облака поют.

Над Магнолией куполом нависает смог: в нём и дым, и пар, и клубы разноцветной пыли. Он от зноя такой густой, что похож на янтарь или каучук — люди тонут в нём. Венди тесно в этом тяжёлом воздухе, расстеленном над землей. Она захлёбывается, блёкнет. У неё сердце — ласточка, рвётся туда, где светлее, легче и воздух-пух: в высь. Ей город — душная клетка. И поэтому к вечеру она всегда оказывается над городом — крыша пуста, чердак никогда не заперт. Стоит ей подобраться так близко к небу, как тёмный сгусток в груди замедляет бег, и дыханье — штиль. Под самой кожей рождается яркий свет, когда бумажную свою спину выгибает фонарь-солнце у горизонта. Невесомая сила втекает в грудь вдруг, пряный ветер ладонями мягко толкает к краю. Венди чувствует, как внутри у неё всё трепещет и дребезжит, словно связка серебряных бубенцов. Её сердце внутри прорастает корнями в ребра, чтобы скоро прорваться глубже и дать бутоны. На ресницах Венди пылью звенят растерянные слова — она любуется смертью: день ссыпается горькой солью за горизонт, ночь, не медля, встаёт на пустое место. Небо, отражённое в тёмных её глазах, передёргивается плёнкой, само расшивает свои холсты: все цвета от вишни и снега до чёрной пыли. Венди стоит босыми ногами на краю прокаленной солнцем крыши и смотрит вниз. Падать ей не страшно: никогда не упадёт. Она не знает, но чувствует, как за левым её плечом полночный воркует штиль, а к правому чёрным боком ластится смерч. Венди шагает в пустоту — и ступает по воздуху, как по камню. Она знает, что рождена человеком и им пребудет в любую пору, но всё ещё молча уходит вверх, оставляя следы на расшитых золотом облаках. Выше неё только звёзды и струящийся к солнцу воздушный ток. Ветер, зовущий на многие голоса, всегда говорящий на разный лад, но одно и то же, твердит, что кожа её не сплетение паутин — кольчуга, каждой сверкающая чешуйкой; твердит, что зубы её — мечи, а когти — башенные шпили; твердит, что её ладонь, плечо, запястье и острый локоть — воедино сшитый шатёр крыла, до сих пор не ведавшего полёта. Он всегда говорит на иной манер, но суть остаётся с собой едина: за её спиной — и в её душе — обретается дикий зверь, которого Венди научена убивать. И сейчас её острый слух от вечернего пересвиста птиц и роптанья древесных крон отличает тишайший шелест — это снова горячий ветер приносит солнечную искру и палящую драконью песнь из других краёв. В унисон поют облака под её следами. Венди танцует у ветра в руках. Тьма растекается в воздухе, небо — остывающий уголёк, из кармина меняется до золы. Венди идёт босиком по небу и смотрит в свои следы, в которых от человека — одна память. Она на миг опускает веки, руки разводит по сторонам и ловит тихие вздохи ветра в своё крыло. Не-земля под ногами вздрагивает и тает. Венди уже летит. Вверх. Выше. Так высоко, чтобы небо ложилось на спину ей и цвело огнями. Чтобы выше — лишь тьма. Венди одна здесь. И она — дома. И ей так легко, что, если вдохнуть глубже, то в лёгких забьётся молния, разбивая до трещин грудь. И она так счастлива, что почти мертва. И она — дракон, у которого крик — вой ветра. Венди рвёт небосвод крыльями: каждым росчерком делит напополам. После над ней остаётся тончайший пласт — старая фотоплёнка, на которой в сумерках проступают тонкие грани каждого из созвездий, а снизу — поднебесная, задремавшая под фонарный свет. Девочка-дракон просыпается, лёжа спиной на горячей крыше. Из-за черты неба торчит ещё полукруг-солнце. Потолок мира всё так же мучительно далеко. Венди встаёт, отряхается ото сна и уходит обратно в город. Чаще всего в своих снах она ходит по облакам. Дракон у неё под рёбрами разжигает огонь в сердце.