Two little boys, two little toys Each was a wooden horse. Gaily they played, each summer's day Soldier boys, of course. <…> When we grow, we'll both be soldiers And our horses won't be toys, And it may be, J., that we'll remember When we were two little boys. (с)
***
Приказ о расстреле захваченных в плен врагов должен был быть приведен в исполнение в 4:20 утра 26 августа 1940 года. Эрик Леншерр – старший стрелок корпуса – со всей скрупулезностью и тщательностью, которые так присущи немцам, готовился к его выполнению. Подготовленная с вечера форма сидела идеально, вычищенное оружие привычно легло в ладонь, и, напоследок оглянувшись, чтобы убедиться, что ничего не забыл, Эрик вышел на улицу. Воздух был по-утреннему свеж, роса уже легла на траву, и черные, начищенные до блеска гуталином сапоги тут же покрылись прозрачными каплями. Солнце едва взошло на востоке, все вокруг было словно подернуто дымкой. Эрик уверенно прошагал в сторону штаба – оттуда должны были вывести пленных. Около входа стояли шесть солдат, которые вместе с Леншерром должны были отвести британцев за командный пункт и расстрелять. – Сколько их? – буркнул Эрик, привычным жестом потянувшись за портсигаром. – Семеро, – довольно хохотнул Кольб, младший лейтенант. – По одному на каждого. Эрику не доставляло удовольствия убивать военнопленных, не доставляло ему удовольствия и мучить их, смотреть, как медленно умирает человек, корчась в агонии. Эрик просто служил своему идеалу, жил идеей, которую так точно и так ясно сформулировал и подарил ему его фюрер. Папироса закончилась как раз в тот момент, когда открылись двери штаба и пленных вывели на улицу. Пыльных, окровавленных и измученных. Из-за толстого слоя копоти невозможно было толком разглядеть черты лица. Леншерр без особого интереса пробежал взглядом по их лицам. Пока не наткнулся на голубые глаза. Голубые глаза, которые он знал слишком хорошо. Они познакомились с Чарльзом в 1920 году, когда Леншеррам удалось переехать в Англию. У Эрика не было друзей. Он был замкнутым, угрюмым мальчишкой. Немецким мальчишкой, если быть точнее. За это ему постоянно и доставалось от соседских детей, которые не хотели с ним дружить. Однажды, после школы, когда все разошлись, а Эрик как обычно один не спеша шел в сторону дома, его нагнали парни из параллельного класса. Сначала они шли на расстоянии от него, выкрикивая обидные слова, но видя, что тот никак не реагирует, один из детей подобрал с дороги камушек и кинул его, попав Эрику прямо по затылку. Эрик вскрикнул и обернулся: – Что вам от меня нужно?! Мама говорила ему, что не нужно обращать внимания на обидные прозвища и насмешки, потому что некоторые дети бывают жестоки, а он не такой, как они. Происхождение не делает его другим, не делает менее человечным. Эрик хотел ответить маме, что именно из-за того, что в нем течет немецкая кровь, он стал изгоем и врагом, но боялся ее расстроить. А между тем мальчишки обступили Эрика, в руках у каждого были камни с дороги. – Что ты тут забыл, крысеныш? – главный заводила подкинул камень в руке и начал целиться в Эрика. – Вы убийцы, зачем вы приехали сюда? Леншерру стало страшно, он изо всех сил старался, чтобы его голос не дрожал: – Что я вам сделал? – в него полетел первый камень, больно ударив по руке. Мальчик сам удивился насколько коротким и высоким получился вырвавшийся против его воли крик. – Что я сделал?! Что я сделал?! Пожалуйста, не надо, прекратите! Мне больно! Мне больно! – плакал Эрик, пока в него летели камни, и чужой смех звенел в ушах. Он валялся на земле и пытался прикрыть разбитое лицо, когда звонкий голос отвлек обидчиков. – Эй! Что вы делаете! Отойдите от него! Послышались звуки ударов, возня и топот убегающих ног. Эрик, дрожа от страха и боли, приподнял голову, уставившись незаплывшим глазом на ботиночки, которые находились в паре сантиметров от его лица. Он тут же сжался, словно уже чувствуя, как больно будет получить ботинком по лицу или тонким маленьким пальцам рук, как вдруг обладатель тех самых ботинок бухнулся рядом с ним на колени. – Эй, эй! Ты слышишь меня? Ты в порядке? Эй! Эрик почувствовал руку на своем плече и, застонав от боли, наконец-то взглянул в лицо своему – так неожиданно пришедшему на помощь – спасителю. И взглядом наткнулся на голубые глазищи в пол лица. Глаза с волнением и немым вопросом уставились в ответ. – Так ты в порядке? – вновь переспросил паренек, потирая наливающийся фингал под глазом. – Вставай, эти идиоты убежали. Вставай. Мальчик поднялся сам и протянул руку Эрику, который даже не знал, как к этому относиться, потому что было страшно довериться кому-то, потому что по его детским меркам, прошла целая вечность с тех пор, как кто-то вот так приходил на помощь. – Я Чарльз, а ты Эрик, да? Наши мамы работают вместе. Ну, и вообще-то мы соседи, но ты не особо общительный, знаешь? Пошли, надо что-то сделать с твоими ранками. Мама дома, она обработает. Надо сказать взрослым о том, что произошло, так нельзя поступать. Новоявленный знакомый, треща без умолку, наклонился и что-то поднял с земли. Когда он повернулся, Леншерр увидел, что это был игрушечный деревянный меч. По-своему истолковав его удивленный взгляд, Чарльз довольно просиял и помахал игрушкой перед носом ошарашенного Эрика. – Если хочешь, то мой папа сделает тебе такой же! У меня еще есть деревянные лошади, но когда я вырасту, у меня будет настоящая лошадь и настоящий меч. – В оружии нет ничего хорошего. – Буркнул угрюмо Эрик и захромал в сторону дома, хлюпая кровоточащим носом. Чарльз вприпрыжку поспешил за ним, его рот изумленно округлился, а брови домиком взлетели вверх, рискуя слиться с лохматой челкой. – Но ты можешь защищать себя! – не согласился он. – Себя и тех, кто тебе дорог: свою семью и друзей. Мы же можем теперь быть друзьями, так? Эрик, эй, Эрик! Немец раздраженно вздохнул. Он за день не произносил и половины того количества слов, которые потоком лились из Чарльза. – Так что, пошли к моей маме? Она подлечит тебя, а потом я провожу тебя до дома. – Не пойду я никуда, – у Эрика и правда порой были проблемы в общении. – Все в порядке, все под контролем. И тут же охнул, неудачно оступившись. Ко всему прочему прибавилась ноющая боль в ноге. Чарльз, подпрыгнув на месте от волнения, нагнал его и подставил плечо. Спустя 15 минут, сидя на табуретке в уютной кухне, шипя от боли в обрабатываемых мамой Чарльза ранках, Леншерр старается снова не заплакать, но уже от стыда за то, что оказался таким слабаком и не смог постоять за себя. А Чарльз в волнении нарезает круги вокруг гостя и табуретки, и по-прежнему размахивает игрушечным мечом. Следующим утром мама зовет Эрика спуститься, потому что «Эрик, к тебе пришли!», а на пороге стоит Чарльз, сверкает своими невероятными глазами. Синяк за ночь налился темным цветом и сразу стал заметен на бледной веснушчатой физиономии. – Мама сказала, что не стоит идти к тебе слишком рано, что тебе нужно отдыхать, чтобы быстрее выздороветь, – а Эрик и не сомневается, что Чарльз едва выждал до 11 утра и примчался, словно маленький вихрь. – Я тут подумал, что раз ты не любишь оружие, то может тебе понравятся мои лошади? Ксавьер чуть застенчиво и, будто бы, неуверенно протягивает деревянные фигурки Эрику. Тот с секунду смотрит на них, потом переводит взгляд на своего соседа, и открывает входную дверь чуть шире, чтобы Чарльз мог протиснуться внутрь. Позже играя в комнате Эрика с лошадьми, он как бы между прочим обронит: – Я попросил папу, чтобы он сделал тебе такой же меч, теперь мы сможем защищать друг друга. И Эрик, показушно тяжко вздохнув, боится признаться самому себе, что он вовсе и не против защищать Чарльза.***
Все это проносится в памяти уже взрослого – привыкшего к оружию и войне – Эрика, когда строем они идут в поле, находящееся за штабом. Он думает, что мог ошибиться, что Чарльзу нечего здесь делать, ведь он уехал за Океан, чтобы продолжить свое обучение. Но когда британцев строят в шеренгу и, по насмешке судьбы – не иначе, Эрик оказывается напротив того самого пленного, он понимает – ошибки быть не может. Это Чарльз стоит напротив него, смотрит своими широко распахнутыми, не верящими голубыми глазами, которые резко выделяются на перепачканном лице. И стрелок понимает, что его тоже узнали, но англичанин не знает, что делать и как реагировать. Наверное, только благодаря какому-то внутреннему чутью ни один из них не выдал себя ни жестом, ни взглядом. Они стоят друг от друга в десяти метрах: последние шесть лет они не были ближе, и вряд ли еще когда-нибудь будут. Стоят и смотрят. Не могут отвести взгляд. Со стороны эти два напряженных человека выглядят так, как и должны выглядеть – непримиримые, переполненные взаимной ненавистью и неприязнью враги. Лицо Эрика каменеет и становится похоже на маску, губы сжимаются в тонкую, едва заметную линию. Чарльз всегда добродушно посмеивался, что немецкую кровь Леншерра не перекрыть ничем – ни воспитанием вдалеке от родины, ни кровью матери. Чарльз утверждал, что особенно это заметно в минуты раздражения, гнева или волнения. «Ваше лицо, как из камня высечено, герр Хай*. Ооочень мужественно и сурово», – поддевает друг, а Эрик чувствует, как против воли начинает оттаивать. Чарльз всегда так на него действовал – мягко и ненароком переводил тему, концентрировал внимание Эрика на чем-то совершенно постороннем, и тот практически мгновенно забывал о том, что привело его в гнев или выбило из колеи. Такой был его Чарльз. И сейчас Эрик собственноручно сделает так, что больше никогда Ксавьер не скажет ему ни слова поддержки или утешения. Все слова между ними закончились в далеком 1934 году. До Англии стали долетать слухи из Германии, и тогда – весной тридцать четвертого года – Эрик, с горящими глазами и широченной акульей улыбкой, заявил Чарльзу, что, кажется, теперь понял, что должен делать: ехать на родину – в Германию, что там осуществятся все его мечты, что там люди, которые поймут и разделят его взгляды на жизнь, на устройство этого мира. Леншерр говорит, говорит, говорит. Говорит много, убедительно, сам все больше распаляясь и приходя в радостное возбуждение от своих же речей, а Чарльз стоит и не слышит ни слова. Потому что все, что он понимает – это то, что Эрик уезжает, Эрик окончательно запутался, Эрик так и остался тем одиноким, забитым и нелюдимым мальчишкой, которого Чарльз встретил много лет назад. И что же теперь? Собирается мстить обидчикам спустя столько лет? Немец на секунду прекращает нарезать круги по комнате, замирает напротив Чарльза и видит совершенно по-детски обиженный непонимающий взгляд. Видит, что Чарльз в этот раз не на его стороне. Его Чарльз, который всегда поддерживал и разделял с ним все безумства юности, остался, словно, на другом берегу. Но Леншерр верит, что Ксавьер одумается, поймет, за что так горит и болит душа и сердце Эрика, за что он собирается бороться! Мысль, что, возможно, он сам не прав, даже и не приходит ему в голову. После того выматывающего разговора, когда им не удается достучаться и докричаться друг до друга – пожалуй, впервые за 14 лет – общение Эрика и Чарльза сходит на нет. Леншерру гордость и упрямство не позволяют признать, что он тоскует и, как идиот, каждый вечер пялится сквозь занавески окна на соседний дом, надеясь, что напротив так же пытается разглядеть его – Эрика – друг детства, но окно напротив остается глухо к его молитвам. Чарльз же боится, что рассердил Леншерра, и что тот его не простит, хотя в глубине души чувствует, что его друг неправ, что он следует неверной дорогой, что нужно попытаться образумить его, пока Эрик не наломал дров. Но Чарльз так и остался довольно стеснительным пареньком, который даже спустя столько лет сомневался, что Эрик действительно хочет быть его другом. Наверное, по этой причине он побоялся подойти к Леншерру на следующий день (как обычно бывало после их мальчишеских стычек), и через неделю, и через две. А потом, когда Ксавьер сквозь те самые бездушные занавески видит, как Эрик с чемоданом в руке выходит из дома и машет на прощание плачущей матери и постаревшему отцу, то думает, что уже слишком поздно. Леншерр садится в такси, которое направляется в сторону вокзала. Чарльз смотрит вслед уезжающему не просто из Англии, а из его жизни Эрику, и понимает, что у него еще есть шанс не опоздать, срывается с места и бежит вниз по лестнице к входной двери. Он опаздывает буквально на минуту – поезд уже тронулся, но Чарльз торопится за ним, пытается высмотреть Эрика, и тут слышит, как тот окрикивает его, высовываясь практически на половину из окна вагона. – Чарльз! – Леншерр машет ему, и его улыбка выглядит по-настоящему счастливой. – Эрик, напиши мне, как доедешь! Чарльз не успевает за быстро набирающим скорость поездом, поэтому последние слова Эрика не долетают до него. Он лишь надеется, что друг его услышал. Они переписываются в течение долгих 5 лет. Ждут с нетерпением писем друг от друга, и с упоением вчитываются в каждую строчку, пока в 1939 не начинается война. Эрик окончательно запутывается в том, что верно, и в том, что диктует ему Идея, в которую он так свято верит. Чарльз, на тот момент находящийся в Америке и изучающий генетику в университете, понимает, что должен вернуться и защищать свою страну. Он не хочет думать, что оказался по разные стороны баррикад с тем, кого когда-то защищал с деревянным мечом в руках, с кем делился игрушками, а позже сокровенными тайнами и мечтами. Эрик же не хочет думать, что там – с другой стороны – окопался тот, кто так ему дорог, кому он мог доверить то, в чем не признавался даже себе. И теперь, после очередной неудачной попытки прорыва со стороны британцев, они стоят друг напротив друга. Вот только смотреть на старого друга через прицел – это не то, о чем мечтал, и чего хотел Леншерр. Чарльз не отрывается от него, а взгляд такой же напуганный и непонимающий, как в их последнюю встречу перед расставанием. Эрик видит, как Чарльзу страшно: его грудь начинает судорожно вздыматься от сдерживаемых рыданий, губы поджимаются, руки нервно стискиваются в кулаки. И самое ужасное, что старшему стрелку страшно тоже. Он понимает, что физически не может сделать то, что должен. Немец опускает взведенную винтовку. – Леншерр?! Его окрикивают. Но Эрик отбрасывает оружие и, глубоко вздохнув, стремительными, широкими шагами идет на ту сторону – к Чарльзу. – Леншерр, какого черта ты делаешь?! Эрик не оборачивается. Он торопится, потому что чуть было не опоздал на целую вечность, но теперь у него есть шанс исправить свою ошибку. Он слышит, как под его сапогами скрипит мокрая от утренней росы трава, чувствует, как восходящее солнце светит в спину. Вокруг витает одурманивающий запах полевых цветов, и все будто замирает. Эрик доходит до Чарльза, останавливается напротив него в двух шагах, смотрит в такие невозможные родные глаза, и чувствует, что в груди тянет – то ли от такой нелепой радости, что они снова вместе, снова на одной стороне, то ли от страха перед тем, что случится прямо сейчас. Вдруг Ксавьер берет его за руку и тянет ближе к себе, а Эрик не выдерживает – обхватывает Чарльза за затылок и на секунду прижимается лбом к его лбу. И будто бы на секунду они переносятся сквозь года: в школьный двор, к их первой встрече, когда точно так же Чарльз протягивал Эрику руку и помогал подняться с земли. Леншерр встает плечом к плечу с Чарльзом, смело глядя перед собой. Наверное, в тот момент, когда на них нацеливают оружие, Эрик должен чувствовать вину за то, что предал своих братьев, свои идеалы, своего вождя и Идею, в которую верил с такой силой. Но он чувствует лишь тепло чужой руки рядом и тишину внутри, потому что в Чарльза он верит больше, чем в целый мир. Потому что Чарльз важнее любой идеи. Эрик улыбается…