Породистый жеребец

Шурх. Звук карт в ловких руках заставляет оголенные участки тела Жана покрыться сотней тысяч приятных мурашек. Смешок, маниакальный и нервный, как у психа — захотеть посмеяться тем же образом. — Сыграем? — говорит ему его хороший друг, и специально монотонно постукивает каблуками по деревянному полу. — Если ты, конечно, не против. Какой уж там… но Жан и не может быть против. Он не может сказать нет, встать, развернуться и уйти. Как? Если ему трудно пошевелить даже кончиками пальцев. Марко. Марко сидит перед ним и прожигает искрой, отражающейся в глазу. В одном единственном глазу, потому что второго у него нет, и пустое место скрыто черной повязкой. Марко элегантен и с виду — очень опасен. Сидит прямо, нога на ногу, и его поза сильно притягивает жадный до чужих тел взгляд Кирштейна. Кирштейн похотлив, взбешен, напуган, и капельки пота скользят по его вискам. Его тело туго связано веревками, перетянуто ремнём по груди, сцеплены ноги у самых щиколоток, затянуты руки на запястьях до сине красных синяков на коже. Жан сидит так уже несколько часов, на руках веревка перетерла белую кожу, пока он пытался сопротивляться её стягивающей силе, стараясь высвободиться. Но никто ему конечно этого не позволил: ни верёвка, ни внимательный Марко, у которого на лице было написано, что играть на равных он не захочет. И этот Марко, в мыслях Жана, этот Марко такой раздражающе притягательный. Тихо притаившийся, замерший напротив, наблюдающий за ним словно хищник. — Как же это бесит… — бубнит Кирштейн со всей злостью, на которую только способен, и старается не показывать, насколько неудобно ему находиться сейчас в таком положении. И не сводит поблескивающих жадностью глаз с Ботта. Марко ловко перебирает карты в руках и так же ловко подбрасывает их, рассыпая всю колоду на связанного Жана. Дама червей приземляется прямо ему на макушку, но он встряхивает головой, и она как пушинка рубашкой вниз падает на пол рядом с ним. Ботт встаёт со стула, облизывает кончиком языка сухие губы и, не спеша, подходит к начинающему нервничать другу. Он касается рукой в чёрной обтягивающей перчатке влажных светлых волос Жана и медленно проводит пальцами от макушки до мокрого виска. — А, так ты у нас породистый жеребец. Тобою нужно научиться управлять. — Маарко… — жалостливо выдыхает Жан и уже хочет просто попросить освободить его, но чувствует интуитивно, что будет проигнорирован. — Какого ты творишь? — Если я буду дергать поводья во все стороны, ты ведь не подчинишься? — Ох, черт… Это точно какой-то кабак. Вернее его подвал, и Марко кажется нравится происходящее. Притащил сюда и не слушает. Слушает только себя, скалится и время от времени очень тихо посмеивается. По потолку ноги отбивают заплетающуюся чечетку, пьяные неразборчивые возгласы вторят вакханалии происходящего наверху, глухо стукаются металлические кружки, громко смеются девицы без нижнего белья на коленях у пьющих мужиков. За этим слышится громкий гортанный смех, наверняка принадлежащий какому-то толстозадому пьяному борову. Жан размышляет, что оказался в очень неприятной ситуации. Жан думает, что его воображение опять сыграло с ним злую шутку. Шея его затекает все больше и больше, и руки так сильно обмотаны веревкой, что кончики пальцев синеют и немеют до бесчувствия. Жан мычит, ругается, свирепеет. Марко за счастье просто наставить ему тумаков и подергать за ниточки. И Жан вроде как в курсе, но на его беду тот не останавливается на обычном рукоприкладстве: просто… ему хочется чего-то большего. Лучше бы он был одной из тех девиц, бродит в голове у Кирштейна мысль, и он бесстрашно рассматривает этого нового для его глаз Марко. Марко предстаёт перед Кирштейном большой, опасной, грациозной кошкой. Его чёрные длинные берцы отполированы до блеска, движения плавные и ленивые, он почти издевается над чувствами Жана, когда силой склоняет его голову назад и смотрит в его глаза так, словно собирается съесть. И вызывает своим взглядом в его теле приятную дрожь. Почти что трепет. И… черт, думает Жан. Его горло натянуто как струна, мышцы напряжены, набухшие вены торчат из-под тонкой кожи. Дышать ему тяжело как никогда. Марко прищуривает свой уцелевший глаз, сверкая его искрой в полутьме, и хорошему другу, придурку Жану Кирштейну, даже становится немного жутко. Он дергает подбородком, на секунду закатывая глаза и чувствуя, как на него налегает дикая усталость. Но тут же берет себя в руки. Ведь он-то понимает, что от этой тишины между ними очень быстро нарастает мощь электрического заряда гнева Марко и что он в любой момент может поразить его бешено бьющееся сердце. А он хочет жить, очень хочет жить. Жан открывает рот, уже собираясь сказать первое, что придёт на ум, но чертов Марко опережает его и в этом. Не то что в смерти. — По кому ты скучаешь больше всего на свете? Может, по маме?.. Жан говорит про себя, что сейчас такое время — не до этих дум. Что ему нужно поучаствовать во спасении человечества, ему в конце концов нужно спастись самому — и дергает затекшим бедром, вытягивая ноги вперед. — Говори. По кому. Тон Марко — это чеканка по металлу. Жан пару секунд смотрит на него как на врага, и ему хочется сделать очень тяжелый вздох, но он с заметным трудом сдерживает себя и свои вспыльчивые и необдуманные порывы. Просто Жан не хочет, чтобы ботинок Марко опять оставил на его щеке грязный след. Или просто делает вид. — По тебе, — выговаривает Кирштейн и видит, как губы Марко растягиваются в благой улыбке святого. — По тебе… скучает только психушка. Подошва ботинка прилетает метко прямо ему на щеку. — Баалин. Жан отчетливо чувствует, как от удара пульсируют мышцы и ноют зубы, как сильно стягивает острый каблук кожу лица. Марко понимает, что переборщил, даже не смотря на перекошенное и грязное лицо своего друга и, морща нос, практически тут же убирает ногу. Он вальяжно клацает каблуком о пол, скрещивает руки на груди и долго и недовольно смотрит на Жана. Словно не он, а этот придурок связал его, бросил в подвал и потихонечку избивает. — Марко, ты же мертв. Успокойся уже. Жан никогда не знает, когда нужно говорить, а когда следует промолчать, Жан абсолютно бестактен. Он так изголодался по чужому холодному телу, что такие неосторожные игры даже кажутся ему забавными. Жан ловит себя на мысли, что соскучился. Соскучился быть пойманным, связанным, избиваемым и желанным. Соскучился быть обвиняемым во всех грехах, любимым и ненавистным одновременно. Ведь где-то в душе, совсем немного, Жан — мазохист. Мааарко. Марко чудной до безобразия, думает Кирштейн. Этот его один глаз сверлит насквозь как дрель. Этот его один глаз видит за десятки километров Жана, который за него все еще не отомстил. И Марко за это безумно обижен. — Марко, прекрати приходить ко мне, ты же не даешь мне житья. Наверное, Жану выгодно заставить чувствовать своего мертвого друга для всех ненужным. Ведь взаправду он хочет, чтобы Ботт любил его вечно. Ведь в реальности Марко скорее жив, чем мертв, и эта больная идея не дает Жану покоя. — Да нет, ты же стопудово мертв. Кирштейн выжидающе, исподлобья взглядом провожает медленные выдержанные шаги по комнате, но поняв, что не найдет нужной реакции на лице Марко, после всего этого затяжного молчания между ними ему остается только грустно ухмыльнуться. Зачем каждый раз заставлять его ловить эти нескончаемые припадки больных снов?.. Жан не знает. Он нарочно дергается и ударяется виском о бетон, привлекая к себе внимание. — Марко, ты чертов садист. Мне надоело и я голоден. Ботт аж заливается смехом, глядя в эти честные-пречестные глаза напротив. Когда же Кирштейн стал таким скучным? От всего этого у Марко даже краснеют щеки — так сильно он смеется. Согнувшись пополам. — Да нет, — запыхается он от хохота, — тебе просто жутко скучно. Может и так, думает Жан, и пытается спрятать свою улыбку в тенях, облепивших его лицо. Грубоватые образы снова проскальзывают в голове у Жана. Ведь этот Марко так любит облизывать его шею! И еще тысячу других сантиметров его тела. Ведь этот Жан так любит иметь Марко Ботта прямо в рот. Ботт перестает смеяться и замечает, как его друг пытается скрыть от него свою трогательную улыбку. Трогательную, конечно, в его понимании. И как тот чуть ерзает по полу, склонившись вперед и явно о чем-то задумавшись. — Ты придурок, — говорит Марко, почти не разжимая зубов. — Самый вечный, неисправимый и самый искренний придурок из всех, кого я знаю. Марко считает, что Жан отравляет его существование. В его понимании, Жан вторгается в чужое бытие и забирает из него все без остатка, и жертва у него всегда одна и та же. Конечно, Марко — это жертва. Жан хмыкает, все так же пряча свои эмоции за скользкими тенями. — Даа. Марко крадется к углу, где сидит связанный Жан, словно кошечка. — Да, Марко. «Да, Марко, иди сюда», — призывает Кирштейн. Манит своим хриплым от возбуждения голосом, который Марко чувствует как холодок по бледной коже за версту. Тяжелые военные берцы Ботта не издают ни скрежета, ни топота, ни скрипа, и на его легких и сильных ногах не кажутся такими уж огромными. Жан молча зовет подойти его ближе, прикоснуться к нему, но Марко останавливается совсем рядом и берет того за волосы, раздраженно кривя ухмылку. — Ты маньяк, — шипит одноглазый Марко на ухо своему бесоватому другу, и тот вздрагивает словно прокаженный, — ты просто невозможен. — Но я же здесь, — упрямится невозможный Жан, — ты же трогаешь меня. Марко прянет от него назад на пол шага как будто обжегся о его тело. Смотрит на его тонкую хитрую улыбку. — Конечно, Жан, — Марко бросает на него взгляд, полный презрения. — О да, конечно, — делает он такой тон, словно взаправду пытается исправиться. Но лишь Марко никогда не признает, что он неправ. Никогда. Марко — это отношения, сложные молекулярные связи, Марко — странный, сексуальный и облачен во все кожаное и чёрное, Марко — это всего лишь ещё один инструмент Жана для саморазвития. Марко — это всего лишь еще одна несчастная больная фантазия… И это провоцирует в нем такую боль и тоску, что в глубине души Кирштейн уже миллион раз пожалел о том, когда так легко позволил себе дать слабину после смерти Марко. Марко делает ещё одну попытку, наклоняясь ближе к прячущему свои сожаления другу. — Знаешь, Жан… И этот хитрый Кирштейн вдруг делает резкий рывок вверх, набирая воздуха в лёгкие, словно ему предстоит глубоко окунуться в кровавое месиво, и у него почти получается губами коснуться совершенно сухих губ Марко. Марко реагирует на это настолько холодным взглядом, что Жану даже становится не по себе. Как много он ещё не знает о своём мертвом друге? — Пока ты сидишь тут, — продолжает ледяной Марко, — ты можешь быть кем угодно. Но там, снаружи, ты часть большого мира, ты — часть механизмов. А здесь, ты — кусок проективных идентификаций между тобой и мной, кусок отношений. И поле между нами заряжено до предела. Жану не особо хочется слушать этот бред, ему скучно сидеть на холодном полу, скучно быть просто связанным настолько туго, что аж до посинения пальцев, скучно… Скучно не извращаться до степени шугливого и осторожного животного. Но все же где-то он абсолютно искренний. По крайней мере для него. — Марко, — вежливо просит Жан, — убери этот айсберг со своего лица. Мы же все-таки любовники. И он усмехается совсем по-доброму, не пытаясь даже взглядом задеть гордого и наглого Ботта. — Ты не сможешь переделать меня. Жана прожигает насквозь от этого вкрадчивого и опасного голоса. Такого опасного, такого осторожного, что медленно обволакивает уши и душит, и душит, и душит. В какой-то момент Жан понимает, что не дышит уже секунд десять. И действительно пугается. И таращит глаза. — Ровно как и ты меня, — произносит он это с каким-то благоговением, и дыхание его на мгновение снова спирает. Марко медленно и аккуратно садится рядом с Кирштейном, опираясь на пальцы ног, не отрывая своего хитрого взгляда от глаз его «хорошего друга». Его каблуки отрываются от пола, и нагнетающий в полу тишине беспокойство стук затихает. Ботт, не моргая, в упор смотрит на Жана, будто готов порвать того на куски. Одна рука упирается в плечо, другая — локтем в коленку, свисает вниз, его губы оказываются у уха друга, и жар слов, произносимых Марко, обдаёт его кожу и вгоняет в краску. Жан видит, вот он, здесь, и он сбежит при первой же возможности, хотя понимает, что бежать отсюда не очень-то и хочется. Там, снаружи, он обязан быть сильным и сражаться в бесконечных боях за жизнь, омывать лицо кровью, переживать потери вновь и вновь — убивать. А здесь он может быть кем угодно, потому что так говорит Марко, пока он в поле проективных идентификаций, что касаются лишь его и Ботта. Лишь его и Ботта. Жан ловит себя на мысли, что от такой близости он немного счастлив, ведь можно опять и опять брать злого Марко на агрессию. Можно издеваться. Ведь Марко от него всего на расстоянии мгновения. И он сам наклоняется в его сторону, сам хватает хамоватого Кирштейна за горло, сам сжимает крепко пальцы и облизывает горячие от азарта уши своего друга. — Мааааркоо… Жан выдыхает весь дух из своего тела, он говорит самому себе, что почти готов проститься со своим сознанием в такие моменты, и наслаждается этим, не маскируясь и не пряча свои эмоции от Ботта. У Жана краснеет лицо, вздувается одна крупная вена на шее и ещё одна — на лбу, он чувствует, как ему становится неудобно сидеть на полу связанным и как сильно затекло его напряженное тело. Интересно, спрашивает себя Жан, почему Марко связывает его? Потому что боится его силы? Потому что играется? Потому что… он делает это всегда? Жан весь исходится от напряжения, изо рта вырывается стон и шик, он, сцепляя зубы, сжимает пальцы на руках в кулаки, пытаясь, раздвигая руки в разные стороны, порвать обвивший его крепкой змеей ремень. Марко на это только тихонько смеётся Жану в уши, и тот от горячего дыхания подбирается весь ещё сильнее. — Марко! Ботт видит, как его самый хороший друг от безысходности почти готов умолять развязать его, но он точно знает, что Кирштейн никогда не опустится до молитв. Он точно знает, что не освободит его в любом случае, ведь кто тогда в этой комнате сможет совладать с силой разъяренного, возбужденного, больного Жана? Он смотрит в честные глаза Кирштейна, с трудом осознавая, что с каждым новым разом, когда он вглядывается в его зрачки, он рискует. Рискует дать слабину. Марко буквально чувствует это на себе. Марко Ботт научился существовать с осознанием того, что он уже потерян. Что никто не подаст ему тёплую живую руку и никто не соберёт его обратно по кускам. Он научился осознавать, что существует лишь в воспалённом сознании Жана, и он знает, что оттуда уже никуда не денется. Но и Жан... никуда не сбежит от него тоже. Один лишь Марко ещё не понимает, насколько сильно нуждается в Кирштейне. — Как же ты любишь мучить меня, — выдыхает Жан слова в кожу за ухом Марко, опустившего голову на плечо друга, и он не скрывает, что это ему нравится. Внутри Жан готов сгореть от бешеного желания. Носом он утыкается в жесткие темные волосы за ухом, вдыхает всего Марко в себя как дым и заполняет его сущностью все пространство внутри себя. И потом он чувствует, как от этого ему становится тесно даже в этом свободном от вещей подвале. Медленно-медленно Марко облизывается и произносит: — Да. Этот подвал — гребаная арена двух загнанных в угол. Марко и Жан. Жан и Марко. Каждый из них уверен, что ему одному хочется выть от боли. Каждый из них понимает другого меньше, чем хотелось бы в реальности. О нет, Жан не хочет видеть Марко живым, Жан не хочет видеть Марко рядом с собой, но он здесь. И соблазн так велик, что ему не устоять. — За что, Марко? — почти обиженно задаётся Жан. Марко сжимает лицо Жана в своих ладонях, большие пальцы гладят красные щеки, и один единственный чёрный глаз заглядывает за ту сторону души. Зачем? Зачем он здесь?.. В какой-то момент Кирштейн быстро моргает, сильно сжимает веки и, открыв глаза, видит перед собой того прежнего, живого друга Марко, у которого на лице цветут полевые цветы, а в карих глазах талой прохладной водой плещется жизнь. «Он же мертв… Он же мертв», — читается в глазах у любящего подсказывать Марко. Видя мелькающий перед собой переполовинчатый, изуродованный, искаженный труп, Жан ударяется в воспоминания, в кромешный кошмар, в тот день, но он чувствует, кривя губы, как большие пальцы целого и вроде как даже живого Марко гладят его лицо и как тёплое дыхание касается его лба, и от этого становится очень щекотно. Но Марко Ботт уже мертв и он все ещё зол и после смерти он уже не настолько мягок, как могло показаться при жизни. — Ты добряк, — говорит Жан. Но... Марко лишь надменно усмехается, когда слышит эти добродушные комплименты. Он рассыпает надежды Жана на хороший диагноз словно карточный домик, когда упирается тяжёлым ботинком ему прямо в живот, и слышит, как тот давится кашлем. Ботт хватает Кирштейна за ремень, стягивающий тело, и тянет на себя в надежде сделать тому ещё больней, но получает в ответ только его благородное: «Марко. Ты все тот же добряк». Если он где-то и прятал свои скелеты, то он скрывал их за повязкой. Если у него и плясали черти в одном единственном живом глазу, то сейчас они спрятались за его зрачком и замолкли. Если он здесь, значит так надо. Нет. Не признавать же Жану сейчас своё поражение. Он рвётся и дальше покорять вершины гнева Марко. Ведь нужно вывернуться, извратиться, нужно преуспеть и взять верх. Кирштейн болен настолько сильно, что даже для Марко смотреть на это почти невыносимо, внутри него все изнеможено до такой степени, что его темные мешки под глазами мешают держать веки широко раскрытыми, и Жан чувствует, как большой груз боли давит на его взгляд, делая его непомерно тяжелым. Жан выглядит уставшим, но ему ничего не стоит вести себя так же свободно и распущенно, как он делает это всегда. Он не серьезен. Он не притворяется. И это совсем для него не сложно — быть таким, каким он хочет видеть себя всегда. — Я все так же дорожу тобой, Марко. Но Марко слышит лишь, я весь так дрожу тобою, изнутри, изгаляюсь, извращаюсь и дрожу, потому что хочу тебя. Взять тебя в свои жилистые руки, перемолоть своей страстью твои кости, разодрать твои губы, съесть тебя заживо… Едва ли он вообще во что-то верит, но у него нет желания заткнуть рот своему хорошему другу и больше его не слышать. Слышать только себя. И молчать. — Мне все равно, — загадочно цедит Ботт, заглаживая прическу назад. Его отросшие волосы медленно проскальзывают меж его пальцев. Жан очень терпеливо наблюдает за этим жестом и сглатывает ком в горле, ком от жрущего его изнутри азарта. От волнения у него непроизвольно, почти незаметно дергается нижнее веко, и он с минуту быстро моргает, склонив голову. От адреналина и страха в груди о ребра бешено бьется сердце. Кирштейн наконец улыбается, но эта улыбка стоит ему всего его бесстрашия и безрассудства. Потому что взгляд его друга — слишком злой. — Я хочу поиграть, — говорит непоколебимый Марко. — Я мертв и я ещё не наигрался.