***
Сон к Малику не приходил вот уже несколько дней с тех пор, как в бюро доставили этого героя-недоучку. Каждую ночь он пытался хотя бы немного отдохнуть, но, смыкая веки, все никак не мог отправиться в царствие пусть и не самых добрых и радужных сновидений, просто лежал до рассвета, слушая плеск воды в источнике, соловьиный стрекот, шум листвы и размышляя немного о том, немного о другом, но больше – и это выводило его из себя – о все еще не очнувшемся скверном мальчишке, ведь Малик, не смотря на возраст, всегда будет видеть в нем именно мальчишку. Оставаясь наедине с едва живым собратом, он закрывал лавку и принимался наново обрабатывать раны заживляющей мазью и перевязывать чистыми бинтами, обтирал прохладной водой пылающее в лихорадке тело и, оставив влажный компресс на горячем и, по его мнению, слишком непробиваемом лбу, возвращался к своим повседневным обязанностям. Странно и страшно было сознаваться себе в том, что он с некоторым трепетом ожидал, когда же дверь, ведущая во внутренний дворик, приоткроется, и в маленькую лавку снова войдет Альтаир. Он будет слегка растерян и неловок от того, что его восстановление еще далеко от завершения, уронит робкое "Спасибо", принимая из рук начальника бюро свое снаряжение и свежую одежду, а после выскользнет из тени на залитую золотым солнцем улицу Священного города, растворится в толпе, чтобы не вернуться сюда никогда более, и всего страннее и страшнее будет то, что Малик выйдет на порог и до самого поворота будет провожать его полным бесконечной печали взглядом. Он решил для себя, что, несмотря на последствия, даст ему беспрепятственно уйти прежде, чем прибудет конвой. Но время шло, а злосчастную дверь лишь приоткрывал иногда шалый ветер и он с тревогой смотрел в узкий просвет на лежащего неподвижно мужчину. Иногда казалось, что так для самого Альтаира будет лучше: отправиться в сады Эдема прямиком отсюда, так и не придя в себя, чтобы перед казнью не видеть своего позора, не чувствовать боли и горечи, ведь посмертно оправдать куда проще… Вздор! Малик безжалостно комкает донос, который писал несколько часов, и отправляет его в очаг, где огонь с аппетитом принимается за плод долгих стараний неоправданной и ненужной вражды между ними. Его люди не обронят ни слова – и не будет ни конвоя, ни казни, не будет больше напрасных смертей по его вине, и Альтаиру вовсе не придется прятаться и спасаться бегством. В эту ночь ему впервые удается задремать, но сон не приносит облегчения ¬– он снова видит брата. Они еще дети, Малик пропадает днями на тренировках и возвращается лишь под вечер, чтобы разделить с Кадаром свой небольшой паек, потому что больше о нем позаботиться некому, а для работы или обучения в ордене он еще маловат. В тот день юный ассасин задерживается гораздо дольше обычного – он бежит вниз по склону в деревню, спотыкаясь в кромешной тьме, потому что времени уже за полночь, а Кадар сам не способен развести огонь в печи, чтобы согреться, он, верно, ужасно голоден и замерз… Малик застывает в паре шагов от порога и в неверии смотрит на сизую струйку дыма, вьющуюся из глиняной трубы на крыше – не ошибся ли домом в темноте? Он отворяет дверь и тут же застает брата, с удовольствием жующего ломоть черного хлеба с солью, а рядом с ним чужака, что сидит на столе, болтая ногами. Этот мелкий ублюдок улыбается тонкими змеиными губами и отсвет пламени в его желтых глазах высекает золотые искорки. Картина меняется – и вот уже Кадар в послушниках, стоит у деревянных перил тренировочной арены и с восторгом наблюдает за сошедшимися внутри круга в поединке. Он неотрывно смотрит, как плавно, словно порхая над каменными плитами, движется в смертоносном танце молодой мастер, и лелеет в сердце мечту однажды бросить ему вызов. Аль-Саиф-старший стоит рядом, опираясь на изгородь спиной, и старательно делает вид, что ему неинтересно, хотя сама суть сложившейся ситуации гложет его кости заживо: это он, Малик, должен был стать для младшего брата кумиром и примером для подражания, а не этот самодовольный выскочка. Отвернуться и не смотреть стоит неимоверных усилий, хотя куда тяжелее признаться себе, что он тоже восхищен и увлечен, и если бы не гордость – ловил бы взглядом каждое движение, каждый взмах лезвия, поющего песнь о смерти в умелых руках виртуозного и азартного убийцы. Он оборачивается как раз в тот момент, когда Альтаир заканчивает бой, ловко обезоружив противника, и одаривает искушенного зрителя сдержанной улыбкой и коротким взглядом, но взгляд этот полон обещаний, которым его брат верит безоговорочно. Малик вновь возвращается в храм Соломона, в тот самый день, что отпечатался в его памяти до самого конца времен. Он снова там, посреди этой схватки не на жизнь, а на смерть, отрезанный от брата и надежды на спасение. Тяжелый меч неприятеля опускается рубящим ударом и он ощущает острую боль в теперь отсутствующей руке. Кадар поворачивает голову на звук… и пропускает удар в корпус. Он заваливается на одно колено, но не собирается сдаваться, он дерзок и решителен, как и тот, чьему примеру следовал, он растягивает губы в горькой ухмылке, тогда как ясные глаза наполняются слезами, и шепчет брату "Уходи", прежде чем с яростью разъяренной пантеры снова броситься грудью на мечи врагов. Малик пробирается пыльными коридорами руин древнего храма, задыхаясь от рыданий. Он проклинает самый первый день их встречи за то, что впустил в свою жизнь этого наглого мальчишку и дал разрушить её, но больше он проклинает себя самого за то, что ходатайствовал перед господином взять Кадара на первое серьезное задание. Груз ответственности за содеянное сдавливает его сердце, он душит, тянет вниз на самое дно, и Малик тонет в собственных воспоминаниях и сновидениях, в прозрачно-голубых глазах брата и вязких медовых – Альтаира. Он барахтается в темной воде, цепляясь за ненадежные островки оправданий, но все тщетно: здесь он сам обвиняемый и обвинитель, судья и присяжный и только сам себе он каждый раз выносит приговор "Причастен", как выжженное на груди клеймо. "Не суди – да не судим будешь" Прощай, и будешь прощен. Он тонет – и просыпается, вдыхает полной грудью ночной воздух, пропитанный свежестью и запахом жасмина. Кошмар закончился, но что-то здесь не так, что-то смущает его взор и будоражит сознание. Дверь. Он оставлял её запертой, а теперь она распахнута настежь, и привычно занятое в течении последних дней место пустует. Неужели?.. Он рывком поднимается на ноги, минуя лавку, выскакивает на улицу – и краем глаза улавливает, как исчезает за углом тень, а больше ему и не надо: он все знает, он чувствует каждый шаг, он безошибочно угадывает маршрут, но опаздывает всего на пару мгновений. Тихий всплеск, круги мерно расходятся по гладкой поверхности и темные воды из его снов безразлично поглощают его тайный порок, только теперь Малик способен бороться со стихией, он не намерен тонуть, потому что вытащенное на берег тело легче камня, что он влачит на своей шее. Сброшенные на бегу плащ и сапоги валяются у края пристани, в конце которой уже слышны шаги и голоса – их уход вовсе не остался незамеченным. Пошатываясь, Малик поднимается на колени, чтобы обрушиться неточным и слабым ударом на все еще пытающегося сбежать Альтаира, а убедившись, что его мысли заняты более разбитым носом, нежели побегом, позволяет себе упасть на спину, прикрыть глаза и попытаться восстановить дыхание.***
Порывистый ветер гонит рваные облака в сером небе над Иерусалимом, безжалостно треплет листья лозы в беседке и грубо задевает старые медные светильники на скрипучих подвесах. Улицы пустеют, повседневный размеренный шум города сменяется тревожным гулом, рыночная площадь быстро становится безлюдной. В бюро непривычно тихо: иные из числа ассасинов разъехались по заданиям, другие вернулись в крепость, а кто предпочел пережидать ненастье в другом месте. Из звуков остались лишь безразличное журчание источника, взволнованное перешептывание листвы, испуганной резким изменением погоды, да невесомый шорох стертой подошвы сапог, грубой ткани одежд, сухой бумаги пергаментов. Зябко, но это пока. Малик знает, что надвигается буря. И знает, что эта буря разыграется не только снаружи. Молчаливая покорность Альтаира приказу не покидать бюро совсем не внушает доверия: он тихо сидит в дальнем углу с самого утра, необыкновенно безмолвный и смиренный, он утонул прошлой ночью в черном звездном зеркале, он – тусклый призрак былого себя и от его присутствия в комнате становится так темно и холодно. С тех пор они не перебросились и словом, даже по делу, и, украдкой наблюдая за скованными движениями и беглыми взглядами, Аль-Саиф всерьез задумывается о том, остановится ли этот упрямый глупец, или же только сильнее утвердится в желании наложить на себя руки. Малик не терпит пустого ожидания и не любит делать все в последний момент, поэтому заранее готовится к приходу грозы: закрывает лавку, запахивает тяжелые деревянные ставни на окнах и парадной двери, разводит огонь в маленькой изразцовой печи и принимается перетаскивать в помещение раскиданные во внутреннем дворике подушки – словом, делает все, лишь бы не находиться рядом с угрюмым мертвецом и не пялиться на его блеклую сутулую фигуру. Он не знает, но точно уверен, что если прикоснуться к сгорбленной спине, рука завязнет и отнять её уже не получится; что если заглянуть в усталое лицо, уроненное в ладони, на месте светло-карих глаз он найдет только темные провалы сочащейся наружу бездны невыносимого одиночества и отчаяния; и что если оставить все как есть, лучше не станет. Как будто гниющая почерневшая язва, которой невыносимо дотронуться, но если не вычистить яд, он распространится по всему организму и рано или поздно отравит его целиком. Хруст поленьев в печи сливается в единый ритм с методично прибивающими пыль к земле тяжелыми каплями за выложенными расписной плиткой стенами, легкий запах хвойного дыма растекается по маленькой комнате и оседает невидимым узором на рукава чуть влажного халата. Альтаир сквозь пальцы смотрит на зашедшего с улицы Малика и отсвет пламени в его лихорадочно мерцающих желтых глазах, оттененных следами бессонной ночи, высекает золотые искорки, которые тот ловит беглым взглядом, чтобы не выдать себя. Не показать желания схватиться за угловатое плечо и как следует встряхнуть, может даже ударить, чтобы наверняка высыпались из головы глупые мысли, раскроить новым шрамом змеиные губы в попытке раз и навсегда остановить срывающуюся с них скверну колкостей, язв и оскорблений… Спокойно. Надо быть сдержанным и равнодушным, таким же, как и всегда, иначе не поймет, оттолкнет, ускользнет сквозь пальцы сизой струйкой дыма. Притворятся не так уж сложно, если только молчать. Слова все испортят, слова против воли раскроют все карты и сорвут все маски, поэтому Малик старательно держит их за преградой сомкнутых до скрежета зубов. Он оставляет ведро с дождевой водой у порога и проходит к столу, чтобы достать бинты и приготовить мазь, чувствует на себе острый взгляд, но подавляет дрожь и страх перед трупом, которого ему предстоит коснуться, чтобы вернуть к жизни хотя бы тело. Трогать душу куда страшнее. Жестом подманив ближе, заставляет его сесть на сваленные в углу подушки, избавиться от одежды и, насколько может осторожно, снимает прилипшие бинты, чтобы не разбередить начавшие заживать раны. Альтаир-полумертвый в силу своей неспособности сопротивляться никак не реагировал на перевязку, Альтаир-полуживой в меру своей боязни ерзает, пытается отстраниться, уйти от незаслуженной заботы. Он весь – перетянутая струна, взведенная тетива арбалета, и Малик не уверен, что хочет столкнуться с последствиями разрыва, но оставить в покое – значит бросить. Каждое его движение неторопливо и точно, каждое несет в себе внушение одной единственной истины: "Смотри. Я не собираюсь причинить вреда. Видишь? Я пытаюсь помочь. Верь мне, брат." и ответная расслабленность пациента убеждает в том, что он понял и подчинился. От содержимого глиняной миски поднимается легкий аромат – глава бюро уже не подавляет желания провести большим пальцем по алой кромке на шее, обозначающей следы оков, и теперь Альтаир тоже пахнет кедровым маслом и календулой. Он наполняет легкие воздухом с примесью дыма и трав, боль постепенно начинает отступать, на смену ей приходят тепло и бережные касания, кажется, будто напряжение ослабевает, но эта иллюзия развеивается, когда дело касается глубоких ссадин на запястье. – Ау… – Альтаир шипит и пытается оттолкнуть, но получает ощутимый удар ребром ладони по руке. – Больно, все-таки… – Заткнись, – бросает Малик чуть более небрежно, чем хотел. – Зачем ты это сделал? Барьер трескается. – Думал оставить за собой право выбрать смерть… – Идиот! Трещины пожирают сплошную стену и желтые глаза удивленно смотрят на него из темных провалов. Он судорожно пытается собрать выпавшие осколки самообладания и приладить их на место. – В Масиафе ждут твоего отчета о выполнении задания. – В Масиафе ждут только мою голову в мешке! – Альтаир шарахается почти в панике. – Я снова нарушил кредо, я всех поставил под удар, сказав им… – Заткнись, – снова сухо швыряет Малик. – Заткнись и слушай. Я не отправлял депеши о том, что тебя схватили. Мои люди все уладили. Аль-Муалим надеется услышать от тебя добрые вести. Вспышка холодного белого света. На мгновение она врывается в комнату сквозь щели в ставнях, и тут же обрушивает на землю густую тьму и грохот, треск, лязг рассыпавшихся на горы осколков небес. Слова тонут в вибрирующем воздухе, но ассасину не обязательно слышать, чтобы понять. – Я хотел бы заставить себя ненавидеть, – тишина, пришедшая на смену агонии, такая звонкая и пугающая, что малейший звук заставляет вздрогнуть. – Я хотел бы продолжать винить тебя в гибели Кадара, но я причастен не меньше. – Это только моя оплошность... – Но это я повел его на смерть! – Малик вскакивает с места, он почти кричит. – Любой на твоем месте мог совершить ошибку и совершил бы её, но я...! Я знал, что это будет опасно и все равно добился его участия! Это я бросил его в бой и не смог защитить, я...! Еще одна вспышка, еще один оглушительный удар грома проглатывает конец фразы и снова оставляет двоих в невыносимом безмолвии. Он отводит взгляд в сторону – не хочет смотреть сверху вниз на того, перед кем впал во грех клеветы, лжи и зависти. Как бы там ни было, в случившемся они виновны одинаково и равное наказание понесут в Царствии Небесном, но пока Малик чувствует себя запятнанным вдвойне. – Ложись спать, – пауза дала возможность восстановить обычное спокойствие в голосе. – Тебе стоило бы выехать в крепость завтра – ты уже достаточно восстановился и если не гнать во весь опор, доберешься без проблем. Лекари Масиафа справятся куда лучше моего. Он отворачивается, собираясь уйти: отдохнуть или вернуться к работе, спрятаться в дальнем углу с книгой или выйти на порог беседки, чтобы посмотреть в бездонное око шторма и ощутить хлесткие плети дождя на своем лице – все, что угодно, лишь бы не тревожить усталый разум названого брата своим присутствием. Свободный рукав плаща оказывается в захвате и это заставляет еще больше жалеть о потерянной вчера на пристани серебряной булавке, которая раньше держала его приколотым к плечу. Альтаир настойчиво тянет вниз за черную ткань и прежде, чем услышать вопрос, произносит: – Останься, прошу… Малик устало вздыхает и опускается на прежнее место: в конце концов, кто он такой, чтобы отказывать? Несколько минут они сидят молча и не шевелясь – только они, укрывшиеся под глиняной крышей за серыми стенами сплошного ливня в самом сердце бури. Пальцы мнут и сжимают все тот же рукав с серебряной каемкой вышивки. Нервно, судорожно, до побелевших разбитых костяшек. Новый сполох отражается в расширенных зрачках, что за неуловимую долю секунды оказались невероятно близко. В раскате грома тонут все возражения запоздало реагирующего сознания, а Малик, плюнув на все предрассудки и условности, разрешает себе насладиться поцелуем. Он отвечает без промедления, не позволяет усомниться или передумать. Как много изменилось всего за несколько дней: он уже не тот, кто выдвигал громкие упреки на площади в крепости, и не тот, кто вместо предложения помощи и дружбы бросался насмешками и колкостями, да и Альтаир больше не самодовольный ублюдок, проваливший задание из-за своей самонадеянности и гордыни, каждым словом и действием вызывающий к себе лишь зависть пополам с ненавистью. Альтаир – податливая мягкая бронза под его ладонью, теплый гречишный мед наполненных бесконечной грустью глаз, он позволяет уложить себя на пол, покорно приоткрывает губы, впуская горячий язык, он жаждет близости чужого тела, нет – более души, но подарить её сейчас неосторожно означает снова подвергнуть опасности. Малик разрывает поцелуй, чтобы отдышаться, он медлит, потому что любое неловкое движение может стать причиной открывшейся раны и тогда от страсти не останется и следа, но остановиться сейчас смерти подобно. Он так долго ждал, сдерживал желание прикоснуться, не вскользь, как было, пока он ухаживал за больным, но по-настоящему, отдать всю нежность и ласку, на которую только мог быть способен черствый с виду библиотекарь и картограф, а взамен получить нечто большее, чем обычное прощение. – Пожалуйста, Малик… Да, именно это. Жаркий румянец, украшающий острые скулы, мутный рассеянный взгляд , легкую дрожь скребущих каменный пол пальцев и просьбы не останавливаться. Целебный бальзам отлично справится с ролью смазки, одной рукой справляться не так уж просто, но он старается оградить любовника от ненужных движений, которые способны навредить сейчас, немного грубовато прижимает к подушкам, не позволяя по-кошачьи грациозно выгибаться в пояснице от нахлынувших ощущений. Болезненный вскрик перетекает в протяжный стон удовольствия и облегчения, Малик покрывает влажными поцелуями загорелое тело, те его части, что не скрыты бинтами, и немного морщится, чувствуя на губах горьковатый привкус лекарства. Он старается не спешить, сдерживает себя, двигаясь плавными глубокими толчками, он осторожен, хоть и на пределе. Ничего, будет еще время: Мажд-Аддин – вовсе не последняя цель братства в Иерусалиме. Оргазм похож на белую вспышку молнии в ночном небе, на пронзительный звук порванной струны, чей звон еще несколько секунд терзает слух, но вслед за ним приходит облегчение. Они лежат на мягких подушках, расслабленные и уставшие, слушают шум стихающего дождя и вой ветра на пустынных улицах – все это там, далеко за пределами бюро, а внутри царят тепло, уют и приятная полутьма. Альтаир покоится в объятиях друга, приникнув губами к ключице, и жалеет лишь о том, что завтра придется покинуть это место надолго. Малик не жалеет уже ни о чем, потеря брата и собственной руки – ничто, в сравнении с тем, что он обрел.