«Благословен еси, Господи, Боже отец наших, и хвально и прославлено имя Твое во веки, аминь. Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя. Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим». Великое славословие
Ох, еле отпустил в тот раз Фёдор Никиту от себя, еле пальцы сумел разжать на кафтане его, дабы отпустить сердце своё в степи, на заставу эту проклятую, будь она неладна. И смотрел вслед до рези в глазах – всё не мог насмотреться. Теперь уж месяца два не виделись они с Никитой Романычем, токмо с голубями редкие послания отправляли друг другу. «Здоровы ли твои, Фёдор Алексеич?» «Здоровы, княже. Петруша растёт – следить не успеваю. Кажется, токмо вчера по колено был, а сегодня уж до пояса мне достаёт. Варвара нарадоваться не может. Но хулиган страшный, в прошлое воскресение подрался с дворовыми мальчишками, попу, попытавшемуся их разнять, всю бороду оборвал. Как ты там, солнце моё?» «Жив, здоров, Фёдор Алексеич. Разбойники мои уж соскучились по тебе. Говорят, мол, давно Фёдора не видно, не приболел ли он. Приезжай, Федя». «Сам приезжай, княже. Государь неистовствует, на шаг меня от себя не отпускает. Слава Богу, хоть скоро Масленица. Развеселится немного Государь-Батюшка, просветлеет. Приезжай на гулянья, буду ждать тебя, свет мой». И Никита приехал. Едва успел спешиться с коня, сразу в избу к Басманову заторопился, да токмо одёрнул себя на полдороги. Негоже это, сразу со двора - к опричнику в дом. Надобно сначала Государя поприветствовать, поклониться ему, справиться о здравии. Иоанн, как Фёдор и говорил, был хмур и неприветлив в мёрзлую мартовскую пору, однако ж с приездом Никиты немного приободрился. Да и гулянья были уж на носу: вся Слобода галдела, подготовка к празднованию шла полным ходом. - Рад видеть тебя в добром здравии, Государь Иоанн Васильевич. - И я рад тебе, Никитка. Хорошо, что приехал. Давно не виделись мы с тобою. Оставайся на масленичную неделю. - Останусь, Государь. - Василий! – на властный окрик Государя Грязной откликнулся сиюминутно, аки верный пёс. Метнулся мрачной тенью из укромного своего угла под ноги Царю, склонил голову покорно. – Прикажи приготовить для друга нашего покои. - Незачем, Надежа-Государь, - Никита Романович был, кажется, единственным на всей Руси, кто не боялся Иоанна, не переставая его при том уважать. – Хотел я у друга своего остановиться, опричника Басманова. Царь взглянул на князя из-под густых бровей пристальным цепким взглядом, но не увидел в нём, как и всегда, ничего, кроме света, доброты и благодати. Видать, и впрямь повезло грешнику Федьке, коли светлый душою человек тянется к нему. Авось на правильный путь наставит его. - Пусть так, Никитка. Ты уж его повоспитывай, а то совсем распустился. Говорят, щенок его недавно попа поколотил. - Всё, как ты скажешь, Государь, - поклонившись в пояс, Никита ушёл, провожаемый хмурым взглядом Грязного. Давно уж Васютка на Фёдора заглядывался: молод, удал, хорош, Царю дорог и люб. А уж опосля того, как на пиру увидел этих двоих вместе, Василий стал внимателен вдвойне. Всё казалось ему, что меж ними есть нечто большее, чем просто дружба. На помощь Федька тебе, говоришь, на поле ратном пришёл? Брехня! Басманов, может, и неистовый воин, но уж точно никому не помощник. Не нравился Серебряный Василию, ой не нравился.***
- Хозяйка, открой! – постучавшись в дверь знакомой избы, зычно позвал Серебряный. Однако ж открыла ему не Варвара, а Фёдор – сонный ещё, помятый со сна, тёплый, домашний. Моргнул васильковыми глазами раз, второй, третий, раскрыл уста свои удивлённо и с облегчённым стоном повис у Никиты на шее. – Ну-ну, задушишь же, Фёдор. Пусти. Дай хоть в дом зайду. - Свет мой, солнышко моё ясное, княже, Никита, - шептал Басманов неистово, целуя, куда придётся, обнимая руками так, будто боялся потерять его в тот же миг. Обняв его за тонкий стан, Серебряный сам толкнул дверь и шагнул внутрь, прикрывая её за собой. Дома, кроме Фёдора, никого не было слышно. - Уж так зазывал ты меня в Слободу на Масленицу – не было мóчи отказаться, барин, - шутливо проговорил Никита, заглядывая в бездонные озёра очей сердца своего. – Так что привечай нынче гостей в доме своём. - Ох, я приму тебя, так приму! – рассмеялся Фёдор ему в губы и прильнул к ним – сладко, медленно, аккуратно. – Истосковался по тебе, Никита, едва волком не завыл! Хорошо, что приехал, соколик мой, хорошо. Оставайся подольше, - гладя узкими ладонями Никиту по груди через меха и кафтаны, шептал Басманов и заглядывал в его глаза, цвета утреннего бледно-голубого неба. - Где жена с сыном? Ты мне хвастался, что Петруша до пояса тебе вымахал. Не соврал ли? - Вот те крест! – Фёдор суетно перекрестился и тотчас расплылся в счастливой улыбке. – Они на ярмарку ушли утром. К обеду вернутся. - А ты чего спишь до полудня? Пил вчера? – оглядев Басманова зорким глазом, Никита и сам понял: не пил. - Боже упаси, князь! Всю ночь не спал – сердце тревожилось. Чуяло, знать, что ты едешь. Успокоиться не могло, - погладив Серебряного кончиками пальцев по колючей щеке, Фёдор потянул его за пояс к себе, да в спальню. Ни стыда, ни совести – грешить средь бела дня! Но Басманову было не до чистоты намерений. Тело уж всё будто закоченело, одеревенело без князя, разучилось любиться. Даже ежели Иоанн касался его ласково, Фёдор был неуклюж и суетлив. Опрокинув Федю на мягкую перину в спальне, Никита заласкивал его тело, обнимал до боли в мышцах, зацеловывал, и тот плавился в его руках, словно свеча, сгорая от внутреннего пожара. - Не мучь меня, князь… Никита! – исступлённо стонал Фёдор в изнеможении, глядя на Серебряного шальными глазами из-под веера дрожащих ресниц. Разве ж смел Никита перечить ему? Никогда. Едва слышался хрупкий звон жемчужных серёг, смешиваясь с судорожными вздохами и задушенными стонами, туманя голову князю Серебряному вместе с невыносимо сладким ароматом васильковых цветов и персидских масел.***
Утром Прощёного воскресения, перед тем, как идти глядеть, как жгут масленицу, сидели Серебряный с Басмановым на постели лицом к лицу, искренно прося прощения друг у друга за все обиды. «Я прощу, и Бог простит», - закрепилась клятва поцелуем почти целомудренным. На пригорке возле Слободы уж стояло чучело. Вокруг него водили хороводы, пели, играли, дети катались на санях со снежных горок. И Фёдор, поддавшись искушению, потянул Никиту Романыча на гору и едва не кубарем скатился с неё, сплетаясь с князем в один общий клубок. Они смеялись, не щадя горла, не боясь заболеть. - Федька! – зычно окликнул кто-то со стороны, и Фёдор вмиг весь подобрался, видя, как пробирается к нему сквозь люд гуляющий хмурый Грязной. Стались они с Васькой друзьями, да токмо дружба их была крепка, лишь покуда пьян был Василий, а опосля забывалось всё, и вновь становился он неприветлив. – Государь зовёт тебя. Одним лишь взглядом васильковых глаз заставив Никиту остаться здесь, не идти вместе с ним, Басманов сделал шаг к Василию, и Грязной тотчас же схватился за ворот его кафтана, да отвернул. - Сам навострился, али Царь надоумил? – строго спросил Басманов, заглядывая братцу-опричнику в глаза взглядом долгим и острым, словно лезвие шашки. - Не твоя забота, - небрежно обронил Грязной и запахнул меховой ворот обратно, не найдя на коже Басманова ни единого следа, могущего его опорочить. То ли и впрямь были они с Никитой друзьями лишь, то ли осторожен был Басманов сверх меры.***
- Доброго дня тебе, Надежа-Государь! – едва войдя в тронный зал, Фёдор по привычке расплылся в распутной сладкой улыбке и защебетал соловьём, завился вокруг Царя вьюном. – Отчего невесел ты, соколик мой? Не выходил ещё во двор? Люд гуляет – неистовствует! Весело там, морозно. Пойдём, душа моя! Вдохнёшь свежий воздух полной грудью. - Подойди, Фёдор, - сухо приказал Иоанн, глядя на холопа своего взглядом тёмным, полным ревности и скрытой печали. Федя не был дурак и боялся Государя не меньше остальных, однако ж знал он лучше других, каким Иоанн может быть добрым, по-отечески ласковым, даже слабым порой. Потерянным, словно маленький ребёнок, осиротевший после смерти прекрасной матери. Всеми оставленный и всеми преданный, цепляющийся за единственного, кто будет верен всегда, - за Фёдора. Государь, как и Васютка чуть ранее, отвернул меховой ворот кафтана Басманова, да взглянул недобро на белоснежную, чистую шею и будто бы отмер вдруг, словно туман рассеялся в его голове. - Знаю я, что за думы мучают тебя, свет мой. И обидно, и горько мне на душе, что можешь ты помыслить такое. Не про меня – бес со мной, я безродный пёс – про Никиту! Иоанн в ответ вцепился в его тонкое запястье, аки беркут, грозясь вот-вот переломить хрупкую, как веточка, кисть. Но Фёдор не отдёрнул руки, не зашипел от боли. Лишь взглянул в глаза Государю своему с улыбкою усталой и горкой. - Света без тьмы не бывает, Государь. Душа Никиты Романовича чиста, и чем сильнее её свет, тем гуще тень за его спиной. Грешно ли то, что тянусь я к нему, как цветок к солнцу? Нельзя мне быть тенью, что он отбрасывает? Не позволишь? – в глазах Фёдора был ад кромешный, и тошно сделалось Иоанну от того, что смог помыслить он, будто меж Фёдором и Никитой есть грех. - Прости меня, Феденька. Руками своими грешными замарал тебя и злюсь отныне на себя самого и на тебя заодно. - Я прощу, и Бог простит, Надежа-Государь. И ты прости меня, коли обидел чем, коли воле твоей перечил, коли смуту в душе твоей посеял. Прости меня, коли вёл себя дурно, коли дал тебе повод думать, будто мы с Никитой грешники вдвоём. Умирать буду - все твои грехи на себя возьму, Государь мой, а на Никите, видит Бог, ни одного нет. И не быть тому и впредь - я не позволю, Богом клянусь, - «Грех есть лишь меж мной и тобою, мой Государь. А то, что меж нами с Никитой, оно выше всего земного, выше любви земной и земной же ласки. Не было ничего светлее в жизни моей грешной, и не отдам никому теперь, глотки рвать буду зубами, а не отдам!» - думал про себя Фёдор, глядя в самую душу государеву васильковыми озёрами глаз. - Я прощу, и Бог простит, Федя. Иди ко мне, - Царь ухватил Басманова цепкими пальцами за подбородок и, подняв лицо его просветлённое к чистому своему взору, коснулся губ поцелуем таким, каким давно не касался, - Царским, отеческим, православным. - Выходи во двор гулять. Вдохни полной грудью, проводи зиму. Пусть силой нальются душа твоя и рука. Долгих лет тебе, мой Государь, Помазанник Божий! – Фёдор упал Царю в ноги и поцеловал полы халата, глядя исподлобья чистым, искренним взглядом. - Выйду, Федя. Позже. А ты ступай, веселись. Грязной проводил Басманова странным взглядом до самой двери и растворился в коридорах Слободы, словно тень. Выйдя во двор, Фёдор сам, как велел Царю, вдохнул полной грудью и наполнился светом, ловя взглядом белозубую улыбку Серебряного, что шёл ему навстречу, раскрыв братские объятия. Оказалось, обмануть Царя вдвое проще, ежели ему не врать.