***
Каждое утро он начинал с того, что вспоминал, как Мила, оседая на палубу, удивленно и беспомощно шептала: «Киллиан, мне больно...», не веря, что умрет так быстро и так глупо. Каждый вечер он снимал с искалеченной руки крюк – и красные лучи заката казались ему кровью, хлынувшей из перерубленного запястья. Крокодил с золотой шкурой визгливо хохотал.***
Изумрудный свет солнца на поверхности становится бело-золотым; она любила небо. Всплывать, рассекая хвостом слои воды – чтобы опять поймать нежно-алый, как кораллы, летний человеческий рассвет; или дрейфовать на огромной льдине, задрав голову – ведь там, высоко-высоко, в чернильной тьме небес, переливается пурпурным, желто-огненным и непереносимо-прекрасным фиолетовым зимнее чудо света – северное сияние. В такие моменты ее голос поднимается на недосягаемую высоту, звенит, разлетаясь в стороны и ввысь; радость достигает предела. Что еще может помочь ей выразить восхищение красотой наземного мира? Ничего, кроме пения.***
Всякий раз, прибывая в порт, он напивается в ближайшем трактире, называя это «обмыванием удачной сделки». Пьяные вопли моряков и хриплое воркование местных шлюх успокаивают, помогают забыться – хотя бы ненадолго. На вечер. На ночь. Кто-то горланит похабные песни; трактирщик бранится с дочкой-подавальщицей, явно позволяющей завсегдатаям лишнего – скоро, наверняка, в его доме добавится детских криков. Фальшивые стоны портовой проститутки – никогда в жизни он не представит на ее месте Милу, это кощунство. Звон битой посуды; значит, быть драке. Звуки, звуки, звуки. И всегда, везде, повсеместно – хохот крокодила. Во сне и наяву. И шорох осыпающегося праха.***
Небо заволакивает матово-сизыми тучами; быть буре, понимает она. Море требует жертвы – ее отец, великий Посейдон, отмечает годовщину смерти жены. Кровь за кровь. Сколько еще нужно смертей, чтобы исцелить его боль? Сколько невинных людей станут заложниками мести страдающего божества? Она не знает. Ей дозволено лишь молча наблюдать – и молча разрываться на части от сострадания: и к отцу, и к тем, кто стал жертвами его гнева. К тем, кого ей не удалось спасти.***
Около мыса Горн летают ангелы, со слезами на глазах разглагольствует пьяный Сми. Он неверяще хмыкает – как же, ангелы – и вдруг хмурится, широко раскрытыми глазами глядя сквозь развешанные по грязным стенам таверны охапки лука. Ангелы. ...Тогда, в бурю, он слышал пение – голос невиданной красоты и мощности: Высокий и звенящий, сильный, как бой колокола, и свободный, как крики чаек. Та, что могла так петь, была или королевой, или безумицей – а может, и тем и другим одновременно. Зачарованные, они следовали за песней, в глубине души понимая, что идут на погибель – но не могли не покориться сокрушительной силе этого прекрасного, ни с чем не сравнимого голоса. И каким-то странным, невероятным образом прибились к берегу. Этой ночью, впервые за долгие годы, во сне он не видит ни Милы, ни крокодила. Ему снится та песня – и ничего больше.***
Ее мерцающий сине-зеленый мир совсем не похож на человеческий – остро пахнущий тухлой рыбой и спиртом, слишком темный и слишком яркий. Люди вокруг нее напоминают маленьких суетливых крабов; одни разгружают баржи, по цепочке передавая друг другу части груза, другие расхаживают по пристани, кто удачно, а кто не очень удачно разыгрывая праздность. Те, кому это удается, легко могут разжиться дармовыми моряцкими деньгами – те, кому нет, пластами валяются между зданий складов. Размалеванные женщины провожают ее неприязненными и насмешливыми взглядами – от их ярких и безвкусных, чересчур открытых платьев рябит в глазах и болит голова. Как и от окружающего гвалта. Отец говорил ей, что люди – злобные создания, от которых глупо ждать чего-либо хорошего. Но разве можно судить всех одинаково? Ей кажется, что нельзя. И только поэтому она прокралась в тайную сокровищницу и забрала магический браслет, давший ей ноги. Кораллы и жемчуг на ее правой руке привлекают внимание зевак; она инстинктивно прикрывает запястье рукавом. Какой-то небритый рыжий моряк хватает ее за плечо, разворачивая к себе; дыша ей в лицо перегаром, он громко спрашивает ее о цене, и не менее громко хохочет после ее ответа. «На кой мне твоя бирюлька?» – говорит он и пытается утянуть ее к сходням какого-то корабля. Она свободной рукой наотмашь бьет его по щеке – и окаменевает от страшной боли и вкуса крови на языке. И тут ей становится по-настоящему страшно.***
«Меня зовут Урсула» – тихо и равнодушно говорит сидящая напротив него черноволосая девушка, указательным пальцем трогает рассеченную нижнюю губу и морщится от боли. Что именно девчонка забыла в порту, осталось для него загадкой. Кому вообще в здравом уме придет в голову прийти сюда одной? Ей еще повезло, что он не был пьян настолько, чтобы не услышать испуганные крики, доносящиеся с улицы. Напившийся в стельку и проигравший в кости Старки – тот еще подарок для одинокой девушки. Для красивой девушки, отмечает он бессознательно. Из давно не мытого окна каюты на ее судорожно сжатые руки падают лучи солнца; правое тонкое запястье обхватывает коралловый браслет. С жемчугом. Морская богиня, что с головой у этого ребенка? Он чувствует, как в его затылок начинает вкручиваться острая пульсирующая боль. Как бы то ни было, если даже эта Урсула и сумасшедшая, он – ничем не лучше. Где-то на задворках сознания вновь захохотал крокодил; из его зелено-золотистых рук с шелестом посыпался песок. Он едва подавляет неудержимое желание застонать и рухнуть головой прямо на столешницу. Прогнать эту девчонку к морским чертям, пускай возвращается к родителям и не ищет себе приключений – прогнать и упасть лицом вниз на полку, до кровавых отметин сжимая здоровую ладонь в кулак. Безуспешно пытаясь смешной этой болью отвлечься от ненормального, ликующего смеха Румпельштильцхена и предсмертного полустона-полувсхлипа Милы. Будто понимая его чувства, Урсула тихо поднимается и идет к дверям. На ходу она что-то напевает, явно по устоявшейся привычке. Знакомая мелодия – плеск волн и крики чаек – будто выдергивает из затылка ржавую иглу. И исчезает, клочьями тумана разлетается тысячи раз прокрученная его исколотой памятью сцена. Тряхнув прояснившейся головой, он легко встает и касается ее руки.***
Все знают, что «Веселый Роджер» – корабль заговоренный. Из любого шторма он выходит целым и невредимым, не порвав ни единого паруса; королевские фрегаты остаются с носом – солдаты короля не получат награды за голову капитана Крюка; Черная Борода мечтает выкупить корабль-талисман – говорят, что Джонс заключил соглашение с Посейдоном, а то и с морской богиней, самой Урсулой. Иногда на борту его «Веселого Роджера» люди замечают смуглую и темноволосую девушку лет семнадцати, то с упоением любующуюся звездами, то изучающую карту. На правой руке ее сверкает алыми и белыми камнями широкий браслет. С этой же девушкой Джонс иногда появляется в порту – но ни у кого не возникает желания отпустить скабрезное замечание. Никто не знает, кем она ему приходится и где они познакомились. Сам капитан лишь загадочно ухмыляется – мол, думайте что хотите – и предлагает партию в кости.