Сны из коробки

Заканчивая писать, я вяло пробежала глазами свой экзаменационный опросник. Кое-где влезли помарки, невежливо потеснив деепричастные обороты, а оставленные после двух-трех вопросов пробелы так и взывали к моей совести. Коварные немецкие «ä», «ö», «ü», казалось, подмигивали умляутами*, будто бы умляя вписать их туда, где они требовались, и вычеркнуть там, где не требовались вообще. Я обреченно вздохнула. Признай, Джейн Райан, ты даже и не старалась. Но уже отложила ручку на край стола. Немка упорно не поднимала глаз от экрана своего смартфона. Мои однокурсники лихо воспользовались ситуацией и достали свои. Так полным ходом шел чемпионат по скоростному списыванию. Я же тоскливо пялилась на университетский двор, заметенный снегом, и ждала, покуда кончится этот экзамен, а вместе с ним и семестр. Предстоящие каникулы манили как можно скорее покинуть учебную цитадель. В головах без устали крутились навязчивые рождественские песенки, так что бывало сложно вспомнить хоть что-нибудь из вытянутого билета. По украшенным коридорам кампуса невозможно было пройти, чтобы не затесаться в чужое селфи. Словом, праздничная атмосфера без труда поборола этот ваш экзаменационный стресс. А у меня на душе завывали псы, и мысль свербела одна: «Дожить бы до вечера». Нет, дело было совсем не в паршивом экзамене (но вообще-то я верила, что наскребла остаточных знаний на средний балл). Я знала, что дома меня ждет то же разудалое ликование, что мама наверняка поставит на стол мой любимый пирог из яблок и никак не меньше ведра гоголь-моголя, что весь город Флагстафф, штат Аризона, искрит гирляндами и, должно быть, виден с орбиты… Клянусь вам, я не из тех, кого раздражают праздники, и вовсе не собиралась уныло гримасничать в пику всем окружающим. Давайте по чесноку: поступать на кафедру современных языков я решилась за отсутствием иных альтернатив (и, наверное, не от большого ума). Как оказалось, лингвистика — это хуже, чем Рагнарёк. Мне хватило семестра, чтобы это понять. Семнадцать недель я долбила немецкий, как проклятая, оплакивая десять тысяч долларов в год. Первое время «шпрехала» очень сносно — хвала языковой гимназии! — но стоило мне заплыть за буйки школьных знаний, как подо мной разверзлась целая бездна. Я называла ее Морем Тупости, и в нем меня подстерегали неправильные глаголы, склоняемые артикли и прочая маета. Если я что и понимала, так это то, что больше не хочу иметь с ними дела. Избранная на всю жизнь профессия просто-напросто мешала вдохнуть полной грудью. Усомнилась в предмете. Потом усомнилась в себе. И снова в предмете... Аккурат к Рождеству и каникулам я была выжата. Грусть-тоска, печаль-меланхолия, ну и вдобавок безрадостные перспективы на будущее — все как по нотам. Экзамен, давай ты кончишься, ради всего святого. Наконец, подошло время сдать заполненные билеты. Я подхватила сумку и встала в самый конец длинной очереди к преподавательскому столу. Немка по-прежнему зависала в Фейсбуке, дав людям возможность шепотом сверить ответы. Как бы я ни хотела вылезти из толкучки, сдать этот чертов опросник и сделать ручкой — сзади уже напирали два Плечистых Пацана, не давая мне сделать ни шагу назад. — А что у нас в девятом вопросе? — вдруг прошипела Рейли Чейз где-то в начале очереди. Однокурсники забурлили в ответ по-немецки, лишь Пацаны хранили стоическое молчание, буравя взглядами свои листы. Зажатая между рядами, я поскреблась в спину Марку Тернеру — и мгновенно пожалела об этом. Марк обернулся, сверкнул широченной улыбкой: — Дженни! Что у тебя в девятом? В девятом у «Дженни» зиял позорный пробел. — Послушай, ты не мог бы пустить меня вперед? Очень нужно домой, — увильнула я от прямого ответа. Он не отреагировал. На всякий случай я повторила то же самое на немецком, даже добавила: «Tu mir einen Gefallen» — сделай, мол, одолжение. Но Марк и на этот раз пропустил нижайшую просьбу мимо ушей. — Да брось, Джен, — вновь исковеркал он мое имя, — такая туса намечается, весь Флагстафф на уши встанет, а ты — домой! — Терпеть не люблю шумных сборищ, — на меня накатывало раздражение. Плечистые Пацаны шумно дышали в затылок; нестерпимо хотелось достать флакон антисептика и вылить себе за шиворот. — Ну разумеется! Туса на всю ночь, а Дженни в одиннадцать ляжет баиньки, — чтобы «ужалить» меня, Рейли Чейз — конечно, матерая тусовщица — даже отвлеклась от злосчастного девятого вопроса. Я решила принять это как должное и промолчать. Но вот Марк как хозяин намеченной рождественской вечеринки просто не мог не подхватить знамя Рейли: — Надеюсь, Джен, наши вопли тебя не разбудят! — Не стоит беспокоиться, я применю ушные затычки, — пообещала я, гадко улыбнувшись. (Кто-нибудь оторвет миссис Ган от ее виртуального бойфренда или нет?!) Судя по снисходительным смешкам остальных, к Марку собирались буквально все. Я так и видела, как падает и ударяется копчиком об пол мое положение в социальной группе, и без того не слишком устойчивое. И, как могла, напоминала себе о маме и папе, о яблочном пироге, о традиции праздновать в кругу семьи… Нет, Джейн, ты не должна расклеиваться. И потом, Марк далеко не засранец. Себялюбив до жути и жуть как обидчив, но все-таки не засранец. А вот… — Blaustrumpf!** — со вкусом произнесла Рейли, и очередь противно загоготала. Выходило, как в дрянной молодежной комедии: Законченная Стерва под аплодисменты втаптывает в грязь Серую Мышку. Правда, классические Законченные Стервы носят что-то да помоднее, чем свитшот с Микки-Маусом, а корни волос подкрашивают, не дожидаясь, пока родной цвет «сползет» до самых висков. Но, пускай Рейли была не слишком убедительна в этой роли, в толпе все равно раздавались аплодисменты. Вернее, гогот. Ха-ха-ха, ну и пожалуйста! Веселого Рождества! На мое счастье, миссис Ган отреагировала на шум и решительно задавила в себе телефономаньяка. Заодно избавила меня от необходимости распихать локтями Плечистых Пацанов — еще неизвестно, чем это могло кончиться! Студенты сдавали билеты и опрометью пускались в бега, а я вперилась взглядом Тернеру под лопатку и продвигалась за ним крохотными шажками. Вот Рейли что-то прощебетала немке, положила на стол свой опросник, взметнула крашеными кудрями и усвистала. Вот и очередь Марка. А вот и моя… Отмучилась. Как на автопилоте, я спустилась в гардероб и забрала свою теплую куртку. Задержала взгляд на огромном зеркале, одеваясь: в нем виднелась на редкость кислая мина. И она меня очень портила. Мне нравились мои светло-карие глаза, мой нос в веснушках, мои укороченные каштановые волосы. Мне не нравилась лишь печаль в каждой черточке моего лица. И как я успела дойти до такой кондиции? Кто говорит, что в штате Аризона круглогодичное пекло, тот точно не был во Флагстаффе. Снегоуборочные машины выбивались из сил, счищая с улиц рыхлую белизну. Я шла, выдыхала пар и прятала руки в митенках по карманам. Ввечеру холодрыга забиралась мне прямо под куртку — и я шла быстрее, невольно любуясь празднично украшенными домами. Парадоксально, но душа понемногу оттаивала, несмотря на стылую зиму. Марк с его вечеринками, Рейли и чертов немецкий напрочь вылетели из головы. Я предвкушала теплый семейный вечер. Да, я предвкушала, пока не столкнулась в дверях с моей мамой: та, почти полностью одетая, никак не могла отыскать свою сумочку. — Ах, я безумно опаздываю на рождественскую службу! — почти прокричала она, умудряясь одновременно завязывать шарф и шнурки. — Дорогая, бросай все и ищи мою сумочку! Вот тут мое настроение окончательно рухнуло ниже плинтуса. Ну конечно, рождественская служба! С тех пор как мы переехали поближе к местной церкви, мама сделалась порядочной прихожанкой. А до этого не проявляла столь пылкой любви к религии. Да уж, люди меняются. Значит, семейный ужин откладывался как минимум до утра. Но тогда это будет вовсе не ужин, а завтрак. Пьют ли гоголь-моголь на завтрак? Насчет поедания яблочного пирога вопрос не стоит. — А папа где? — стараясь, чтобы мой голос не звучал расстроенно, спросила я. Руки машинально перебирали носильные вещи на старом комоде. — Ох, детка, ты же знаешь, каким занятым бывает твой отец, — всплеснула руками моя родительница. В моей голове зазвенел предупреждающий колокол: «твой отец» в устах моей матери указывало, что не в трудоголизме дело, а в банальной бытовой драме. Что теперь они не поделили? Не туда переставил сахарницу? Не так отгладила стрелку на брюках? А самое дурацкое, что никакого запаха домашнего пирога в квартире я не почувствовала. Ни мяса (где же индейка?), ни прочей вкуснятины. Что за подстава? Тут я пригнулась к полу и полезла рукой под комод. Нашарила сумочку, больше похожую на кошелек, подала ее матери — та принялась счищать пыль с аксессуара. — Бога ради, не скучай тут без нас! — тут же потребовала она. — Ты уже взрослая девочка и, конечно же, не боишься оставаться ночью дома одна. Но если что — сразу же мне звони! Я не стала напоминать о ее привычке выключать телефон во время церковной службы. Вместо этого проводила ее, как подобает порядочной дочери, с улыбкой и с пожеланиями счастливого Рождества. И лишь когда дверь захлопнулась, я позволила себе всхлипнуть — совсем тихонечко. В самом деле, буду я рыдать, вот еще! Лучше заняться делом. Например, пойти и испечь яблочный пирог, благо времени теперь — завались. Возникшую идею о том, чтобы неожиданно явиться на вечеринку к Марку, я сразу же отмела как предательскую. Но возвращалась к ней в мыслях время от времени. Здесь, в одиночестве, расклеиться было гораздо легче. В конце концов, черная полоса длилась чрезмерно долго. Школьных друзей я давно растеряла, а новых в университете не завела. О парнях нечего и говорить, хотя кое-какой опыт по этой части я все же имела. Но, может, Рейли была права, и я — настоящий синий чулок? Когда в доме наконец запахло яблоками и корицей, я поднялась к себе в спальню, чувствуя непреодолимую усталость во всем теле. Ужинать я, конечно, не стала: во-первых, давно минуло шесть вечера (а вообще я спокойно ем после шести), а во-вторых, я ничего не хотела. Вообще ничего. Печали целого дня влекли меня под одеяло. Там, в кровати, я бы осмелилась даже чуть-чуть поплакать. Ну, может быть, порыдать. В своей комнате, под защитой моей коллекции скандинавских оберегов, развешанных на окне, среди стен цвета топленого молока, в окружении знакомой с детства меблировки я могла делать все, что мне только хотелось. А хотелось мне спать. И чтобы слезы стекали в уши. Веселого тебе Рождества, Джейн Райан. В своей ванной я приготовилась ко сну, натянула самую теплую в мире пижаму и забралась под одеяло, тут же смежив веки. Нет, слез уже не хотелось. Просто спать. Спать, спать, спать. ...Меня кто-то трогал ласкающими прикосновениями. Становилось жарко. Я не узнавала ничего вокруг, хотя в царящем полумраке видела очень немногое. Больше чувствовала. Осязала скользкие простыни, не понимая их цвета, и касалась кого-то в ответ. Обоняла запахи меда и благовоний, что плавно ввинчивались в мое сознание — и оставляли след. А от трения наших рук разгоралось пламя. А потом были губы, которые просто сводили меня с ума. Их власть надо мной была столь велика, что я вмяла пальцы в простыни, боясь, что под натиском поцелуя совсем исчезну. А стоило губам очутиться ниже, у шеи и плеч... Я с благодарностью подставляла им свое тело, чувствуя, что меня любят. Любят, черт возьми! И вот так, в поту, я захлебывалась и билась, или стонала тихо, или молча внимала музыке, доносящейся ниоткуда. Это, должно быть, пело мое сердце. Грусти не было — и печали тоже. Я молила только, чтобы этот сон никогда не кончался. Наконец-то ушла тоска долгих, долгих месяцев. Я понимала, что сплю, наблюдая со стороны свое собственное безликое удовольствие... Но в то же время всей душой наслаждалась и упивалась взглядом голубых глаз. От этого взгляда мне было... хорошо. — Умоляю, — шептала я, — не прекращай... О, пожалуйста, только не прекращай...