Хобби доктора Маккоя

В их работе не иметь хобби — всё равно что добровольно подписаться на психоз. Ухура, взаимные пикировки с которой давно стали частью рутины, поёт, например. У Сулу — фехтование, Гейла танцует, а сам Джим зачитывается классической литературой. Хобби Боунса остаётся для него, тем не менее, загадкой. Хотя Джим непреклонно отметает все сомнения: уж кому как не Боунсу знать, что такое стрессовая профессия. Тайна раскрывается совершенно случайно. Они готовятся к пятилетней миссии, когда Боунс внезапно приглашает Джима на обед. Кажется, ничего особенного, но придя к нему домой, Джим останавливается, как вкопанный, уже на пороге. Его буквально сшибает волной ароматов, и он, как загипнотизированный, доходит до кухни, где накрыт стол, на который едва помешаются все тарелки. Боунс торопит его сесть, начинает расспрашивать и о чём-то рассказывает, подливая вина; Джим уминает одно блюдо за другим и после сочного стейка, не выдерживая, восклицает, что в жизни не ел подобного. Только когда Боунс, ухмыльнувшись, благодарит его за комплимент, до Джима наконец доходит, что всё это он готовил сам. Безо всяких репликаторов. В следующий момент Джима словно осеняет, что это, чёрт побери, свидание. И он тянется через весь стол, жадно цепляется за маккоевские крепкие плечи и припечатывает поцелуем. Надо отдать должное боунсовской стряпне: Джиму никогда ещё не было так вкусно — в прямом смысле этого слова — целоваться. Пусть сам Боунс и не может не поворчать, что это негигиенично. На поцелуй он отвечает, впрочем, с не меньшим энтузиазмом. И замечает, едва оторвавшись от Джимова лица: — Думал, ты догадаешься хотя бы на горячей закуске. — Неважно, — мычит Джим, облизывая солоновато-острые от соуса губы Боунса. — Ты… Чёрт, ты слишком вкусный. — Кто-то просто слишком голодный, — отзывается тот, осторожно прикусывая распухшую губу Джима. На его языке, проходящемся по дёснам и верхнему нежному нёбу, — привкус вина, кисловатый и терпкий, и Джим теряет голову, чуть не заваливая стол набок. — Осторожно, — шепчет Боунс, выпуская его и отстраняясь, — ещё десерт. Десерт — воздушный персиковый мусс — они рассудительно забирают в спальню. Джим валит его на заправленную постель, на ходу доскидывая оставшуюся одежду (с Боунса он содрал всё ненужное в первую очередь), щедро шлёпает горстями десерт на грудь и плечи — широкие, расправленные и с почти незаметными веснушками — и выцеловывает по коже сквозь сладкую массу дорожки. Боунс, зачерпнув остатки из той же плошки, выписывает пальцами что-то на нём самом, и Джим, на секунду останавливаясь, чтобы перевести дух, понимает, что это его любимые строки. — «Я слишком любил звёзды, чтобы бояться ночи»? — выдыхает он благодарно в дрожащие полуоткрытые губы, обнимает их своими — чувственно и практически по-звериному. А потом притягивает обляпанные муссом ладони Боунса и нарочито медленно облизывает, посасывая и целуя кончики, каждый палец. На следующий день Джим чувствует себя совершенно объевшимся. Пока в холодильнике не обнаруживается заранее заготовленный Боунсом на всякий случай торт с бурбонной пропиткой. — Нам надо устраивать такие свидания почаще, — мечтательно заявляет Джим, повалившись на Боунса и потеревшись о его выступающие рёбра носом. — Самая романтичная ночь в моей жизни. Или утро… Боунс фыркает, но подгребает Джима к себе, собственнически сграбастывая рукой и набрасывая на них одеяло. — И ты в кои-то веки не будешь пилить меня с калориями, — добавляет Джим и смеётся, получая подушкой по носу.