Иуда Третьей империи

      Человек в черном кителе. Человек с красным шрамом. Человек без лица и личности. Человек, который видел собственный исход, что за доли секунд клеймом врезался в сетчатку глаза, ослепляя и лишая воли. Человек, который жалел только о том, что ему суждено сгинуть в сезон возрождения. Человек, за спиной которого мертвый город утопает в красках весны и даже тут, даже напротив монолитной истрескавшейся стены, воздух нестерпимо сладко пахнет тюльпанами и талой водой. Воздух густой и согретый слабым апрельским солнцем, вязким эфиром течет в горло, и ему кажется, что он не дышит, а пьет кислород.       Совершая преступление – будь готов за него ответить. Совершая преступление – будь готов к тому, что исход может наступить в любой момент. Предавая собственное государство, продавая своих людей одного за другим, всегда помни о том, что обрекаешь себя на вечный побег, но учитывай то, что никто не может бежать и скрываться вечно. Идя на риск никогда не жалей о том, что сделал, потому что сожаление есть разрушение фундамента веры, которую ты, отринув бога, создал для себя сам. Верь в свое дело до тех пор, пока оно живо. Верь в свое дело до тех пор, пока оно не начнет калечить других.       В его разуме уже наступила сонная, но все еще насыщенно-яркая осень. Оттенки кармина и охры. В его разуме воздух уже тошнотворно пахнет ружейным порохом и медной кровью. Вкус из детства, когда прикасаешься кончиком языка к ребру монетки. В его разуме все уже окончательно мертво. Страх потаенный и скрытый.       Он держит спину ровно, а глаза широко раскрытыми. Он считает неровные лунки на серой, растрескавшейся стене. «Стена смерти», где каждая выбоина – это чья-то жизнь. Он дышит глубоко и ровно, слушает рокот прирученной правительственным аппаратом толпы, которая жадно и ритмично щелкает зубами. Люди любят страдания, люди любят страдать. Наблюдатели уже ропщут, наблюдатели требуют крови и зрелищ, наблюдатели хотят окрасить рты и зубы в артериально-красный. Люди рычат и брызжут слюной в его прямую спину, пока он с отвратительным спокойствием выталкивает пуговицы из узких петель.       Он скидывает черный китель со своих плеч. Скидывает с себя шкуру палача, словно сдирает с тела второй, толстый слой кожи, с которым сжился и пугающе быстро свыкся. Он скидывает со своих плеч два года лжи, два года крови, два года лицемерия. Грубая ткань скользит по рукам и, задержавшись на запястьях, соскальзывает в черно-серую кашу грязи. Прирученная толпа замолкает, прирученная толпа ежится и скалится, они смотрят на него, как на язычника, ступившего в храм божий. Толпа отшатывается, когда он, переставляя ноги, оборачивается к ним, втаптывая мундир палача в грязь. Втаптывая так, что его уже никогда не отстирать.       А ведь в сущности – никто ничего не значит. Люди носят ярлыки, люди носят маски. В сущности его вера в свое дело все так же тверда, в сущности, ему следовало и дальше вести одиночную игру, ни с кем ее не разделяя. Он оступился дважды, позволил сомнению проникнуть в разум. Он не хочет, что бы кто-то другой нес кару за его проступки.       У него глаза дикого животного, у него ищущие глаза, внимательные, цепкие, заглядывающие в самую суть, смотрящие под кожу и мясо. Он ищет лишь двоих. Он ищет две тени недавнего прошлого. Две тени, что заставили его оступиться и отречься. Две тени, ради которых он принесет себя на алтарь тирании, ради которых он умоет землю своей кровью, которых он защитит своей смертью. Одна есть воплощение спокойствия и умиротворения, воплощение любви и ласки. Другой пропитан желчью и гневом, извечно непокорный, бесконечно неукротимый. Сокрывшись и истлев, он убережет обоих, потому что только он должен отвечать за свои поступки.       Он закрывает глаза и делает шаг назад, опирается спиной о стену, вжимается в холодную, шершавую гладь и вновь открывает глаза. Он скользит взглядом по зрачкам глубоких дул, смотрит на десятки прищуренных, полыхающих огнем гнева глаз. Он почти не слышит того, как зачитывают приказ. Почти не слышит того, что знает сам: шпионаж, государственная измена, сбыт информации. Он ищет тени, ищет бесконечно долго и не может найти две противоположности, между которыми ему всегда было слишком сложно выбирать. Черный китель все глубже погружается под слой весенней грязи и все сильнее крепнет в нем чувство того, что только теперь он обретет свободу.       Он сделал свой выбор. Его выбор звучит лязгом и пахнет испаряющейся кровью. Его выбор – это очередная выбоина на «стене смерти». Он выпрямляется и скрещивает руки за спиной. Он открывает глаза и смотрит в лица своих палачей. Смотрит без страха и без интереса.       Казнь – это почти всегда быстро, потому что никто не хочет, чтобы толпа насытилась, никто не хочет, чтобы толпа испытывала омерзение. Толпа – это псы, всегда голодные, всегда готовые к крови, всегда беспросветно тупые. Резкий мах рукой. Он видит дым быстрее, чем чувствует боль. Он чувствует быстрее, чем слышит звук. Когда пули прошивают тело, перебивая грудь и живот, пронзая уже начавшие заполняться кровью легкие и желудок, он кашляет и рефлекторно пытается прикрыть раны руками. Кровь растекается по рубашке алыми, уродливыми пятнами. Он кашляет, сплевывая слюной и кровью в только-только начавший таять снег. Он падает на колени, выставляет руки перед собой и отталкивается, становясь на колени.       Людей помнят по глазам. Он помнит взгляды своих теней. Темный, теплый, расслабляющий. Светлый, холодный, враждебный. Он всегда будет помнить, и пускай перед глазами кровавая пелена, пускай он перестает чувствовать тело, но он находит их, одного за другой. Когда он закрывает глаза и чувствует, как прижимают к его лбу холодное дуло, он улыбается и пытается смеяться, но давится собственной, стоящей в горле кровью и глухо хрипит. Он думает о том, как это нелепо – думать о том, сколько бы мог сказать тем самым близким, когда секунды отделяют от смерти, как это нелепо, когда действительно нужные слова приходят на ум лишь в последний момент. Когда офицер прижимает дуло к его скользкому от крови виску, он лишь улыбается. Он проклятый всеми Иуда Третьей Империи, и его грехи умрут вместе с ним.       Сухой треск. Щелчок. Грохот над самым ухом. Лишь на мгновение обоняние улавливает раздражающий запах жженого пороха. Чавканье упавшего в грязь безжизненного тела звучит слишком громко среди мучительно-безмолвной тишины.       Он лишь выбоина от пули на шершавом камне. Он испачканная в грязи свобода. Он горькая, горячая кровь, затекшая в трещины серой стены. Предатель, которого не вспомнят.       Он жалел лишь о том, что умер весной, когда мертвый город единожды становится живым.