Иное

Вороника на крыльце, в доме спит зверь, в доме ждет ангел. В доме далеко до утра.

Волк поплутал невидимой тенью по пустотам, редким иссохшимся лесам и полям и вернулся в одинокий дом. Дом под огромной желтой светящей луной. Волку наскучило гулять в одиночестве. Он переобщался уже со всеми призраками в округе, навестил озеро с утопленниками, заглянул во все заброшенные избушки лесничих в лесу, пошалил там немного, покидал на пол исцарапанную железную посуду, гремя половником и ложками. Даже на дороге он встретил зайца, показал ему свои белые волчьи клыки, зарычал и спугнул беднягу насовсем. И делать больше было нечего. Только вернуться. На пол пути к дому расшумелся ветер, задувал Волку в уши и свистел. Он замахал руками, будто пытаясь прогнать его или хотя бы отпугнуть от себя. — Ну чего разорался? Я здесь никого не трогал, — соврал он и пошел дальше. Шагал по полю, воображая себя солдатиком и дурачась, и чересчур шумный сегодня, сильный до урагана ветер пригибал колосья в ржаном поле к земле. Их тонкие стебельки почти ломались, но зато Волк мог разглядеть свои босые ноги и коварные муравейники с их кусачими жителями. И это было на руку. Ему совсем было не жаль пушистые колоски. Волк ступил за порог и вдохнул затхлость. Сколь бы много Македонский тут не убирался, а все равно пахло засохшими трупами на сухой соломе под скрипучими половицами. Он даже не отбрасывал тени. Македонский прятался под лестницей: в этом домике он не нашел для себя уголка почище и попросторней, и только в унылом темном углу, где Волк обычно лишь чихал от пыли и фыркал, не находя сил сидеть там вместе с подстреленным ангелом дольше пары минут, только там Македонский определял свое место. Серый оглядел его торчащие голые обрубки костей — все, что осталось от белоснежных райских крыльев — и тяжело вздохнул, присев на корточки рядом. Худоба горевавшего его пугала. «Прекрати это, Македонский, я не злюсь на тебя, — раз за разом повторял вслух худой мальчик, ни разу не глянув даже на преследовавшее его повсюду, незримое ни для кого больше, прозрачное, пахнущее бесами существо. — Злиишься», — в бреду, устало хныча, шептал он сам себе и мацал руками сальные светлые волосы. Механически. Его выражение лица, изуродованное печалью, было не похоже на ангельское, но в то же время оно выражало такое глубокое отчаянье, какое бывает только у подстреленных хранителей, выброшенных на помойку. Македонский плакал, и слезы его стекали по щекам с глубокими царапинами и рубцами. Щипало. Красные глаза на веснушчатом зареванном лице даже не блестели. И это было так больно. Грязный затасканный свитер собрал на себя всю пыль в углу. Македонский сидел без сил, прислонившись к стене и спрятав голову в коленях. Плечи его подрагивали. Гремела цепь, жутко, раздражающе, мрачно, и ноги были совершенно липкими от грязи. — Эй... Волк только и сделал, что, кривя губы, сжал пальцами самый низ свитера и слабо потер его в ладони, наверное, пытаясь хоть слегка оттереть черноту и въевшиеся пятна. Пальцы его проваливались в дырки. — Эй, поцелованный солнцем. Этих стараний и слышно не было. «Правда? — переспросил Дракон у собеседника в своей голове. И сам же ответил голосом Сфинкса: — Правда, хватит. Я никогда не лгу из жалости». Но он никак не мог себя простить, и кровавые черви выталкивали друг друга из воронок на его побледневшей коже и шмякались о пол, раз сто уже выдраенный им самим, дорогим Македонским, сбившим пальцы на руках в кровь. Но от этого не посветлевшим, не нашедшим затерявшийся нимб. И половицы не становились чище. Волку очень хотелось задать исхудалому ангелу ехидный вопрос о том, случалось ли ему попадать в чьи-то ловушки. Мальчику с оскалом хотелось заливисто хохотать, таская по углам Македонского за шкирку как нашкодившего кота, тыкая носом в его же дерьмо. Но это было уже совсем нечестно. Еще хуже — то, что именно он, этот проклятый красный, умел одним лишь желанием забирать не только плохие сны словно ловец злых чудовищ, но и жизни. На самом деле ангел жил от сна до сна, потому что его хлеб был — его работа. Отбирать плохое. И наоборот. — Что ты снова разревелся? Сколько можно? «Кончай, Македонский...» — прогудели из его уст бесцветные слова Сфинкса. И он снова залился горькими солеными слезами. — Я морить голодом тебя не стану, — иронично прошептал Волк, не сдерживая смешки, — тебе уже некуда. Поднимайся! Зверь попытался поставить его на ноги, потянул за руку, но не почувствовал в ответ на это никакого сопротивления, только наконец понял, каким тяжелым становится убитое горем ангельское существо. Способное лишь валяться в пыли и ползать на карачках. Больше всего на свете ему хочется растоптать и добить ангела своей тяжелой лапой с острыми когтями. Но он сдерживается как может, потому что... потому что однажды сотворил подобное, сгубив и себя. Все вернулось бумерангом, и теперь Волк без боли не мог дотронуться даже до собственной руки. Получил по заслугам, однако никогда и нигде не оставлял следов своих грез. И вообще не плакал. — Хватит. Хватит... Дрожать уже как цуцик. Волк лишь делал безрезультатные попытки. Не увенчанные успехом изначально. Часы были в этом домике. Волк пытался не обращать внимания на их слишком раздражающее сегодня тиканье, не заглушаемое даже стенаниями ангела и отчаянно старался вспомнить, кого же еще они также раздражали когда-то раньше? Не здесь, не сейчас, в ином мире. Но не нашел ни ответа, ни образа. И тут же снова забыл. — Ээх, взгляни на меня, Македонский, — он устало вздохнул, склонив голову набок, — с кем ты здесь встречаешь рассветы? И вот он, гордый, самопровозглашенный вампир, уже не хочет находиться здесь, жалеет, что вообще раскрыл рот, хочет убежать обратно в лесничий домик или еще раз устроить псевдоохоту на зайца. Чтобы потом получить от ветра. Только бы не слышать этот старательный плач, который он должен слушать вечно. — С кем еще, как не со мной. Говорит Волк. Вынужден говорить самому себе, потому что знает, что обезумевший от горя, слабый сердцем, падкий на выедание самого же себя ангел плачет, воет, его не слышал и не слушает. Потому что молчать в одиночестве не может. — И всегда так будет.