Настоящее сердце

Над городом лениво дымили трубы кирпичного завода, со стороны порта то и дело раздавались басовитые гудки тяжеловесных кораблей, шлёпающих лопастями по воде. Сквозь вечный серый смог проступали очертания медленно курсирующих взад-вперёд дирижаблей. Где-то впереди слышались крики мальчишки-разносчика газет: сегодня был большой день — переизбрание мэра. Поговаривали, что на этот раз пост займёт женщина. Портреты её были развешаны повсюду: смуглое лицо, полные губы, колючие карие глаза. Сидящая чуть набекрень шляпка, видимо, должна была придавать её облику кокетливости, но со своим заданием не справлялась. Кандидатов на столь важную должность было всего двое, и оба они, по мнению горожан, недостойны были сменить мэра Дэвида Нолана, руководящего городом вот уже пять лет. Но Дэвид, знающий своё дело, оставался примерным семьянином: его жена должна была родить второго ребёнка, и он решил, что обязан уйти с работы, отнимающей всё свободное время. Горожане было его поддержали, а потом с тревогой принялись думать, какое из зол им предпочесть. Фонари в этот вечер зажглись поздно. Морис Френч, то и дело поправляя распахивающееся пальто, лишившееся последней пуговицы, грузно переставлял ноги и с укоризной поглядывал на несуетливых фонарщиков: те, переговариваясь о чём-то своём, таскали лестницы от столба к столбу и долго возились наверху, отвинчивая тяжёлые стеклянные плафоны фонарей. Возле одного фонарщика Морис всё-таки остановился. — А что, приятель, — начал он приветливо, — теперь у нас всегда фонари так поздно зажигаться будут? Не то, чтобы ему хотелось поговорить, но дом был уже близок, а там не ждало ничего нового. Фонарщик окинул полную фигуру Мориса долгим взглядом и сплюнул себе под ноги. — А то, приятель, — выделил он последнее слово голосом, — что сегодня мы уже работаем бесплатно, напоследок, так сказать. Богачи ходят лишь по центральным улицам, здесь им освещение ни к чему. Фонарщик отвернулся, когда Морис открыл рот, чтобы задать следующий вопрос. Разговор не завязался. Конечно, в Сторибруке давно уже были проблемы. На заводах сокращали рабочих, заменяя их паровыми машинами, которым не нужно платить деньги. В почёте оставались только механики: вот им незначительно, но всё же повысили заработную плату, ведь кто, кроме них, станет следить за паровиками и настраивать их в случае поломки. В торговых лавках тоже переходили на роботов, уверенно и точно взвешивающих товар и не продающих в долг. По городу слонялись толпы безработных — если не придумать, чем их занять, то можно с полной уверенностью ждать бунта. Морис сокрушённо покачал головой. А теперь вот и фонари. Конечно, зачем богачам освещать узкие улочки бедных кварталов? Глядишь, под покровом ночи безработные работяги сами себя перережут и устранят проблему. Под такие мысли ноги быстрее понесли Мориса к дому, благо, до него оставалось всего ничего. Но лишь захлопнув за собой дверь, Морис смог выдохнуть с облегчением. — А вот и хозяин, — раздался из темноты гостиной чей-то приветливый голос. В тот же миг нехотя разгорелось основное освещение. Морис попятился было, да упёрся спиной в дверь. Навстречу ему поднялся с дивана невысокий худощавый мужчина лет сорока пяти. Мужчина этот опирался на трость и выглядел точь-в-точь как на тех портретах, что количеством своим и качеством пытались обставить портреты Регины Миллс, второго кандидата на пост мэра Сторибрука. Рядом с ним Морис, переваливший чуть за пятьдесят, казался глубоким старцем, располневшим от неуместно частого потребления пива. — М-м-мистер Голд, — пролепетал Морис, невольно дёргая себя за воротник рубашки. — Не ожидал вас… Мистер Голд приподнял брови, неспешно достал из кармана серого фрака луковицу часов на толстой золотой цепочке, откинул крышку и постучал ногтем по циферблату. — Десять вечера, мистер Френч, — сообщил он с полуусмешкой. — Мы договаривались на девять. Морис побледнел. В портовом пабе он совсем потерял счёт времени. А может быть, он и хотел его потерять? Мистер Голд, имя которого не печаталось даже на избирательных листовках, когда-то давно ссудил Морису круглую сумму в обмен на те изобретения, что Морис обязался ему поставлять. Как назло, именно тогда муза покинула Мориса, сменившись на зелёную фею абсента, и Морис благополучно пропил деньги. Голд уже несколько раз напоминал о себе, отправляя посыльного с записками, в которых все вопросы касались того, когда же горе-изобретатель представит хоть что-нибудь. Морис постоянно переносил сроки, и вот, наконец, Голд назначил встречу. О которой Морис, конечно же, благополучно забыл. — Я вижу, вы меня не ждали, — кивнул Голд, убрал часы и опёрся на свою трость обеими руками. — Что же, я не вижу ничего, чем бы вы хотели меня порадовать, — он нарочито внимательно огляделся. — Полагаю, тогда вы будете рады вернуть мне деньги, не так ли? С самым благожелательным выражением лица Голд смотрел на бледного Мориса, всё дёргающего себя за воротник рубашки. Воздуха ощутимо не хватало, очень хотелось провалиться куда-нибудь, да поглубже. Слухи о мистере Голде ходили самые разные и все — не очень приятные. Поговаривали, что он отрубает своим должникам языки, чтобы те больше не смели ему врать, а после изымает всё имущество, вплоть до последних штанов, и выселяет из Сторибрука с парой медных грошей. Морис был не слишком хорошим изобретателем, много с него взять было невозможно, но перспектива остаться без своего самого главного творения… — Смотрите! — Морис отлип, наконец, от двери и повернулся к низенькому столику, на котором в узкой вазочке стояла ярко-алая роза. — Искусственный цветок! Он пахнет, как настоящий, его не нужно поливать, а стоять он будет вечность. Пока, конечно, в бутоне не сотрутся шестерёнки. Морис давно подумывал открыть собственное дело по продаже искусственных цветов, за которыми не нужно было бы ухаживать, но деньги удивительным образом оседали в кармане хозяина портового паба, а не на рынке деталей. Голд с интересом обследовал розу, понюхал её и потрогал, затем покачал головой. — Видите ли, мистер Френч, — задумчиво поделился он своими размышлениями, — мне осталось пару дней до того момента, как горожане изберут меня своим мэром. И уж тогда, разумеется, мне придётся изыскать все возможные средства, чтобы заставить моих должников сдержать обещания: вы же понимаете, не пристало мэру входить в новую жизнь со старыми обидами. Он тонко улыбнулся, блеснув золотым зубом. Морис сглотнул. — Вы так уверены, что победите? — ляпнул он, не подумав, и тут же обомлел от собственной дерзости. К счастью, Голд лишь засмеялся, качая головой. — Вижу, вы голосовали не за меня. Морис не голосовал ни за кого. Всё то время, что были открыты избирательные участки, он просидел в пабе. Ему казалось невозможно неправильным выбирать между плохой кандидатурой и ещё хуже. Регина Миллс прославилась тем, что выдирала мужские сердца, сжигала их и развеивала пепел по ветру — фигурально выражаясь, конечно же, — но слава покорительницы мужчин новому мэру ни к чему. Голд же был хваток и умён, но уж слишком хитёр и эгоистичен: любую ситуацию он мог обернуть в свою пользу. Кроме того, он всецело был на стороне прогресса и самолично спонсировал замену живых работников на механических. — Итак, что же мы решим, мистер Френч? — Голд всё ещё был предельно любезен. — Вы возвращаете мне деньги или… — Папочка, ты дома? На мелодичный девичий голос обернулись оба: Морис — с отчаянием, Голд — с интересом. — Белль, — пролепетал Морис, делая шаг вперёд и протягивая руки. — Детка, зачем ты вышла? Миловидная девушка с каштановыми волосами, двигавшаяся чуть неуклюже, вышла из полумрака коридора. На губах её цвела улыбка. — Папочка, — повторила она, — ты дома. Со стороны Голда раздалось покашливание. — Я вижу, вы выбрали «или», Морис. Морис замотал головой. — Господи, нет, нет, это моя дочь! — он натужно засмеялся и быстро подошёл к Белль, обнял её за плечи. Голд склонил голову к плечу. — Правда? А мне казалось, что у вас с вашей супругой не было детей. И прежде, чем Морис сумел ответить, Голд вскинул трость и упёр её прямо в грудь продолжавшей улыбаться Белль. — Господи! — потрясённо выдохнул Морис, с ужасом осознавая близость потери. — Абсолютно согласен, — прошептал Голд, очень пристально рассматривая девушку. — Совершенство… Белль моргнула. Морис закрыл лицо руками. Когда умерла его супруга, он долгое время был безутешен. И однажды ночью, не выдержав, принялся чертить схемы робота, который мог бы заменить ему любимую женщину. Изначально Морис хотел сделать его точной копией жены, но потом понял, что это ни к чему, и так робот приобрел черты девушки, которую Морис назвал Белль — настолько прекрасной она получилась. Долгие бессонные ночи Морис рисовал её лицо, а затем стирал, недовольный результатом, потом не менее долго сидел за кропотливой работой по созданию кожи, похожей на человеческую. Ему пришлось немало потрудиться и над искусственными голосовыми связками, и над глазами, и над максимальной плавностью движений, вот только вместо сердца внутри Белль работали шестерёнки. В Сторибруке не было никого, кому бы он мог доверить такое дело, поэтому всё вышло именно так, как задумывалось: Белль двигалась и говорила почти как настоящая девушка, но, конечно, опытный глаз без труда отличил бы её от человека, хотя бы по тихому механическому скрежету, который Белль издавала при движении. Таким образом, Морис сотворил себе дочь и принялся прятать её от посторонних: его создание вызвало бы кучу ненужного внимания, ведь роботы в Сторибруке никогда не имели человеческих лиц. Белль была совершенно новым изобретением, и уж точно Морис не собирался отдавать её Голду. Вот только Голд, кажется, не испытывал нужды в разрешении. — Я прощаю вам долг, мистер Френч, — сказал Голд, не отрывая взгляда от Белль. — И забираю её. — Но, — попытался возразить Морис, в тот же миг трость упёрлась в грудь уже ему. — Я сказал, что забираю её, — в голосе Голда послышались металлические нотки. — Или вы предпочтёте, чтобы я забрал что-нибудь другое? Морис ахнул и скривился, почувствовав болезненный укол: из основания трости чуть выдвинулся кончик острого лезвия, проткнувший рубашку и добравшийся до кожи. — Хорошо, — обречённо согласился Морис и в последний раз посмотрел на свою Белль. Он уже давно не замечал неуклюжей скованности её движений и чуть монотонных интонаций голоса. Белль была его доченькой, его солнышком, его единственной отрадой, а теперь с ней надо было расстаться… На пороге дома Голд задержался и повернулся к понурому Морису. — Наша сделка не завершена, — сухо произнёс он. Морис встрепенулся. — Но как же… — Ваше творение идеально, — в голосе Голда промелькнуло что-то, похожее на восхищение. — Я забираю его, потому что коллекционирую идеальные вещи. Те, которые ещё никому не удавалось создать. Голд помолчал, затем добавил: — Внутри нее бьётся настоящее сердце? — Откуда бы? — вздохнул Морис, качая головой. — Всего лишь пар и шестерёнки. Во взгляде Голда промелькнуло быстрое разочарование. — Итак, к слову о сделке, — деловито продолжил он, чуть придерживая послушную Белль под локоть, будто она могла бы сбежать. — Раз вы сумели создать почти настоящего человека, полагаю, чуть посидев, вы сумеете оживить и мёртвое сердце. Морис недоверчиво поглядел на Голда. — Что вы… — пробормотал он. — Создавать механизм и оживлять мёртвую ткань… это… это же совершенно разные вещи! Голд нетерпеливо перебил его: — Мне всё равно, как вы этого добьётесь, — он пристукнул тростью по полу. — В вашем распоряжении будет лаборатория и необходимые средства, завтра за вами заедет мой человек и отвезёт вас. Будьте готовы. Голд развернулся, уходя, и Морис торопливо сказал ему в спину: — Но я смогу видеть свою Белль? Надежда ещё горела в нём, пусть и немногим более ярко, чем те фонари на старой улочке. — Теперь она моя Белль, — отозвался Голд и более ничего не сказал.

***

Мистер Голд действительно был коллекционером, так что Морису он сказал правду. Вот только коллекционировал он не исключительно идеальные вещи, о нет: его интересовали вещи самые разнообразные, старинные и не очень, яркие и тусклые, живые и… — Он мёртв, — с грустью в голосе сказал врач госпиталя Голду, когда тот пришёл навестить своего давно болевшего сына. — К сожалению, мистер Голд, мы оказались бессильны. Сердце вашего сына не выдержало. Врач говорил что-то ещё, объяснял, какие лекарства они давали, какую методику пытались применить, но всё это уже было совершенно пустым и ненужным. Долго Голд стоял над телом сына, гладил его по щеке и всё говорил что-то о его детстве, о том, как им тогда было хорошо. Когда же он так забросил своего Нила? Почему не заметил, что этот проклятый город отравил его, запустил глубоко внутрь корни и разодрал жизнь на клочки, которые теперь невозможно собрать? Голд не позволил себе долго предаваться тоске. Ясный ум его работал на полную мощь и выдавал одну идею за другой, пока, наконец, не выдал главную. Сердце. У Нила отказало сердце. Значит, следовало сделать так, чтобы это сердце заработало вновь. Тогда бег его вдохнёт новую жизнь в уставшее тело, вернёт силы, вольёт кровь в застывшие вены. Сторибрук был городом изобретателей, и Голд приложил максимум усилий к тому, чтобы лучшие из них оказались ему должны: ведь тогда он мог потребовать с них всё, что угодно. Даже невозможное. Лишь однажды Голд дрогнул и едва не простил Морису Френчу его долг. Белль. Такое чудесное имя для такой чудесной девушки! Воистину, Голд едва не поверил, что она настоящая, когда Белль ещё не успела выйти из тени. Конечно, после он отметил и неестественную бледность кожи, и заученную улыбку, и резковатые движения, но всё это было уже после. А до того… До того Голд позволил себе влюбиться. Это оказалось слишком просто: Белль явилась настоящим чудом, и Голд, едва бросивший на неё мимолётный взгляд, уже знал, что она должна принадлежать ему. Конечно, в тот вечер он ещё не думал о любви и наверняка расценивал Белль как очередную вещь из своей коллекции, но уже ночью, глядя, как спит почти настоящая девушка, он размышлял, как славно было бы пустить тёплую кровь по ее полым трубкам, превратить её искусственный румянец в настоящий, а глаза заставить светиться от истинных эмоций. Голд не был охотником до женщин, у него были иные интересы в этой жизни, и тем сильнее оказался удар любви, нанесённый, как это часто водится, совершенно неожиданно.

***

Всю ночь Морис не спал, ворочаясь с боку на бок и проклиная собственное пристрастие к выпивке. Наутро, чуть свет, он собрал вещи, понимая, что Голд слов на ветер не бросает. И верно: где-то около десяти в дверь постучали. — Герр Френч? — спросил светловолосый мужчина в узком, приталенном и под горло застёгнутом тонком пальто. — Герр Голд послал меня за вами. Меня зовут Виктор Франкенштейн. Он протянул руку, которую Морис, чуть поколебавшись, пожал. На дороге их ждала заведённая машина, чуть подрагивающая от распиравшего её пара. Когда-то Морис хотел спроектировать себе такую же, но потом решил, что всё равно выбирается из дома не так уж часто. — Вы давно работаете на него? — поинтересовался Морис, пока они ехали. Виктор кивнул, уверенно крутя руль. — Герр Голд предоставил мне массу уникальных шансов, — в его речи слышался лёгкий акцент. — Сейчас я тружусь над тем, чтобы оживить мёртвую плоть путём вживления в сердце абсолютно новой технологии. — И как же называется эта ваша технология? — спросил Морис, понимая, что не может не спросить. Виктор едва улыбнулся. — Электричество. Морису это слово абсолютно ничего не сказало. Лаборатория, обещанная Голдом, действительно оказалась великолепной, её не испортило даже то, что работать там предстояло рука об руку с этим Франкенштейном. Глядишь, вдвоём они быстрее придумают что-нибудь дельное, а не это… оживление. День шел за днём, ночи сменяли друг друга. Мориса не отпускали домой, а потому он и думать забыл про пиво и паб. Вместе с Виктором они нещадно трудились, раз за разом исключая приходящие в голову варианты. Однажды вечером дверь лаборатории открылась, и внутрь вошёл Голд. Он ничуть не изменился за прошедшие дни, хотя Морис уже знал, что мэром стать у него не вышло: Регина Миллз теперь разъезжала на паровой карете по городу и устанавливала собственные порядки. — Герр Голд! — невесть откуда вырос Виктор, вытирающий руки о чистое полотенце. — Какой приятный сюрприз! Для Мориса же по-настоящему приятным сюрпризом стало то, что за спиной Голда он увидел свою Белль. — Дочка! — Морис бросился к ней, радостный и почти плачущий. — Доченька! Он не сразу понял, что Белль в его объятиях была теплее, чем раньше. — Папа, здравствуй! И голос её стал мягче и как-то… живее. Обрадованный встречей Морис не заострил на этом внимание, но позже, когда Голд, потолковав о чём-то с Виктором, и Белль ушли, всё же спросил у Виктора: — Разве это возможно, чтобы машина стала человеком? Он был бы счастлив, конечно, вот только тут потребуется волшебство — не иначе! Виктор приподнял брови, не отрываясь от спайки каких-то деталей. — Всё возможно, герр Френч. Наука — великая вещь! Морис только с сомнением покачал головой. И всё же она была тёплой. А то, как Голд смотрел на неё… Об этом Морис постарался не думать: помимо того, что это была его дочь, она всё ещё оставалась машиной. Разве можно… с машиной?

***

Виктор сумел разогнать кровь внутри Белль, и это заставило её щёки порозоветь, а пальцы потеплеть. Насос, работающий вместо сердца, по-прежнему тихо гудел, но Голд давно научился не обращать на него внимания. Он брал Белль за руки и радовался, чувствуя, что она отвечает ему таким же крепким пожатием. — Моя милая Белль, — говорил он ей воодушевлённо, — как только сердце оживит Нила, мы сразу же сотворим второе для тебя. Поначалу Белль не реагировала, но вот с её губ начали срываться вопросы. Она хотела знать, зачем ей сердце, почему его нет у неё, у всех ли людей оно есть, и если у всех, почему иногда говорят, что они бессердечные. Голд с удовольствием отвечал на её расспросы и иногда завершал лекцию лёгким поцелуем в щёчку. Спустя какое-то время он разрешил себе впервые поцеловать губы Белль и с удивлением отметил, как сильно забилось его собственное сердце, после смерти Нила не потревоженное никем. Но, пожалуй, ещё удивительнее было то, что Белль ответила ему. Её нежные руки обвились вокруг плеч Голда, а губы слегка приоткрылись в ожидании. — Зачем мы делали это? — спросила Белль потом, когда Голд заставил себя прекратить её целовать, боясь, что может перейти черту. — Потому что, — ответил ей Голд, — таким образом люди выражают свою любовь. Так он признался Белль в любви, ещё сам не до конца позволив себе поверить в неё. Морис и Виктор трудились над созданием сердца, а Голд гулял с Белль по городу и за его пределами, рассказывал обо всём, что они встречали на пути, приводил её на званые ужины и никому ни разу не обмолвился, что его спутница внутри заполнена паром и вращающимися шестерёнками. Иногда он и сам забывал об этом, в последнее время всё чаще, потому что движения Белль стали плавными, голос почти совершенно утратил механические нотки, а улыбки стали искренними и появлялись только к месту. Один раз, забывшись окончательно, Голд увлекся поцелуями и продвинулся дальше, ладонью подлез под пышную юбку, зацепил пальцами кружевные подвязки и наткнулся на нечто тёплое и мягкое, но, к сожалению, совершенно сухое. — Ты не хочешь меня? — с долей досады спросил он, только потом вспомнив, что Морис сотворил Белль не для интимных приключений. — А почему я должна тебя хотеть? — тут же спросила Белль, и Голду, вынужденному смирить возбуждение, пришлось прочитать своей невинной возлюбленной лекцию про половое воспитание. Чуть позже они всё-таки нашли выход: Виктор специально для таких целей разработал особую смазку не на водной основе, дабы ничего внутри Белль не заржавело при использовании. И теперь единственным, что ещё беспокоило Голда, осталось отсутствие у Белль удовольствия от происходящего. Сам он удовольствие получал, и немалое, но впервые за свою жизнь ему хотелось испытывать эмоции не в одиночестве. А ещё он тайно лелеял мечту, что однажды Белль скажет ему «Я люблю тебя!» не только потому, что он сам говорит ей это. Виктор разводил руками. — Что вы хотите, герр Голд? — чуть раздражённо заявлял он всякий раз. — Это машина! Я не могу научить её любить! Для Голда же Белль давно перестала быть чем-то ненастоящим. Как может оставаться машиной та, что дышит, разговаривает, улыбается, вздыхает и сжимает его, когда он внутри неё? Та, чьи руки столь нежны и искусны, с чьих губ срывается самый нежный в мире голос? Голд нервничал и злился, а потому требовал, чтобы изобретатели работали усерднее. Нил должен был вернуться! А затем пришла бы очередь Белль.

***

Им принесли тело. Мёртвое и неподвижное, как это и полагается мертвецам. Казалось, что тело это уже достаточно давно утратило искру жизни, но всё ещё сохраняется в весьма приличном виде. — Кто это? — Морис вгляделся в застывшее лицо молодого мужчины, отметил морщины на лбу и аккуратную бородку. Виктор явно колебался перед тем, как ответить: — Это сын герра Голда. Нил. Морис только открыл рот. Так вот для кого должно было быть сердце! Сердце, которое в итоге они сотворили. Правда, Морис не мог считать себя причастным: всё сделал Виктор. Много бессонных ночей спустя они стояли, склонившись над столом, где под стеклянным колпаком билось мерно вспыхивающее чем-то розоватым сердце, работавшее на диковинном топливе под названием электричество. — Почему оно светится? — недоуменно спросил Морис. Виктор ответил устало, но гордо: — Потому что я его оживил! Это был поистине странный ответ, однако Морис не стал требовать подробностей. Ему хватило того, что они наконец-то добились результатов — да ещё каких! — Что теперь с ним делать? — Морис оглянулся на мёртвого Нила. — Разрезать ему грудь да вставлять? — Ни в коем случае! — испуганно замахал руками Виктор. — Сначала надо показать его герру Голду. И он, бережно водрузив сердце на каталку с Нилом, повез их обоих прочь из лаборатории. Морис, прибрав всё, что можно было прибрать, с чувством выполненного долга отправился спать. Ночью имение Голда потряс мощнейший взрыв. К счастью, он произошел в том крыле, где располагалась лаборатория. К счастью — так думал Морис, пока не выскочил в одной ночной рубашке к заламывающему руки Виктору, который причитал над дымящимися обломками. — Моё творение! — завывал он. — Моё бесценное творение! Морис с грустью осознал, что в лаборатории было всё. Записи, детали, растворы. В единственном экземпляре.

***

— Что случилось? — спросила Белль Голда, когда он вернулся, распорядившись насчёт того, что делать с обломками крыла. — Я слышала взрыв. Голд задумчиво посмотрел на неё. — Да, — коротко ответил он, только сейчас начиная понимать, что сердце одно. А кандидатов — двое. И оба слишком для него важны. Судьба вновь смеялась над ним, прямо-таки хохотала. До слёз. Слёз Голда.

***

Через пару дней Морису передали, что Голд хочет его видеть. Виктор предположил, что это по поводу взрыва, но сам Морис был уверен, что причина иная. Что-то подсказывало ему это, а он привык доверять своему шестому чувству, пусть даже временами оно давало осечку. Голд сидел на скамейке возле пруда, в котором чинно плавала пара белых лебедей, и выглядел весьма задумчивым. Фрак его, как и обычно, был идеально чистым и выглаженным, трость прислонена к скамейке. — Вы меня звали? — Морис мял в руках кепку: рядом с Голдом он всегда чувствовал себя замарашкой, пусть даже никогда не принадлежал к рабочему классу. Голд медленно перевёл на него взгляд, кивнул и похлопал ладонью по скамье. — Присаживайтесь, мистер Френч. Морис осторожно примостился на краешке. Он понятия не имел, что хочет сказать ему Голд, но надеялся, что ничего плохого. Где-то далеко продолжали дымить трубы кирпичного завода: несмотря на наступающую механизацию, владельцы постепенно приходили к выводу, что все-таки полностью заменять людей машинами нельзя. Да, робот будет делать свою задачу, не требуя перерывов, но только человек может заметить, что допустил ошибку, и не пропустить бракованный кирпич. Фонари на узких улочках тоже продолжали гореть, даже ярче, чем раньше: одному из богачей зачем-то потребовалось пробраться через Старый город, где у него, воспользовавшись темнотой, похитили крупную сумму денег. Этот богач на следующий же день потребовал у мэра не только восстановить освещение, но и заставить полицейских патрулировать неблагонадёжные районы. К слову сказать, новый мэр занималась не только тем, что выслушивала жалобы богачей. К удивлению многих, она распорядилась понизить оплату проезда в паровых повозках и дирижаблях, так что теперь практически каждый работяга мог позволить себе добираться из дома на работу и обратно не пешком, а с максимальным комфортом. Время шло, Голд молчал, всё так же разглядывая лебедей, и Морис позволил себе тихонько кашлянуть, желая напомнить, что находится тут. — Скажите, мистер Френч, — тут же заговорил Голд, складывая руки на коленях, — когда умерла ваша супруга, вы были очень огорчены? — Огорчён? — Морис даже растерялся. — Помилуйте, я был убит горем! Она была… — он чуть не задохнулся от нахлынувших эмоций, которые, как он считал, уже давно прошли. — Она была для меня всем, солнцем и луной, радостью и горем, всем земным и небесным. Я так много отдал бы, чтобы снова взять её за руку… Морис умолк, чувствуя, как к глазам подбираются слёзы. Голд разбередил старую рану, успевшую затянуться, как видно, лишь очень тонкой плёночкой. — Хм, — снова раздался голос Голда, — то есть, если бы вы могли, вы бы вернули её? Морис поспешно утёр слезинку, готовую вот-вот выкатиться из правого глаза. — Я… — он хотел сказать, что, разумеется, приложил бы все усилия, но внезапно запнулся. Вернуть мертвеца… Морис не был истовым христианином, как и все изобретатели, но даже для него подобные вещи отдавали богохульством. Он не раз обсуждал с Виктором желание Голда оживить сына и постоянно приходил к выводу, что не стоило бы это делать, мало ли. Голд терпеливо ждал и с каким-то жадным интересом смотрел на молчащего Мориса. Он никуда его не торопил, и всё же Морис ощущал, что ответ нужно дать, как можно быстрее. — Нет, — сказал он тогда и не заметил, как дрогнул Голд. — Я бы не стал её возвращать. Голд хмыкнул, и изрядная доля растерянности почудилась Морису в том смешке. — Как же вы тогда собирались взять её за руку? Морис сильнее скомкал свою кепку. — Видите ли, мистер Голд, — робко начал он, — я, возможно, не прав, но считаю, что оживление мертвецов — это неправильно. — Неужели? — перебил его Голд и тут же сделал знак продолжать. — Да, — чуть посмелее сказал Морис. — Кто знает, что там, за порогом вечной ночи? Быть может, они в раю, блаженствуют, как им и положено, а мы вернём их сюда. Разве можно утверждать, что тут лучше, чем там? Голд цокнул языком. — Здесь остались их любимые люди. Морис покачал головой. — Мы их помним. Но запомнили ли они нас? Голд долго молчал, продолжая созерцать лебедей, и Морис позволил себе высказаться ещё. — Я думаю, — рассудил он, — наше дело сделать так, чтобы любимые не умирали. А уж если умерли, то мы должны сохранить о них память и продолжить заботиться о тех, кто жив. Жизнь прекрасна и удивительна, но жизнь после смерти… Я бы сказал, что это даже чуть страшно: брать за холодную руку того, кто уже однажды побывал в ином мире и вернулся оттуда не по своей воле. — Да вы поэт, мистер Френч, — без тени улыбки произнёс Голд. Затем поднялся, забрал трость и, чуть прихрамывая, отправился восвояси, ничего более не сказав Морису. Морис ещё какое-то время посидел в одиночестве на скамейке, полюбовался на лебедей, затем спохватился и помчался к Виктору, которому обещал помочь заново собрать информацию по опытам.

***

На очередном балу мистер Голд вновь появился под руку с красавицей Белль, которую теперь всем представлял как свою супругу. Белль сверкала улыбкой, приседала в реверансах и с обожанием во взгляде смотрела на мужа, не отпуская его далеко от себя. Чуть поодаль от них держался сияющий Морис Френч, отец Белль, рассказывая всем, как он счастлив. Пока молодые танцевали, Морис пил шампанское и охотно отвечал любопытствующим, ловко обходя щекотливые вопросы по поводу того, почему никто раньше не знал, что Белль — его дочь. — Что же, — процедила Регина Миллс, не умевшая радоваться чужому счастью, — поздравляю. Надеюсь, они не разведутся через месяц. Она обмахнулась веером и отвернулась. Её возлюбленный давно погиб, и все знали, что тоска до сих пор выжигает ей душу и глаза. Но не пригласить мэра на бал невозможно! — Ну, что вы, — добродушно ответил Морис, отхлебнувший от шестого бокала с шампанским. — Никогда! Они никогда этого не сделают. — Почему же? — влез какой-то улыбчивый и долговязый студент, явно чей-то родственник: студентов на балах обычно не жаловали, потому что они приходили поесть и попить на халяву. — А всё потому, — подмигнул ему раскрасневшийся Морис, — что сердце у моей дочери — особенное. Любящее. Любимое. И он отсалютовал бокалом Белль, машущей ему рукой. Самое настоящее сердце.