Я не увижу

Это всё случилось не случайно. Разумеется, он этого не хотел, но оставалось лишь молить прощения, пока слёзы жгли нежную кожу молодых щёк, пока горло жгло от душераздирающего рёва, хотя голос уже пропал. Уши заложило. Он не слышал, как гудят сирены, как срываются на ужасающий крик скопившиеся, случайные прохожие, не чувствовал, как за него схватились сильные, мужские руки, пытаясь поднять с колен, не чувствовал, как бьётся собственное сердце, как беспощадный, огненный ветер терзал лицо. Но боль он чувствовал. Настолько сильную, что мог лишь удивляться, как ещё не умер, заодно проклиная; почему не умер. Почему он жив? Его мучило чувство вины, ведь по сути он был виноват. Только он, и с этим грузом он никогда не расстанется. А старый, знакомый дом всё горел... ••• - Вам придётся ответить на некоторые вопросы. Комната для допроса скорее походила на тюрьму, чем настоящая тюрьма в этих крaях, но жаловаться у него не было право. Бетонная коробка давила своей серостью и некой сухостью. Он даже и не представлял, что подобные скрытые помещения бывают в Германии, хотя был слишком молод, чтобы что-либо знать. Его посадили на стойкий стул, в наручниках, и оставили наедине с полицейским в темно-синей форме, который ему явно, в давящем полу сознании, представился дьяволом. Этого молодого следователя с прилизанными светлыми волосами, пронзающими голубыми глазами и кирпичным лицом, он видел уже в третий раз, хотя первого ему хватило, чтобы в подавляющей скорби попытаться перерезать себе вены найденной в камере ржавой проволокой. Это было отчаянно и глупо, но что ещё ожидали от подростка, которому сообщили подобное. Он считал, что жизнь потеряла свои краски, и лишь огненный алый присутствовал в ней. Да, тот самый, как когда старый, но такой родной дом, горел. - Так и будешь молчать- с хорошо скрываемым раздражением, вновь подал голос полицейский: - Как вчера, и позавчера? Парень на против него продолжал смотреть в одну точку, где-то расположенную на уровне его кожаных ботинок. Он конечно понимал, что малец разбит, и вряд ли его, Людвига, во что-то ставит, но почему-то эти прелестные, сиреневые глаза заставляли его вновь западать в глубокую ненависть к своей работе. Жизнь не была с ним столь жестока. Он родился в примерной немецкой семье, в своей стране, не испытывал ни голода, ни холода, хотя судьба и ему устроила сложности на пути к спокойной жизни. Он смотрел на парня и в глубине его разума зарождалась безумная мысль, которая, он знал, вскоре вырвется наружу, и может спасёт одну маленькую, незначительную жизнь. Жизнь этого мальчика, совсем ещё ребёнка, который словно был сделан из чистого серебра, с холодными аметистами вместо человеческих глаз. Людвиг вспомнил, как недавно, пару дней назад, поднимал весьма крупного юнца с чёрной земли, и тогда ему казалось, что тот не весит ничего. Уже тогда он понял, как несладко будет этому подростку, он знал, что с ним сделают, как сломают, порежут на мелкие куски уничтожая его наивность и детскую невинность, и примерно представлял, что с ним будет дальше. При этом, безумно хотел его спасти. Ведь мир не идеален, Людвиг это знал. Земля протухла насквозь, сочилась от крови невинных, но все пережитые муки она столь тщательно скрывала, что чёрную гниль, скопившуюся за тысячелетия, надо было действительно видеть. И Людвиг видел, прекрасно видел, ведь холодный рассудок и ненависть к розовым очкам, казалось, родились вместе с ним. Парень всё молчал. Иван Брагинский, шестнадцать лет, часть семьи иммигрантов, теперь сирота. Людвиг вновь посмотрел в папку и еле потушил желание бросить её в стену. Хотя есть и иной выход, ведь так?/ Семьи, приезжие в их страну с далека, зачастую были крепче, чем местные семьи, хоть и не особо состоятельны. Они, из-за трудностей и постоянного стресса, прирастали к друг другу мясом, и стояли вместе горой. Ожидаемо, что разлука их убивает больше, чем что-либо. Может поэтому Иван столь опустошен и без эмоционален? Он просто уже умер. - Чем быстрее ты ответишь, тем быстрее всё это закончится. Людвиг почему-то содрогнулся от своего голоса. Он показался ему ужасно холодным и жестоким. - Да. Это было первое, что Иван сказал, и его сломленный от рыданий голос Людвигу понравился. Даже слишком. - Что "да"? - Да, я буду молчать. - Иван тяжело поднял свои глаза и уставился в упор на немца, и добавил: - Как вчера, и позавчера. Людвиг уже успел забыть о чём говорил раннее, что, по сути, было непозволительно следователю. А он хорошо помнил, какого было простым участковым. Когда еле дотягивали до следующей зарплаты, ели лапшу быстрого приготовления, по очереди с товарищами по несчастью делили старый, громоздкий ноутбук. Тогда он заводился, словно мотор шикарного гоночного автомобиля, от малейшей путаницы или драки в городе. Его, как он считал, протащили вверх по карьерной лестнице слишком быстро, оставляя с тяжёлым сердцем вспоминать былое, как и старики вспоминают своё нелёгкое детство, всё горюя насколько коротко оно оказалось. Именно тогда, за одним из лапшичных обедов, его нашёл брат, давно пропавший на улицах преступного Берлина и обитающий в них до сих пор. Это, несомненно, ирония судьбы, а может и карма, но появившийся братец и был тем, кто показал насколько мир ужасен. Не то, чтобы Людвиг не знал о криминальной стороне Германии, просто не представлял, что всё столь серьёзно. Но брата он поблагодарил. Те времена представлялись Людвигу теперь словно сновидения, ведь сейчас у него было всё отлично. Разве что, немного одиноко по вечерам в своей обширной квартире. - Нам надо об этом поговорить, Иван. - О чём? - О твоём деле. Я знаю, что ситуация кажется ужасающей, хотя и по сути она не очень радужна. - "Не радужна"? Да я в полной жопе.- он невесело усмехнулся и в ледяные глаза покрылись толстой плёнкой слёз. В который раз. - Меня просто убили. Вы меня убили! Я не виноват! В истерике русский акцент резал в уши следователя еще сильнее, но ему было бы легче если парень выговориться. Может, что-то проскользнет в тираде слов. Что-то очень важное. И тут же Людвиг почувствовал себя настолько мерзко, что в мыслях прозвал мелочным и бездушным, а это было не хорошо. Ты знаешь как ему помочь... Людвиг мотнул головой. Нет определённо это никому не принесёт счастья, и он сам может оказаться в серой камере. Рисковать он не мог. - Я хотел как лучше!- голос у парня пропал окончательно и дыхание отдавало хрипотой. Он был похож на умеряющего, хотя и являлся им. - Я не думал, что всё обернётся так! Я не хотел! Не хотел! Я не виноват! Спасибо, что я не на его месте. Это было единственное, что пронеслось в голове немца. Он не часто обращался к Богу, но сейчас это казалось ему уместным. И это было единственное, что Людвиг мог Ивану сделать. Почти единственное. Ну давай же... Он был уверен, что подобной боли, как этот ребёнок, никогда не испытывал. Как же страшно, оказаться главным подозреваемым в смерти своей семьи, зная, что "главный подозреваемый ”это считай уже виновный. Это ситуацию явно не облегчало. Подсознание постоянно выдавало лицо брата, словно толкая на рискованный поступок, хотя Людвиг знал, что от себя ему никуда не деться, и он поможет этому ребёнку, выскажет свою безумную мысль, даже если придётся прибегать к Ивану ночью. Он поднялся со своего места, опустошив голову от лишних сомнений, как загипнотизированный, ведомый одной лишь мыслью, схватился за цепочку наручников, вынуждая заключённого встать, и прижал его лицо к своему широкому, мужскому плечу, успокаивая. Он соображал, что делает, и понимал возможные последствия, но почему-то равнодушным он не смог остаться. Он прижал скуластую щёку к пульсирующему виску и тихо прошептал: - Уедешь из города сразу же. Поезжай в Франкфурт-на-Майне. Там спросишь про Бешеного и тебе укажут путь. Бешеному скажешь, что ты подарок от брата на прошедший День Рождения. Он поймёт.