***
Вначале были аэропланы. Маленькие, пестрые они взмывали в голубое небо бумажными стайками и, подхваченные сильными потоками ветра, теряли управление, уносясь далеко-далеко от места приземления. От слепящего солнца пощипывало в глазах, от лазури над головой сбивался пульс, от безграничного пространства вокруг захватывало дыхание. Крошечный мальчик стоял на выгнутой поверхности своей планеты и видел весь мир от горизонта до горизонта, где, как в калейдоскопе, менялась и выкладывалась узорами его жизнь. Разноцветные фигуры собирались в причудливые картины: разные страны, города, люди... Непрерывный поток впечатлений обрушивался ежесекундно, а мальчик впитывал его соки, пробовал его на вкус и морщился, когда поток оказывался слишком кислым или горьким. На такие случаи в кармане всегда лежали мятные леденцы. А когда мальчик поднимал взгляд наверх, тогда чувствовал себя еще крошечней, потому что огромный глаз неба, медленно открывающийся как диафрагма на объективе всегда висящего на шее поляроида, смотрел так пронзительно и могущественно, что невозможно было представить: «Как долго придется лететь аэроплану, чтобы всколыхнуть бесценный небесный кашемир, и, наконец, завершить свой путь?». Голубизна перетекала в лазурь, лазурь сливалась с глубоким индиго, индиго рассеивался в лиловом, который постепенно редел, исчезая в бархатном насыщено-черном. И вся эта синева от края до края была усеяна миллиардами звезд, мигающими маячками, разбросанными по необъятному космосу. Парад светил кружил над шариком планеты, где едва помещались несколько стран, городов, людей, и рос один крошечный мальчик. Длинный шарф на его тоненькой шее трепыхал порывистый ветер, и Маленький принц тогда думал, что также как аэроплан может взлететь высоко-высоко и, подхваченный воздушными потоками, достигнуть диких космических прерий. Да, там его ждали и огненные львы, и серебряные лани, и белые слоны, выпускающие из своих хоботов туманные вихри, и золотые кондоры, кружащиеся в сияющих радиальных спектрах. И мальчик вовсе не боялся, что будет среди них несуразной обезьянкой, мартышкой из человеческого племени... Совсем недавно там, на другом конце широкого поля, возле старого и толстого как католический священник дуба выступал бродячий цирк. И сколько же там было всего интересного! Шатры из выгоревшей парусины, бумажные гирлянды и китайские фонарики, фургончики, набитые безумными игрушками, связки воздушных шаров, горячая сладкая вата и искрящийся на солнце малиновый сироп... И там были артисты. Ну, куда же без них? Там были клоуны и французские мимы, гимнасты гибкие как медная проволока, акробаты, парящие под темным куполом цирка, жонглеры, приручившие хрупкие стеклянные изделия, там был огненный человек, глотающий пламя, и худой великан, голодным и грустным взглядом смотрящий на сытых обывателей, и великолепный фокусник – повелитель своенравных теней. Никогда еще мальчик не видел столько красоты, ужаса и фарса в одном месте; усыпанных блестками фей и карликов с большими глазами и злыми ухмылками, юношей с сапфировыми улыбками и женственными лицами, мужчин с двадцатью пальцами, слепых старух, говорящих с призраками, и девочку с двумя головами. Это все было страшно и поразительно одновременно. Карнавал манил и отталкивал в один миг. Там могло случиться все что угодно, и вертящаяся под музыку шарманки карусель могла изменить даже время, заставив забыть обо всем на свете – лишь бы вечно мчаться в круговороте божественных звуков и огней. Но было ли это с позволения Бога? Были ли клоуны сыновьями Господа, а двуглавая девочка его дочерью, а не выродком, ошибкой? Имел ли Маленький принц право на нее смотреть? Тем более что за посещение бродячего цирка от родителей так досталось... Мальчик не знал. И к чувству восторга примешивалось чувство стыда, но вместе с тем возникала и четкая определенность: какой бы он не оказался мартышкой – всегда останется возможность присоединиться к карнавалу и запускать в небо аэропланы. Тысячи аэропланов и шелковых воздушных змей.***
А потом появились цеппелины. Массивные, гигантские корабли из дюралюминия. Серые киты, напичканные пушками и пулеметами, медленно ползущие сквозь плотную толщу воздуха. И им было не так просто улететь. Годами они парили на причальных мачтах возле эллинга, отчаянно дергаясь, когда их знакомый ветер, смеясь, проносился мимо, павлиньим хвостом поддразнивая: "вам никогда не разорвать цепь". Тогда на пыльных темных колосниках, раскачивающихся в такт робким шагам, мальчик прятался от скуки и, перевесившись через хлипкие перильца, смотрел в зрительный зал. Тогда не так-то просто было назвать его крошечным, тогда он уже как само небо смотрел через глазок поляроида на маленьких букашек-людей. Ослепительные солнца-софиты бросали звездные лучи на сцену, кулисы с шорохом раздвигались, приоткрывая очередной горизонт, лицо под театральным гримом в душной высоте растекалось масляной мазней, а Квазимодо, сгорбившись от боли и беспомощности, становился хитрым Дон Жуаном. Это была просто игра: примерять на себя разные маски, кормиться иллюзиями, выдавать недостатки за достоинства, попадать в иное измерение по средствам распятия себя на десятке школьных крестов. Непрочность мира измерялась в децибелах, расстояния - в холостых выстрелах, а скорость - в обращении огромных винтов. Какой-то жалкий балаганчик под сводами монашеской обители бессмысленно корчился, пытаясь то поставить развязную немецкую оперетку, то изобразить кривоногую принцесску в напудренном парике прямо в тесной гондоле на высоте десять тысяч футов над землей. И все бы ничего, пока не посыпались снаряды, тяжелые свинцовые ядра, разрывающие ткань цеппелина и разбивающие каркас скелета. Тогда воздух со свистом сигнальной сирены стал утекать под военный марш, засасывая в образовавшуюся воронку. И как-то незаметно все позабыли об алюминиевых гигантах, выброшенных на берега совершенно пустынных островов. Один только юноша бегал вдоль полосы прибоя, вылавливая из пучины ни во что неверующих пилотов, и спрашивал их: «Кто вы? Кто я?». А морские пилоты плевались комками водорослей и швыряли промокшие деньги, прося пополнить их счет в ущерб пышных похорон.***
Пришло время покупать кружевные билетики в первый класс самолета Шарлотты Гинсбург.* Рейс отправлялся ровно в полночь. В первом классе нет алкоголя, зато была диетическая кола с белым сладким порошком на покрасневших деснах. Места у окна только для избранных. Ровный гул турбин и гладкий полет широкого длинного крыла в розовых облачках пушистой пены. Стюардесса не стеснялась своей наготы, а на золотом подносе всегда были какие-то забавные сценки. Совершенство прогресса в конструкции из кожаных белых кресел, где можно не заметить, как смазывается время, звезды, да и вся машина рушиться, пересекая взлетно-посадочную полосу в стене холодного дождя. Движения гладкие, гибкие, ультразвуковые дорожки скользят промеж губ. Еще на десять тысяч футов выше, чем прежде, и вот он – выпуклый горизонт земли в дисперсии соблазнительного лунного света на стеклянных поверхностях. Гарантия безопасности стоит не так дешево, но, зная пилотов французской компании – “Drôle!” – красная кока становится прозрачней и на сорок градусов крепче, чем запланирован полет. Лучшее средство контрацепции после катастрофы – залечивать открытые раны уксусной кислотой. Как же бороться против укачивания? Маленький мальчик выписывал себе кредиты, брал взаймы у королей с театральных пыльных подмостков, а потом складывал их в самолетики из странных писем и спускал на ветер, смотря, как в ночи они планируют вдоль длинных сонных шоссе. Не было времени учиться на ошибках, хотелось примерить диадемы, раскиданные по салону, хотелось попробовать на вкус все, и сладкие ароматы синтетических роз, и восполнить упущенное, смеясь над своим напускным блаженством. Виниловые трипы крутились тягучими экстрасенсорными получасовыми саундами, наматывая бобины испорченной киноленты, и в быстром темпе на порванной пленке подрагивали воспаленные извращенные мечты. Это была Мия в белой мужской рубашке, танцующая твист под его музыку. Или это был мальчик в женской блузке, танцующий босиком в пьяной толкотне. Какая разница? Им обоим требовалось искусственное дыхание и немного красной помады, чтобы спрятать какой-то несущественный дефект. Быть самим собой казалось правильным и безнаказанным, чтобы, облизывая чужие пальцы, оказаться на пугающей высоте. Ощущение безумного удовольствия – невозможное искушение, которому нельзя не поддаться, и плевать, что это может оказаться последний предел. Все было нараспашку и вывернуто наизнанку. Каждый раз, когда двигатели взрывались к чертям, когда вываливались дыхательные камеры из развороченной грудной клетки, тогда это было действительно больно. А боль такой же кайф, просто нужно было научиться его получать. Слепой тогда все видел, но предпочитал об этом молчать.***
Но внезапно шумный маскарад утих. Танцоры замерли, застыв в случайных позах, блестки посыпались на разбитые от плясок полы, пестрые вспышки стеклянного шара поблекли, нагоняя холодную тьму, и только Арлекин продолжал скакать, подталкивая окаменевшие маски. У Пьеро же не осталось сил даже для того, чтобы вздохнуть. Посреди барочной залы варьете, там, где старый художник собирал свой аэроплан, кровавые пошлые пятна на белом кружеве словно кричали, словно горели сигнальными огнями, привлекая неминуемый позор. Коломбина умирала, а вместе с ней умирали все пассажиры самолета, летящего в никуда. Заезженная пластинка сбивалась с ритма, иголочка пищала по протертым дорожкам, и вены вспарывались как спелый гранат, брызгая сладким потоком жизни. Все остановилось, не успев завершить круг. Но прямо из этой пустоты, из тишины прерванного маскарада, из тьмы потухших зал появился фокусник, тот самый, что когда-то очень давно привез в одно маленькое королевство свой веселый балаган. Он шел величественно прямо сквозь толпу, одетый в алый камзол, расшитый золотыми нитями, на белом воротничке с шелковым жабо сверкал солнечный опал, а в желтых львиных волосах, переливающихся черными вихрями, подрагивал лунный свет. Фокусник подошел совсем близко, чтобы изящною рукой приподнять понурое лицо Пьеро и одарить его улыбкой своих тонких бледных губ. «Хочет ли мальчик увидеть чудо?» – ласково спросил волшебник, прищуривая сиреневые глаза. И из его ловких пальцев возник бутон – белая роза, капая свежей утреней росой на место преступления. А затем цветок превратился в хрупкий бокал, наполненный до краев розовым искрящимся шампанским, и сквозь него Пьеро увидел, как искривляется и корчится Арлекин, а вместе с ним и весь заезжий балаган. Глоток холодного напитка обжег горло, смывая белый грим и черный уголь горячими слезами, наполнил светом самые темные и злачные углы варьете. Все стало на виду, что прежде удавалось скрывать за гротескными масками: ложь, предательства, унижения, язвы, шприцы, испачканные спермой и помадой, серые пятна на кремовом шелке, слова, прикрытые шутками, мечты, выданные за реальность... Пьеро прикрыл густыми ресницами намокшие глаза, стыдясь окружающего порока. Он был здесь вовсе не причем, ни его рук дело, ни он виновник, ни он творец. Но фокусник впился острыми ногтями в его подбородок и, вскинув голову Пьеро, приказал: – Смотри. Смотри, пока не ослепнешь! Безропотно подчиняясь, сквозь лобовое стекло самолета, маленький мальчик взглянул на малиновый как сироп горизонт облаков, на слепящие лучи оранжевого восхода, на белые диски – расплывчатые пятна на мокрой после дождя земле. И сколько бы маленький мальчик не пытался разглядеть - Что же там внизу? Что происходит под кучевыми облаками? – у него ничего не получалось. Оставшийся на сетчатке блик света растушевывал все вокруг. – Знаешь в чем секрет? – прошептал бродячий артист. Мальчик отрицательно тряхнул головой, не понимая, о чем говорит фокусник, и испугано осознавая, что на самом деле он просто всегда был слеп. Мужчина подцепил ремешок поляроида и, благосклонно улыбаясь, сделал несколько кадров. – Чем дальше ты от зоны фокусировки, тем крупнее наблюдаемый объект. А чем крупней объект, тем сложнее разглядеть все его детали. – Взяв полученные снимки, мужчина бросил их на приборную панель, где они медленно стали проявляться, и щелкнул окольцованными пальцами, выключая солнце. – А чем больше лепестков у бутона, – фокусник томно рассмеялся, провел по диафрагме объектива, выводя идеальный круг, и протянул поляроид владельцу, – тем привлекательнее получается на снимках боке. Мальчик растеряно поморщил нос и раздраженно выхватил прибор. – Вы фотограф? Нe особо вникая в речь мужчины, он закипал от каждого сказанного ему слова, потому что ничто не могло сейчас быть важнее и ужасней произошедших катастроф. Еще мгновение и мальчик бы бросился на фокусника и голыми руками бы, зубами порвал бы наглеца в клочья. Здесь, в его храме, в пахабном варьете, в разваливающейся налету машине только он мог решать: кому кем быть, о чем говорить, и даже когда смеяться. Ведь это была его жизнь, его правила, а сейчас всем следовало замолчать и застыть, не думая ни о чем, потому что этот спектакль покинул еще один актер. И неизвестно, сколько их еще уйдет, прежде чем Пьеро захочет снова принять свою роль. – Нет, я всего лишь безумец, который пытается сыграть Бога, – фокусник обнажил свои желтые длинные зубы и гордо расправил широкие плечи, довольно потирая ладони. Мальчик чуть-чуть смягчился, залюбовавшись тем, как мужчина, грациозно покачивая бедрами, идет по салону, как на ходулях переставляя длинные в серебристых брюках ноги и невесомо касаясь застывших масок, перешагивает пьяные тела. Следом за фокусником спешили бродячие артисты, унося мертвую Коломбину и что-то, о чем навряд ли уже кто-то вспомнит. – А кто же я?! – в отчаянье крикнул мальчик, заметив, что цирк направляется к трапу, парящему прямо в облаках. Фокусник обернулся и, в два шага оказавшись рядом, нагнулся и, ядовито усмехаясь, прошептал прямо в губы, опаляя своим горячим, разившим дешевым портвейном, дыханием: – Вероятно тот, кто боится совершать свой единственный полет. – И, приподняв край черной шляпы, он исчез, так и не ответив ни на один вопрос. Парень тяжело сглотнул с румянцем стыда и необъяснимого счастья на щеках, пятясь в темноте вглубь салона и лихорадочно выискивая что-то среди бледных манекенов своего театра. Наконец, на глаза попались свежие снимки и, схватив их, он выбежал на свет, желая увидеть на них то, чего лишила его слепота. На двух оставленных фокусником фотокарточках посреди огромного зеленого поля стоял мальчик в длинном шарфе, в точности такой же, как Маленький принц, и, запрокинув голову, смотрел на выгнутый дугой горизонт, вспоротый дымчатыми полосками Боингов и сверхзвуковых ракет...***
Ракеты. На шестьдесят шестом этаже в темноте перед огромными окнами, заменяющими в небоскребе стены, казалось, что уже и нет смысла двигаться выше. Сумасшедшая гонка человечества была выиграна запущенными в космос многотонными ракетами. Одна ступень, вторая отделялась и сгорала в атмосфере, а черный дым затмевал солнце под симфонию Прометея, наигранную незадачливым Богом. Вдалеке от этой суматохи, в каменных джунглях, в пустом стерильном пространстве, здесь можно было остановиться и глубоко вдохнуть. Разбросанные по комнате фотографии хранили целую жизнь, где были и бродячие артисты, и пилоты, и развеселые монашки, и короли, и французские комедианты, и фокусник, и даже какие-то порно модели – вероятно, попали случайно, но с ними коллекция приобретала особый шарм. Не обязательно было всех их помнить, не обязательно было хранить картонные макеты воздушных кораблей, помятые от времени и частого употребления, вот только за столько лет рука ни разу не поднялась, чтобы опустошить хотя бы одну банковскую ячейку. Душа подрагивала в прозрачном наполненном лишь наполовину сосуде на журнальном столике. Опуская туда ладонь, можно было ощутить слабые электрические разряды и заново прочувствовать ту засуху, что из года в год опустошала поток. Стряхивая с загрубевших пальцев брызги, можно было наблюдать, как вода собирается в шарики ртути и несмело капает на запотевшее стекло. Теперь приходилось быть осторожнее, но смелее. Ведь невозможно удержаться, чтобы не отодрать корочку сукровицы с разбитой коленки или кулака. Во всем нужен холодный расчет, особенно когда дело касается открытых ран. Зато потом можно гордиться и как маленький мальчик скакать от счастья, героически превозмогая страх снова упасть на колени. И есть ли в этом смысл? Хотя, приятно поступать по уму, но еще приятнее совершать глупости. В распахнутые окна врывается городской гул и рев двигателей, знаменующий начало новой эры. Расстояния теперь короче в десятки раз, звезды близки как никогда, а воздух перед ракетами расступается в страхе, отворяя тяжелые ворота за границы известных тысячелетия систем. Выход в открытый космос как шаг в бездну, в рокочущее пространство диких прерий, где испуганные звери мечутся, прячась в кротовые норы, где в исступлении рушатся дворцы, и ни один поляроид не сможет запечатлеть взлет среди сотен вспышек сгорающего топлива. Белые фотокарточки – все, что остается созерцать изо дня в день. Подойдя к самому краю и держа в руках ворох пустых снимков, мужчина едва не выбросил их вниз, чтобы потом собирать испачканные, измятые и порванные на автостоянке под распахнутыми окнами, где будет дымиться раскуренный наполовину сосуд. Но что-то удержало, схватило за запястье, затягивая назад. Сильный ветер ударил в лицо и ворвался в комнату, все с тем же смехом дразня и наводя свой порядок. Раздвинутые шторы золотым шифоном взметнулись от яростного порыва, и несколько ртутных капель задрожали, падая на журнальный стол. Запутавшись в струящихся тканях нежных как чьи-то прикосновения, мужчина выронил свои сокровища и в панике теперь пытался их собрать, на ощупь, в темноте выискивая среди сотен кадров только один. Пощелкивая зажигалкой, – иных источников света было просто не найти – огонек которой плавил краешки золотого шифона, он задыхался от запаха кремния и гари. Знакомый ветер все больше безумствовал, нагло переворачивая все верх дном, расшвыривая приевшиеся картинки, и мужчина, рыдая, молился, чтобы один единственный нужный кадр не улетел прочь. Но вот, когда истертый в кровь палец последний раз мазнул по колесику зажигалки, из складок штор показалась фотокарточка с опаленным уголком и, тут же придавленная ладонью, была благополучно спасена. В ночных сумерках на ней едва можно что-то разглядеть, но ее владелец помнил все достаточно четко, чтобы дорисовать нужные контуры и добавить красок. Совсем немного красного и синего, чуть больше черного и белый мазок посередине... А ветер недовольно заворчал, щенком вертясь у ног и выпрашивая игрушку: «Только кинь – я поймаю, и никогда не верну». Потрепав его по холке, мужчина задумчиво улыбнулся, прислушиваясь к рокоту удаляющихся ракет и, повинуясь внезапному желанию, выученными движениями фокусника стал перебирать пальцами, наигрывая что-то в опустевшей комнате. Одна нота, другая... – как ступени отделяются от корабля, мелодия сворачивалась бумажным листком. Немного пригладить изгиб, выровнять края, заострить концовку и подойти к окну. Пестрый аэроплан выпорхнул в окно и затрепетал от наслаждения, зависнув на сказочной высоте своей ноты. Совсем юный и едва оперившийся он взъерошил крылья, окинул взглядом город, опаленный горизонт, суетливую возню в доме, а потом, слегка вскинув нос, гордо приподнялся, привыкая к новым ощущениям. Знакомый ветер игриво закружился, приветливо раскачивая бумажный самолетик, которому было еще рано узнавать какого он на самом деле сорта, и самоуверенно ринулся вперед. Аэроплан растеряно вздрогнул, но, не ведая еще ни страха, ни совести, ни каких либо границ и сомнений, беспечно помчался следом, уже через секунду исчезнув в прохладной весенней ночи. А маленький мальчик так и остался возле окна, запрокинув голову и смотря на небо, в тот распахнутый глаз, где обязательно появится нужный кадр, где через миллионы и миллиарды лет все еще будет кружиться пестрый бумажный аэроплан.