Свежие букеты

И снова цветы. На этот раз синие колокольчики, совсем свежие, с капельками непросохшей росы на острых листках. Вчера это были васильки, а позавчера ромашки. Что растет поблизости, то и носит. Я поднесла букетик к лицу и принюхалась — почти не пахнут. Вот он, говорят, способен различать запахи на расстоянии нескольких километров, я и сама видела, как он делает это за стенами. Но то титаны, а это цветы. Цветочки трехдневной давности отправились в мусор, их место в граненом стакане заняли свежие колокольчики. Стаканов у меня всего три, так что пью я теперь из графина. Посуду занимают ежеутренние цветы, которые забарахлили мне весь письменный стол. Справа налево — свежие, вчерашние, позавчерашние, я переставляю их каждое утро, а самый несвежий букет выбрасываю. А что делать, не ставить же в графин, пить мне тогда откуда? Вазу подарить он пока не догадался. Может, и не думал об этом. Ваза — это уже что-то материальное, это подарок, а подарки дарить чревато лишними разговорами. Про цветы никто не знает, я не рассказываю, а он пробирается на рассвете, бесшумно взбираясь по стене на второй этаж, чтобы оставить маленький свежесорванный букет на моем подоконнике. Никем не замеченный, как тень, как и положено второму сильнейшему. О нем так и говорят – «второй сильнейший воин человечества», я млею, когда слышу это, и никому не говорю, что этот самый «сильнейший» на рассвете таскает мне цветы, как мальчишка. Без слов, без намеков, без предложений. Без продолжения днем, хоть иногда, если засидимся за работой, он может угостить меня чаем с печеньем. Он добрый и внимательный, когда не сосредоточенный и строгий, и я люблю его и его внимание, и его цветы, и его ласковую улыбку. А нерешительность его не люблю. Позавчера, за дальним стеллажом библиотеки, мне почудилось, что дело вот-вот сдвинется с мертвой точки. Места там мало, проход с его плечи шириной, почти впритык, он сбил альбом с картами на пол, я бросилась помогать. Руки, дыхание, взгляд, поцелуй… мог бы быть, если бы этот второй сильнейший не схватил сразу три альбома своими ручищами и не умчался, сшибая на ходу книжки и библиотекаря, который спешил на шум. Субординация, в ней всё дело. Он уже майор, а я под его началом, нельзя нам, он умный, он знает. И всё равно носит эти цветы. Уж не носил бы, не дергал каждое утро за душу. Зачем? Испортив дурными мыслями настроение, я вышла из комнаты и направилась в новый, полный мороки и суеты день. Так меня не приглашали на свидания никогда. Он мялся хуже подростка и прятал перепуганные глаза под длинной челкой, он даже не решился взять меня за руку или сказать хоть что-нибудь кроме: «Ты не против прогуляться?» Мы только вышли из полицейского штаба и могли бы направиться сразу в свой, но по правую сторону парк и искусственный пруд с лебедями, то ли место хорошее, то ли повод. Прогуляться — отлично! «А давай прогуляемся от крыльца по лестнице и через весь коридор к двери твоей комнаты», хотела бы я так ответить, но что-то внутри подсказывало, что тогда он точно сорвется и убежит, воображение подкинуло яркую картинку: мчащийся вдоль улицы майор, вздымающий пыль подошвами сапог сорок седьмого размера. Я кивнула, улыбнувшись по возможности успокаивающе. Что же вы так боитесь, майор, женщины так на вас бросаются, что приходится опасаться? Не бойтесь, я не кусаюсь. Магнолия, редкое дерево в этих краях, яркое и нежное, как моё чувство, набухла крупными бутонами. — Хорошо пахнет, — сказала я. Он кивнул, приподнял уголки губ в смущенной полуулыбке, заложил руки за спину и промолчал. Другие парочки обгоняли нас, текли нестройным потоком навстречу, а мы брели вдоль магнолий, глядя в разные стороны. — И день хороший. Он кивнул снова, встал ровно и развернулся всем корпусом. — Нанаба, — сказал он, стряхивая невидимые пылинки с моего плеча. Жест осторожный, робкий, незрелый, как бутон магнолии, то ли распустится, то ли нет. — Я подумал… — вздохнул порывисто. — Нет, не так. Я знаю, ты хороший человек и солдат… и в целом хорошая, и мне нравится общаться с тобой, только редко получается… Дела… В общем, заходи в гости, когда сможешь. Вот сегодня, например. Если, конечно, ты не против. Облака в небе плыли редкие, рваные, тянулись белыми ниточками по голубому полю, и это Майк видел, а меня — нет. Кончик роскошного носа дернулся раз, другой, создавая впечатление, что взглянуть боится, но по запаху хочет понять соглашусь или нет. Сердце моё забилось тревожно и гулко, но сладко-сладко, как в тягучей патоке, что обволокла изнутри от его сбивчивых слов. — Я полностью за. Мне приятна Ваша симпатия. Патока загустела и сжала мне легкие. Вот, сказала, прозрачнее некуда. Давай же, прекращай прикидываться мороженым судаком и становись таким, как о тебе рассказывают. Стиснув руки за спиной, — я видела, как напряглись его плечи, — Майк опустил взгляд и посмотрел мне в лицо непривычно спокойно и прямо. И сказал, что будет ждать. Допивая третью чашку чая, я думала о двух вещах: во-первых, чем сделать ход, конем или пешкой, а во-вторых, какой же дурой я выгляжу в его глазах, чтобы так нагло, без зазрения совести надо мной издеваться?! Время к полуночи, мы вдвоем, в его комнате, с кроватью, сидим одетые, пьем чай и играем в шахматы. В шахматы! Он так и сказал: — Может, партию? А я от неожиданности кивнула, подумала, в карты на раздевание. Он думал, хмурил высокий лоб, сводил брови. Он подливал чаю, а у меня мочевой пузырь уже к горлу подкатывал. Он откровенно смеялся надо мной, и через несколько часов я уже была с ним согласна. Глупая девочка. Ходила, смотрела на него влюбленными глазками, только поманите, майор. Поманил, и дал понять, что таких наивных девочек он достаточно жестко учит, чтобы место своё не забывали и не принимали цветочки и разные глупости хоть за что-нибудь. Когда часы на башне пробили полночь, я в три хода поставила мат, отодвинула чашку и встала, надеясь, что слезы не выступят на глазах. — Спасибо за чай и шахматы, майор. И за приятный вечер. Смущало только одно, довольные люди не улыбаются так напряженно, закрывая за гостем дверь. Губы у него были жесткие, суховатые, но ласковые. После поучительного вечернего чаепития прошла неделя, и я почти убедила себя, что урок усвоен, что надо забыть, вычеркнуть и служить себе дальше, тем более что цветочков мне больше не носили и не подпитывали бесплодных надежд. Я задержалась в кабинете случайно, рассыпала стопку отчетов. Все вышли, а я всё ползала под столом, собирая и складывая, как попало, не глядя на номера, потом сложу, а сейчас уйти бы поскорее, уж слишком сильна ещё неловкость наедине. Ещё одни руки, большие и ловкие, помогали мне быстро и охотно, а потом, передавая свою половину собранного, коснулись моих рук. Целовался он странно, сбивчиво, неловко. Не любит пустых поцелуев, без продолжения в виде постели, подумала я. Он сам подтвердил это, зашептав мне в ухо, всё так же прижимая всем телом к массивной двери: — Прости за тот раз. Приходи сегодня, прошу. И я, дура, не смогла сказать нет. Уж слишком желанными были эти жесткие сухие губы. С самого порога всё было не так. Ни напора, ни страсти, ни звериных рыков в унисон стука отлетающих с рубашки пуговиц. Я так в этой рубашке и осталась, и сидела, поджав ноги, не зная, то ли натянуть штаны и уйти, то ли обнять его, такого… странного, не такого, как я ожидала. Майк сидел на самом краешке, мышцы спины бугрились под кожей, напрягались, когда он стискивал кулаки на коленях, горбясь и отворачиваясь. — Майк, — жалость поднималась во мне, внезапное чувство, такое неуместное в ночь, когда ждешь страсти и ласки, — ты можешь всё мне рассказать, правда. Я постараюсь помочь тебе. Бедные наши мальчики, сердце моё сжималось, стучало в ушах и в кончиках пальцев. Молодые и не очень, опытные и неопытные, проклятая служба разведчиков не щадит. Когда-то был тот майор Захариус, о котором девчонки болтают в бане, бабник и ловелас, а потом… потом… вот это. Бедный, бедный Майк. Не дыша, я положила руки ему на плечи, и стала ждать страшного. Ну же, что там у тебя, майор? Травма, страх, ступор? Говори же, меня ничто не оттолкнет. Голос его в ночной тишине звучал глухо: — Нанаба, если ты уйдешь, я пойму. Правда, я не обижусь, я понимаю… Да что же с тобой, милый? Я только ободряюще погладила его плечи и, осмелившись, коснулась губами затылка. Говори же. — Я понимаю, это странно, это даже ненормально, неправильно, я сам не знаю, как так вышло… Мне уже немало лет. В общем, я раньше никогда… Ни с кем. Какое счастье! Нет, в самом деле, какая удача, что лампа была погашена, и сидел он ко мне спиной. Кажется, у меня дернулся глаз. Возможно, оба. Возможно, я даже скорчила глупую рожу и боялась снова задышать, чтобы не рассмеяться или расплакаться. И ведь главное-то заключалось в том, что он вовсе не шутил, это ясно было по замершим плечам, по голосу его, испуганному и обреченному. Покрывая поцелуями его шею и плечи, я смеялась сквозь слезы, а он вздыхал тяжело, откидываясь и подставляясь под мои губы. — Ты не уйдешь? Останешься? Останусь ли? Смешной неопытный майор, да даже если выгонять станешь, не уйду теперь никуда. Теперь ты мой. Только мой. Ничей больше. Мысль эта билась у меня в животе, трепетала у сердца, срывалась с губ. Руки его дрожали, обнимая неожиданно крепко. — Раздавишь, — шепнула я, он ойкнул и отстранился. — Не-е-ет, — а были же дуры, которые ушли, может, и посмеялись вдобавок, но я не уйду, ни за что не уйду, мой! — обнимай. Вот так, не бойся ничего, я тебе помогу. Послушные движениям моих рук, его руки скользили по телу, сжимали нежно и трепетно, пальцы дрожали, касаясь моих бедер, я прижала их крепче. — Всё получится, — шепнула я, глядя в его затянутые поволокой глаза. — Теперь я с тобой. Стоит отдать майору должное, он отлично держался. Утро встретило сквозняком и букетом васильков на подушке. — Давно хотела сказать, — собственный голос со сна слушался плохо, но Майк улыбнулся, прислушиваясь. — Я цветы, конечно, люблю, но вот ставить их некуда. — Подарить тебе вазу? — Не-е-ет, — сказала я, зарываясь носом в широкую и теплую ладонь. — Лучше буди меня поцелуями.