Три пятерки

— Мишель, ужин! — отчим открыл дверь после уговоренного тройного стука и, очаровательно улыбнувшись, поставил на мой компьютерный стол очередное блюдо французской кухни. Я кивнула, не отвлекаясь от монитора. Франциск несколько мгновений помялся на пороге, а потом закрыл дверь снаружи. Я выждала несколько секунд и, убедившись, что шаги Бонфуа отстучали по коридору, взяла в руки тарелку. Пища была завернута мной в газетные листы и убрана на дно мусорной корзины. Да, так поступать некрасиво, но убедить отчима, что я на диете, просто невозможно. Он разражается тирадой на тему моей прекрасной фигуры и насильно пичкает едой, от которой, честно говоря, отказываться грех. Франциск Бонфуа — француз и его познания в кулинарии впечатляют. Плюс природный талант к готовке. Но меня не переупрямить. Я отставляю пустую тарелку на край стола, не замечая ни малейшего дрожания рук. Порой, мне кажется, что и нет у меня никакого тремора рук, характеризующегося невозможностью удерживать в руках предметы. Но отчим упрямо готовит, приносит и уносит еду мне сам, не пуская на кухню. Я покорно ем. Точнее, ела до недавнего времени. В самом деле, я набрала несколько лишних килограмм, как выяснила шесть дней назад при настойчивом осмотре себя в зеркале. Но ничего. Сегодня пятый день секретной диеты, еще парочка — и тело вновь будет идеальным. Я хмыкнула и снова уставилась в экран компьютера, успевшего войти в режим сна, пока я мудрила с выбрасыванием еды. Неожиданно мой взгляд остекленел. В экране отражался ребенок. Я резко обернулась, чувствуя укол в районе сердца. На меня смотрел мальчик лет пяти с пепельными волосами и желтыми глазами. — Кто ты? — выдавила я, осознавая, что голос мой превратился в жалобный шепот. Мне было страшно. Безумно страшно. Ребенок выглядел странно, да и как он оказался в закрытой комнате квартиры, находящейся на шестом этаже? Мальчик молчал. Я тоже не могла выдавить из себя ни слова, хрипя от ужаса и не отрывая взгляда от ребенка. — Я — три пятерки! — наконец, осведомил он. И безумно расхохотался, при чем его верхняя часть лица откинулась назад, и челюсть раскрылась так, как человеческие существа не могут. У меня прорезался голос, я дико закричала и упала на пол, чувствуя, как теряю сознание. Очнулась в больничной палате. Рядом с печальным выражением лица сидел отчим, на чей взгляд я наткнулась сразу же, как открыла глаза. Я приоткрыла рот, желая спросить, куда делся ребенок, но Франциск опередил меня. — Как давно ты выкидывала еду? Я застыла в изумлении, вопрос Бонфуа меня ошеломил. При чем здесь моя диета? Важнее всего мальчик! Как он оказался в моей комнате? Почему он сказал эту странную фразу? Что с его лицом? — Сколько, Мишель? — повторил свой странный вопрос отчим. — Пять дней, — выдавила я. И сразу же перешла к рассказу о ребенке. Франциск слушал внимательно. А потом накрыл своей рукой мою и тихо сообщил: — Я лгал тебе. Тремора рук у тебя нет. У тебя шизофрения, Мишель. В твою еду я подмешивал лекарство, сдерживающее твои галлюцинации. Никакого ребенка не было. Моя голова закружилась, все поплыло. Последнее, что я услышала, прежде, чем погрузиться в беспамятство, это то, как отчим зовет врача. То, что вместо врача в палату вошел мальчик с пепельными волосами, я приняла, как должное. И даже улыбнулась ему, как старому знакомому.