все видел. — Нет, ты все неправильно понял… — задыхаясь и ловя себя на том, что не может закончить мысль, тараторит Хидэ. Нужно защищаться и все отрицать, а в голову совершенно некстати лезут мысли о дурацком сне, в котором Канеки выглядел точно так же. Слишком сосредоточенно и жестко. — А как тогда нужно это понимать? — прохладно уточняет Канеки и пихает ему в руки кружку с чаем. — Список жертв. Карта мест, где были совершены преступления. Хоть бы припрятать потрудился. Или думал, что я в твоем бардаке ничего не разберу? Повисает тишина. Хидэ едва сдерживает вздох облегчения: Канеки говорил не о подслушанном разговоре, а про позабытые каракули. Немного напоминает школу. Канеки, как тогда, вздыхает и начинает прибираться, а Хидэ тоскливо думает, что ему всегда хватало пары минут, чтобы развести настоящий свинарник. То есть, он пытается об этом думать. Когда в поле зрения попадают длинные пальцы, мысли плавно перетекают в другое русло. Хидэ уже почти не стыдно. Он прикрывает глаза и облокачивается на стену. — Обещай, что не полезешь, — мягко просит Канеки. В нем не остается и налета прежней жесткости, но Хидэ теперь замечает ее в порой прорывающихся резких движениях. Злополучный лист остается на виду. — Успокойся, — машет руками Хидэ. — Говорил же, любопытно было, вот и сел, прикинул, как оно могло быть. Зачем мне лезть в одиночку в самое пекло? Канеки смеряет его цепким взглядом и расслабляется. Значит, верит. Потом они вместе садятся перед телевизором и смотрят первый попавшийся фильм. Канеки пьет свой любимый кофе и смущенно улыбается, Хидэ смеется и комментирует так громко, что его точно слышно в нескольких соседних кварталах. Всё возвращается на круги своя, но тот лист Канеки забирает с собой. Он не учитывает, что Хидэ в ладах с памятью, логикой и любопытством. Хидэ осторожно приставляет велосипед к стене. Мышцы гудят от усталости: за пару часов он успевает объездить подозрительные места и установить там прослушку. Он даже не нарушает обещание: Канеки говорил не соваться, вот он и не суется. Подумаешь, раскидал свои побрякушки по углам. Хидэ перетряхивает сумку, достает приборы и спускается в переулок — грязный, темный, полный мусора и битого стекла. И видит — лужи крови на асфальте. Труп, похожий на сломанную куклу — раскинувший ноги и уставившийся в пустоту стеклянными глазами. Светлые волосы убитой, кажущиеся в сумраке мутно-зеленоватыми. Спину сидящего рядом человека, обтянутую темно-зеленой курткой. И слышит — жадные глотки, хруст костей, треск рвущейся одежды. «Нет, не человека, — мгновенно понимает Хидэ и застывает. — Права была мама: игра в детектива к добру не приведет». Гуль оборачивается и смотрит прямо на него. Хидэ сглатывает. Он впервые видит гуля. Настоящего — не на картинках, не в фильмах, а в режиме реального времени. Выглядит он, откровенно говоря, не очень. Ничего общего с киношным образом элегантного, пугающего своей готической красотой и бледностью кровопийцы. Скорее, гуль похож на помесь буйвола и подзаборного пьяницы. Крупный, плечистый и смуглый. По подбородку течет слюна и кровь, куртка грязная и рваная, на одной руке висит нечто, напоминающее кишки или какие-то другие внутренности. — О, — выдает он. — Еще один? Хорошо пахнешь… Проходит доля секунды — Хидэ успевает лишь моргнуть, а гуль уже оказывается рядом. Потрясающая скорость. Вот о чем постоянно талдычат в новостях и специальных буклетах: от гуля не убежать. А они, беспечные и бестолковые люди, всегда думают, что им повезет. Гуль вскидывается и раскрывает свою пасть. От него отвратительно несет потом и кровью; все происходит, как в замедленной съемке, но Хидэ не может не то, что отвернуться, а даже испугаться или закричать. Разум словно сковывает ледяными цепями. Он может лишь фиксировать происходящее. Еще секунда — и обзор закрывает чья-то спина. Хидэ неловко пятится и запинается об валяющуюся рядом бутылку. Черное. Он различает лишь черное пятно — кажется, куртка, — которое тут же перемещается. Ноги подкашиваются, и Хидэ, неловко взмахнув руками, плюхается на влажный асфальт, всем телом вжимаясь в стену. В нем наконец-то просыпается страх — он видит две быстрые, ловкие тени, кружащие по переулку. И понимает, что не может уследить за ними. Неподалеку все еще валяется труп, и при этой мысли Хидэ пробирает нервный смех. — Мразь! — доносится уже откуда-то сверху. — Какого черта ты мешаешь?! Хидэ запрокидывает голову: битва переходит на другой уровень; гули скачут по крышам и распугивают птиц. — Черт, а какое видео было бы, — говорит сам себе Хидэ. — Весь интернет подох бы от зависти. Ой. На асфальт, грохоча, падает невнятная кровавая масса. В ней уже нет ничего человеческого — сплошь разделанное мясо, обвитое клубком кагуне. Следом — аккуратно и ловко — приземляется другой гуль. Теперь, когда он перестает двигаться со скоростью сверхновой, Хидэ узнает его. По фигуре, одежде, манере движений — в каждой черте сквозит знакомое, родное, привычное. И одновременно — чужое. — Мразь тут только ты, — цедит Канеки и заносит кагуне — яркое, покрытое мелкими пластинами, как чешуей, — для удара. — Нет, подожди! Давай поделим его, а? — Поделим? — вкрадчиво повторяет Канеки и мотает головой. — Да я сам тебя поделю! Острое алое кагуне с легкостью рвет поверженного врага на куски. Тот уже не кричит — воет в предсмертной агонии, но Канеки не обращает на это никакого внимания. — ...мой, мой, мой, мой, мой, мой! — слова срываются с губ бессвязным сплошным потоком, пока он раз за разом протыкает искореженное тело. — Запомни это, тварь! Он — мой! — Последний удар, и гуль превращается в месиво из мяса и костей. Канеки выпрямляется; его руки по локоть в чужой крови, и это выглядит так... ошеломляюще, что Хидэ не в силах отвести взгляд. Он помнит Канеки совсем другим и сейчас не может смириться с увиденным. Попросту не готов. Независимая поза, с которой тот замер над трупом гуля, напрочь перечеркивает все, что было раньше, и теперь Хидэ видит нового Канеки. В нем больше не осталось ничего от прежнего. В одном, пожалуй, мама ошиблась: Канеки едва ли похож на образец для подражания. Он размышлял бы об этом и дальше, но тут Канеки оборачивается. На краткое мгновение они оба забывают, как дышать, а потом Канеки хрипло спрашивает: — Хидэ?.. — и торопливо вытирается рукавом, будто после всего, что здесь было, это может чем-то помочь. Он действительно страшен, по пояс в крови и каких-то розоватых ошметках, но Хидэ не может не отметить, что хуже всего выглядит его лицо: эмоции сменяются одна за другой, словно Канеки никак не может решить, как правильно реагировать. Словно это всего лишь маска, которую мнут на разный лад. Словно он робот, у которого слетели настройки, и теперь он транслирует все загруженные в него выражения. А потом неожиданно успокаивается — будто определился с нужной ролью, — и фыркает: — Хидэ, ты вроде такой умный, а такой дурак. Знаешь, нормальные люди давно унесли бы ноги. Ты чего сидел и ждал, как принцесса? Кто победит — тому и закуска, что ли? Хидэ сглатывает. Он сам себя не понимает. Настолько, что мечтает провалиться сквозь землю и перестать существовать. Что хуже — то, что Канеки оказался гулем или то, что даже таким он по-прежнему кажется привлекательным? — И что теперь? — тихо спрашивает Хидэ. — Ты сожрешь меня? Ему хочется попросить: «Дай мне еще немного времени». Ему хочется добавить глупое и бестолковое: «Чтобы понять тебя». Но язык будто примерзает к небу: у Хидэ не получается издать ни звука. Канеки подходит вплотную, — так, что чувствуется тошнотворный запах крови и отчетливо виден глаз, будто залитый густыми чернилами. В нем отражается сам Хидэ. — Зачем? — ласково тянет Канеки и касается его щеки. — Живым ты мне нравишься больше.