Возьми и проглоти свою гордость

      Обычно я единственный, кто пытается уберечь Томми от множества неприятностей, которые он обрушивает на мою голову.       Я убеждаюсь в том, что он не нарвётся на чьи-нибудь кулаки или чего похуже, проделывая это столько раз, сколько помню. Столько, что по сути забываю, что он уже не раболепствующий юноша, каким был пару лет назад — боящийся несуществующих опасностей и слишком робкий, чтобы заговорить с кем-нибудь. Он вырос, и теперь есть след жестокости, упрямое пятно в его душе, оставленное тяжёлыми пинками жизни, и мне нравится думать, что некоторые из них он получил от меня. Я был жёсток с ним, конечно, но защищал его и, несмотря на все неприятности, которые он приносит, не знаю, что бы делал без моего глупого маленького ублюдка.       Когда он вошёл в наш игорный салон со своей нелепой игрушечной пушкой, нашёл меня на полу с чёрной деревянной битой под моим подбородком, ногами на моих руках, его появление нисколько меня не успокоило. Во всяком случае, я подумал, что мне дважды пиздец, потому что теперь, сверх получения перелома носа, придётся смотреть, как Эррол уменьшит Томми до кровавой кучки из костей и кожи. Безнадёжно, явно не тот день, который я бы любовно вспоминал в старости.       — Тащи свою жопу сюда, Турецкий, — приказал Томми, даже не глядя на меня, пушка была направлена аккурат на стоящих перед ним.       Эррол глядел в ствол с удивительной холодностью. Ноги сдвинулись с моих плеч. Я старался не выдыхать слишком часто.       В один дикий момент я даже подумал, что Томми сделал хоть что-то правильно, купил пули и вставил в этот мёртвый груз, который прятал за ремнём своих брюк. А потом я молча назвал это блефом. Томми знал силу присутствия, видел, как Кирпич заходит в комнату и вскоре её покидает, не дав понять, зачем он приходил, не сказав и слова, не показав оружия, наделённый такой властью за историю своей жестокости. Эролл был глупым, однако не тупым. Пушки имели привычку делать быструю вентиляцию в местах, которые вы бы не хотели проветривать, и у него не было никаких шансов с той, которая находилась на уровне его лица.       Я прочитал про себя молитву Деве Марии, покровительнице пиздецов, чтобы она спустила свою ярость на кого-нибудь вместо меня, хотя бы в этот раз.       — Слушай сюда, сынок, — покровительственно обратился Эррол к нему.       Клянусь, Томми почти улыбнулся.       — У меня пушка, сынок, — сказал он.       Я оказался за дверями «Jesters» так быстро, как только мог, наплевал на то, как глупо я выглядел для прохожих, когда расталкивал сопливых мальчишек из частной школы и пугал старушек, попадавшихся на пути. Если жизнь меня чему-то и научила, так это тому, что надо держаться на самой дальней дистанции от людей, которые хотят тебя убить, а ещё лучше, если эта дистанция будет забита вялой полуденной толпой. Я опёрся о грязный фургон и воображал различные способы убийства Эррола и Джона, когда ко мне вернулись дыхание и разум.       Томми вскоре последовал за мной, бросил мне ключи от машины и тень улыбки. Я заполз на сторону водителя, а он забрался через пассажирскую дверь, убрал пушку из виду, нижняя губа была плотно зажата передними зубами.       — Ты в порядке, Турецкий? — спросил он меня, взглянув косо.       — Да-да, я в порядке, — завёл двигатель и схватился за руль. — Буду намного лучше, если ты не будешь всегда оставлять ёбаную машину незапертой, — сказал резко. — Однажды ты вернёшься и обнаружишь, что тебе придётся добираться автобусом.       Томми посмотрел на колени и пристегнул ремень.       — Она нифига не стоит, да и я отошёл только на минуту. Я спешил, обычно её закрываю, — он взглянул на меня. — Правда, Турецкий.       — Заткнись, Томми, — сказал я, втискиваясь в разреженное полуденное движение.       — Пристегни ремень, — сказал он тихо, роясь в карманах своего пальто. Я проигнорировал его, стыдя самого себя.       Парень только что спас мои зубы, нос и ребра, а я ругаю его, как какая-то озлобленная старуха, волнуясь из-за фигни, вместо того, чтобы проглотить гордость и поблагодарить его за то, что сделал мою работу. Хуже того, он не был зол, только грустен, смотрел то на свои манжеты, то на меня своими карими глазами, как у побитого щенка. Мне говорили, что я плохо справляюсь с большинством эмоций, но я никогда этому не верил. У меня был мой нрав и бутылка чего-нибудь, что могло бы поработать в качестве красок, и больше ничего не было нужно.       Чувство вины являлось тем, с чем я часто справиться не мог.       — Моя мать умерла и оставила свою работу тебе? — я спросил ехидно, хотя моя мать уже была мертва, и, возможно, постоянно вертится в могиле.       Томми пожал плечами.       — Просто пытаюсь сохранить тебе жизнь. Если ты вылетишь через лобовое стекло, то я зря напугал этих уёбков.       — Любой здравомыслящий человек испугается дурака с пушкой, — проговорил я ему, и он повернулся лицом к лондонским улицам и серому небу. Но я не мог забыть последний его взгляд — совершенно подавленная, обиженная злость.       — Пристегни свой ёбаный ремень, Турецкий, — сказал мне Томми. Впервые за многие годы я услышал, как его голос дрожал.       Я пристегнул ремень.       Некоторое время мы ни о чём не говорили, добрались до склада в относительной тишине. Там я узнал от Чарли, что прошлой ночью в цыганском кемпинге случились большие дела, и я должен быстренько тащить туда свою задницу.       — Значит, — сказал Томми. — Тогда мы уходим, да, Турецкий?       Больше всего на свете я не хотел брать его с собой. Существовал один факт, в котором можно было быть уверенным всегда, даже когда материя Вселенной развязывалась из запутанного клубка пряжи — Томми-сиська откроет свой рот в неподходящее время. Мне не нужно было, чтобы Микки злился, мне нужно было, чтобы он дрался.       Потом я подумал, что Томми может удивить меня дважды за несколько часов. И я не мог оставить его.       Решил, что это будет тот ещё денёк, но всё равно пожал плечами, в то время, как он глазел на крышу и шаркал ботинками по бетону. Лучше за ним приглядеть.       Когда мы снова сели в фургон, Томми положил мне руку на плечо, преодолев невероятный разрыв — среднее сиденье — и заставив меня остановить поворот ключа. Поражённый, я посмотрел на него, но он не двигался. Просто сидел там, как оглушённая рыба, рот был полуоткрыт, глаза встретились с моими. Я вернулся в реальность, отвёл взгляд и закончил поворот ключа в замке зажигания, так, что фургон ожил, зарычал, тревожно задрожав, прежде чем успокоиться.       Я уставился в лобовое стекло, автоматически передвигая руку по рычагу и слегка подталкивая руль локтём, скорее, по привычке, чем в наказание.       Его ладонь не двигалась, только скользнула по моей руке.       — Я опоздал, Турецкий? — спросил почти неслышно, отодвинувшись обратно к двери. Он немного трус, мой Томми, но будь я на его месте, я бы тоже не рисковал своей шкурой.       Моё молчание, похоже, говорило о моей полной растерянности, поэтому он продолжил:       — Там, в салоне, я опоздал? Поэтому ты злишься? — его хватка ужесточилась, и он вновь нагло подался вперёд. — С тобой точно всё в порядке?       — Не вижу, чтобы наше теперешнее положение находилось в такой области, как порядок.       На этом он сдался, безучастно уставившись на проезжаемые здания. Эгоистично, укорил себя, теперь он собирается дуться на меня следующие несколько дней и смотреть укоризненно. Как всегда, когда я подкалывал его по поводу суеты и расспросов, что, честно говоря, было смущающим и отвлекающим. С другой стороны, я не получу практически никаких ответов, кроме дурацких «да, Турецкий» или «нет, Турецкий». Никакой болтовни, истинная благодать и, подумал я, достаточная компенсация за хандру.       А Томми, кажется, думал, что я обижусь, если ему будет плевать, потому что это он должен обижаться, не я.       Опять появилось чувство вины, уже не просто грызущее, как одна из псин Кирпича. Оно поднялось к уровню одной из его свиней, сжирая два фунта плоти в минуту, перерезая кости, как масло.       На протяжении нескольких минут, нескольких дорожных знаков была блаженная тишина, а затем он вновь начал говорить.       — Они ведь не отделали тебя, да? — он пялился на меня так, как будто синяки появятся, если будет вглядываться сильнее. — Если бы они это сделали, я нашёл бы этого блядского Эррола и, блять… я бы…       — Чёрт возьми, Томми, — сказал я. — Что с тобой сегодня не так? Ты из мистера крутого парня превратился в мою ёбаную мать. Говоришь, прямо как она.       Боковым зрением я случайно поймал его взгляд, и огромные карие глаза ответили мне.       — Ничего такого. Ничего. Просто, ну… — он замолчал, снова закусив губу.       — Что «ну»?       — Если хочешь знать, то ты бледный, как смерть.       — Ты прикалываешься надо мной, мальчик?       Он был на два года младше, ненавидел, когда я называл его мальчиком, обычно одаривая меня отвратительным взглядом. Однако сегодня его лицо даже не переменилось. Томми просто с каменным выражением лица глядел в окно, а я положил руку ему на плечо.       — Не переживай из-за этого, хорошо?       Моя рука опустилась. Конец беседе.       Вообще Томми противоречивый парень: я могу получить пятнадцатиминутный монолог о том, как сильно он ненавидит цыган или почему я не должен пить молоко, но мне бы повезло, услышь я хотя бы ответ из двух слов на самые откровенные из личных вопросов. Он тёмная лошадка, мой Томми.       Теперь мы выехали из города туда, где деревья выстроились вдоль дороги, и движение было редким. Никакой суеты, никакой болтовни, только умиротворяющие, тихие и огромные, пустые и серые небеса, которые или успокаивали меня, или медленно сводили с ума. Сегодня последняя капля, и, должно быть, поэтому я вновь начал разговор, хотя мой спутник был непреклонен до конца. Мне нужно было занять мозг чем-то другим, держаться подальше от надвигающегося вопроса о том, что же скажу Микки. Если доживу до слов.       — Томми?       — Что?       — Почему ты не скажешь мне прямо?       Он пожал плечами.       — Что тебя гложет?       Опять пожал.       — Лучше скажи мне, мальчик, иначе я буду предполагать худшее.       — И что же худшее, Турецкий? — спросил он.       Томми смотрел в сторону, тяжело оперевшись на дверь и подперев подбородок рукой. По голосу не похоже было, что это его волновало, странно для Томми.       У меня не нашлось ответа, так что я опять положил руку на его спину. Это, наверное, скажет больше, чем любые слова.       — Ты заботишься обо мне, лучше, чем кто-либо, — проговорил он, не спуская глаз с размытых деревьев. — И когда у меня был шанс показать, что прикрою тебя, я почти не смог. Я практически подвёл тебя, — он снова виновато взглянул. — Опять.       Мой желудок скрутило. Мне стало хорошо понятно, каково это, чувствовать себя вечным разочарованием. Неудачником. Но больше, чем я, об этом знает Томми. Он не мог справиться сам, в одиночку, всегда нужен был кто-то, кто подтолкнёт его и будет держать в узде. Я делал это так долго, что и забыл, что ему, как и всем остальным на планете, также необходим тот, кто время от времени будет трепать по голове и говорить «молодец, парень». Виновато, я сжал его плечо. В нём не так уж и много, в моём Томми. Он одна иллюзия, половина в нём — одежда, отсутствие мускулатуры он скрывает под костюмом и большим пыльником и будет бояться несуществующих опасностей, если предоставится возможность.       Когда я прикоснулся к нему вот так, он выглядел таким полным надежд, но в то же время боявшимся, что я собираюсь заткнуть его и остановить эту хандру.       — Ты оказал мне честь, Томми.       Его лицо просияло.       — Ты правда так думаешь, Турецкий?       Пересилив себя, улыбнулся ему.       — Я ведь так и сказал, правда? Ты не опоздал, — признался я. — Ты был как раз вовремя.       Его улыбка стала ещё шире, и он наклонился к моей руке, запрокидывая голову так, чтобы щека коснулась костяшек моих пальцев.       — Слава Богу, — выдохнул Томми.       — Нет, — сказал я ему, повернув руку так, чтобы дотронуться до его лица, и оторвав взгляд от дороги, чтобы подтвердить то, в чём он так нуждался. — Бог здесь ни при чём. Тебе спасибо.