***
Ровно через три дня его снова сажают в камеру предварительного заключения и на этот раз Вадим понимает — не отвертеться; белые нитки судьбы превращаются в грязно-черные. Но в этот раз в зале оглушительная тишина — Полина — прокурорская дочка, приходит на судебный процесс; садится в первом вакантном ряду и смотрит. Вадик не попадает в поле её зрения, она смотрит на мать: раздраженную до колик в животе и забывшую, кажется все слова из протокола. Поля Гордеева — девочка, которая идёт наперекор своим родителям; так и запишут в Чай-Хонтовских газетах под чернильной фотографией злой матери и улыбающейся дочери.***
Вадика выпускают через полгода, хоть и сидеть ему ровный пятак. Он усмехается судьбе и закрывает глаза черными очками, провожая огненный закат. Угольный край проглатывает красное зарево, и холодный порыв весеннего ветра кусает бандита за лицо. Вадик запахивает кожаную куртку и звонит Пашке-сутенеру. Первым делом он возвращается в клуб — отдохнуть среди обтянутых латексом задниц, может накуриться, может обдолбаться. А потом вдруг откладывает все дела и едет к знакомой многоэтажке, выруливая к подъездной дорожке обшарпанного панельного дома. Поднимается по лестнице и заносит руку для короткого удара в дверь; усмехается себе под нос и разворачивается, чтобы уйти, попадаясь на глаза Полине, которая неслышно стояла сзади. «Привет», — неожиданно сухо здоровается девушка и Вадику кажется, что с ней что-то не так. Он смотрит на неё и как-то не понимает что изменилось; прячет руки в карманы и запоздало кивает в ответ. Полина усмехается — у неё разбита губа и костяшки руки в которой она держит гремящие ключи напрочь стесаны. Она подходит, отодвигает бандита в сторону и открывает замок, тихим голосом прошелестев у уха: «Зайдешь?» Вадик мнется на коврике у двери пока Поля расшнуровывает залитые лужами кеды. Он хмурится и тянет молнию куртки вниз; раз уж пригласила — он зайдет. Идет за девушкой, разглядывая общий антураж прокурорско-судейской квартиры и зачем-то спрашивает: «А твои предки?» «Умерли», — спокойно отвечает Поля. И Вадику становится не по себе; хочется узнать как и почему, но все слова застревают поперек горла.***
«Сюрприз», — говорит Поля, усмехаясь необычно злой улыбкой; стоит у шеста в одних трусах с сотней под резинкой. Вадик хватает её за руку и тянет в сторону кухни; кто-то свистит им в спину и бандит поднимает куртку, показывая ствол за поясом спортивных брюк. Пашка-сутенер косится и хмурится, запоминая отобрать у девчонки сотню за прерванный стриптиз. Вадик вбивает её в стенку взглядом злых океанских приливов; Поля не стесняется голой груди и прозрачных трусов — а раньше и представить себе не могла. «Ты охренел?» — злится элитная танцовщица и жует спелый виноград на вкус как мыло. Всё давно потеряло смысл, и Поля только пожимает плечами, под не заданным вопросом в глазах бандита: «Какого хуя?» Вадика не колышет никто кроме Полины; Гордеева уже не так горда, на остатки/останки самолюбия (смятыми денежными купюрами) покупает в Макдональдсе ужин и пачку синего парламента. Усмехается, провожая взглядом, ненавистные закаты, за которые не привыкла платить и переводит взгляд на бандита. Он смотрит на неё, а она, вскидывая голову (почти как раньше, когда всё было и ничего за это не было) произносит: «Не смей меня жалеть». Лис улыбается и кивает головой, но где-то внутри соображает: надо вытягивать, спасать.***
На тонких запястьях Поли зажившие раны от лезвий и татуировка кошки котораягуляетсамапосебе. Гордеева тоже кошка — только потрепанная мартом и помойной жизнью. У неё на выбор пачка синего парламента и стакан прокисшего молока в пустом холодильнике. Запускает клубок никотина в голодный желудок и кашляет, давится ужином за пятьдесят рублей, что успели осесть под резинкой трусов. Вадик проявляется словно призрак; утром — некстати, когда Поля совсем не катит. С синяками под глазами и прокуренным ртом; забрасывает жвачку, найденную в кармане кожанки бандита и смятые купюры зеленой капусты (которая так хороша на ужин) не трогает, запихивает обратно под молнию чужого кармана. Бандит покупает багет, сыр и бутылку красного вина, а ещё целую корзину продуктов. И у Поли голова идет кругом (то ли от нехватки железа в организме, то ли от Вадика — неожиданного на щедрости). Лис смотрит на неё счастливую у кухонной мойки и оставляет под чайником три сотни — на новые ботинки и плюс на счете телефона.***
Поля давится весенним Чай-Хонтовским воздухом, невыплаканными слезами и все тем же парламентом за пятьдесят. Вадик зачем-то покупает ей цветы — алые розы с колкими шипами. Она смотрит на букет (сотня или две сотни кровавых бутонов) в хрустальной вазе матери и когда смятая постель остается пуста, разбивает вазу о стенку в спальне. Потом правда прибирает, режется осколками и колется шипами, но улыбается, загадывая — всё хорошо. Всё хорошо — как-то не выходит. Пашка-сутенер подкладывает её под какого-то мента который не трахает, но избивает. Наверное, специально — думается Поле, когда она едва переступая, переступает порог квартиры. Вадик звонит, пишет смс-ку и приезжает, стучась в дверь; но Гордеевой как бы нет. Она как бы есть — под дозой амфетамина, обезболивающих и вина из бутылки; и как бы нет. Вадик выбивает двери; до одури злой. Он собирается выбросить очередной букет в мусорку, а ужин спалить на сковородке. Но как-то не выходит, когда видит спящую/обдолбанную Гордееву. Запекшаяся кровь под носом и разбитые /любимые/ губы. Бандит на уши поднимает весь стриптиз-клуб и крыса первой бежит с корабля; лис догоняет.***
Поля приходит в себя на стерильно белых полотнах в дорогой палате какой-то московской клиники. Рядом кровавые бутоны роз и спелая клубника; Вадик, дремлющий в глубоком кресле у койки. И Гордеева закрывает глаза, зная — в следующей жизни — если, конечно, она есть, — они обязательно поженятся.