И дальше мы идём. И видим в щели зданий Старинную игру вечерних содроганий.
— Вам удобно? — Вполне, благодарю вас. — Жалобы, просьбы имеются? — Никак нет. — Бросьте, не нужно так официально. Запомните, я ваш друг. — В таком случае, смею заверить вас, что я абсолютно не тягощусь своим нынешним положением. — Что ж, отлично—с, отлично-с. Записали что-нибудь новенькое? — Извольте. Называется «Четыре всадника». — Это из «Петербургского Периода?» — Из московского. Так что же, мне зачитать? — Сделайте одолжение. *** Я стоял на задворках площади перед Ярославским вокзалом и поёживался от пробирающего до печёнок колючего ноябрьского ветра. Рукава и воротник любимой кожанки, доставшейся мне от фон Эрнена, беспощадно осыпало крупными нахальными снежинками, которые так и просились в стихотворение какого-нибудь накокаиненного декадента. Я достал из кармана пачку «Иры» и честно пытался прикурить папиросу, пока не перевёл понапрасну все бывшие у меня отсыревшие спички. Неожиданно меня по-пролетарски бодро хлопнула по спине чья-то рука — я в очередной раз проявил непозволительную роскошь, расслабившись, на что в Москве всегда имели право очень немногие. — Кури, товарищ! — я сразу узнал нежный, почти женский, голос Барболина, протягивающего мне зажженную папиросу. Курить, впрочем, расхотелось. — Есть ли что от Чапаева? — подчёркнуто сухим официальным тоном спросил я революционного матроса, с которым меня связывали не самые радужные воспоминания. — Да. Ждёт он тебя ужо, — ответил Барболин, шмыгая носом, — броневик за углом тута. Только наперво по стакану «балтийского чая» примем. Али не хочешь, за победу мировой революции? Барболин зло поглядывал на меня маленькими заплывшими глазками. На него мне было наплевать, но, как ни странно, идея согреть горло фирменным авроровским «чаем» пришлась по душе. Отойдя за огромный кроваво-алый транспарант, я достал из саквояжа жестяную банку от шоколада «Эйнемъ», а патриотичный матрос — бутылку корновской водки, два гранёных стакана и кортик, явно экспроприированный у сгинувшего в вихре революционных штормов безвестного белого офицера. — Ты, товарищ, на меня не обижайся, — сказал Барболин, когда смесь привычно заставила моё горло онеметь, — мы с тобой сейчас на такое дело идём, такое дело... Чапаев говорит, что важнее дела сейчас не могёт быть. Неугомонный не дремлет враг, товарищ! — Дурак ты, Барболин... Длинный серо-зелёный броневик Чапаева действительно ждал нас в одном из неприметных московских переулков. Засыпанный снегом, он напоминал мне окоченевший труп мамонтёнка, отбившегося от стада, и поэтому не производил грозного впечатления. Впрочем, скорее всего на моих суждениях начал сказываться кокаин. Я постучал в небольшую дверь, мне открыли, и мы с Барболиным влезли внутрь. — Здорово, товарищи бойцы, — раздался зычный командирский чапаевский баритон, вдохновляющий и насмешливый одновременно. Чапаев внезапно возник в поле моего зрения, будто бы материализованный из пустоты. Подойдя ближе, он начал трясти нам руки и троекратно облобызал обоих, уколов лихо подкрученными усами. Я мысленно чертыхнулся по-французски: похоже, командир снова находился в ненавистном мне глумливом расположении духа, к тому же от Чапаева веяло тонким, но ни с чем не сравнимым амбре самогона и лука. — Как жизнь половая, ребятушки? А? — продолжил паясничать Василий Иванович. — Да ты присядь, Петька, не стой как... — Товарищ Чапаев, — я решил перебить очередной его пошловатый каламбур, — мне Барболин говорил, что предстоит дело особой важности. Может, пора поговорить о деле? Чапаев протянул нам по изящному хрустальному фужеру, однако никаким шампанским вином там и не пахло. Определить запах мутноватой жидкости, до краёв заполнившей бокалы, было не слишком трудно — такой же флёр исходил и от самого Чапаева. — Дело у нас с тобой, Петька, завсегда одно таперича. Как говорит товарищ Махно: бить белых, пока не покраснеют, бить красных, пока не побелеют. Такая у нас с Нестором командирская зарука. Али не помнишь, как я тебе в баньке на луковицах объяснял? — Ну, белые, красные... Это я уже давно усвоил. Сила ночи... Меня другое поражает, Василий Иванович. Махно-то вы откуда знаете? Он же против нас воюет. — Ты что, сдурел, Петька? Во-первых. Нестор — это ж брат мой двоюродный. Родная кровинушка. А во-вторых, Петька, вот ты говоришь: против нас воюет. А кто такие «мы»? «Начинается», — с тоской подумал я, залпом осушил фужер и занюхал рукавом бушлата Барболина. — Нету, Чапаев, никаких нас. — Вот это дело. Вот это по-нашему. Вот когда молодец, тогда молодец. — И всё-таки, Василий Иванович. Раз уж вы сказали «дело». Может, пора бы уже о нём поговорить? Чапаев скомандовал что-то водителю в раструб переговорной трубки. Броневик привычно мягко покатил по московским улицам. Комдив разлил остатки самогона по бокалам и начал рассказывать. *** — Похоже, последний, — пробормотал Чапаев, выглянув из маскировочной ямы. — Во всяком случае, в этой группе. Жербунов встал в полный рост, подошёл к выступу и, громко взвизгнув, швырнул самодельную бомбу прямо под ноги уцелевшему зомбимичману. Мертвяк выпучил то, что когда-то было его глазами, и, разорванный на три неравные части, медленно осел в бурую от крови пыль грунтовой дороги. С откатившейся к краю ямы головы слетела неопасная теперь бескозырка, из которой вяло выползали подыхать аспиды и сколопендры. — Жаль, Барболин не дожил, — вздохнул Жербунов. Как правило, до новой вылазки мертвяков проходило полтора, а то и два часа: зомбиякам нужно было перегруппироваться, а скорость и маневренность не входили в число их добродетелей. Поэтому, отбив очередную атаку, бойцы имели возможность перевести дух. Полк ивановских ткачей, присланный к нашим редутам близ станции Лозовая, обычно коротал время за распитием трофейной водки, отнятой у студентов и мазуриков, или играл в буру. Чапаев угощал меня самогоном (под Лозовой он предпочитал настаивать его из местной полыни) и изводил душеспасительными беседами. Напившись до угрожающего состояния, комдив исполнял свой привычный ритуал: выбегал на открытую местность в одном исподнем, с маузером в руке, стрелял три раза в небо, потом три раза в землю и шёл спать. Но сегодняшний день обещал быть особенным (Чапаев по такому случаю был трезв и даже облачился в свежую белую рубаху навыпуск): к нам в расположение ожидался прибыть сам Батька, легендарный брат Василия Ивановича — Нестор Махно с подкреплнением. Дополнительным силам рады были все, отбивать вялые, но нескончаемые атаки мёртвых душ было ужасно утомительно, как с физической, так и с моральной стороны вопроса. Требовалось контрнаступление. Нестор появился стремительно и неожиданно и сразу направился в палатку Чапаева, очевидно, чтобы померяться с ним командирскими заруками. Мне было чем занять себя и своих бойцов: на нас надвигался небольшой отряд из кавалердавров и некроденщиков. Послав несколько толковых ткачей обходить зомби-команду с флангов, мы с Жербуновым выдвинулись вперёд. Особой угрозы для нас не было, так как зубы у некроденщиков в это время года были неядовиты, а что до кавалердавров, то у Жербунова по их мёртвые души был припасён особый козырь. Самодельная «адская машинка», изготовленная где-то в лубянских подвалах тульскими мастерами, по чертежам самого товарища Дзержинского, показывала отличные результаты: одним кучным попаданием можно было окончательно упокоить до дюжины мертвяков. При этом бутылки с водкой, которые обычно переносили некроденщики и мазурики, непостижимым образом оставались целыми. Всё закончилось быстро и просто. Жербунов-таки использовал свою бомбу (сам он называл её «Машиной Тьюринга», Тьюринг — девичья фамилия его прабабки), ивановские ткачи собрали с места стычки водку и колбасу. Я подошёл к палатке Чапаева. Оттуда раздавались два нестройных голоса, выводившие «Эх, яблочко». Один из матросов как раз заносил в палатку корзинку, с горкой наполненную луковицами, часть из них была очищена до белизны, другая осталась с красно-фиолетовой кожицей. «Прямо какой-то накокаиненный Стендаль, —подумал я, — красное и белое». Между тем стало понятно, что к Василию и Нестору Ивановичам можно, пожалуй, и присоединиться. *** Чапаев познакомил меня с братом. Сходство их было настолько очевидным, что я сразу перестал считать сказанные Чапаевым слова о родстве очередной шуткой. Братья выглядели не близнецами, конечно, но погодками*. Мы выпили и как-то сразу сошлись с Нестором. — Пётр, — сказал мне Махно, — знаете ли, очень приятно, как же, наслышан, наслышан. Не иначе, от Чапаева, от кого же ещё. — И стихи у вас замечательные. В особенности этот ваш сборничек... «Пески Петербурга». Да и «Беспечный русский бродяга» хорош, хорош. Я привык ничему не удивлятся, но счёл своим долгом сказать: — Я, конечно, польщён, Нестор Иванович. Вот только не помню я за собой таких стихов. Впервые слышу, откровенно говоря. — Эх, Пётр, Пётр. Ни за что не поверю, что Васька тебе не объяснял. Это вы их "здесь и сейчас" не написали. А "там и тогда" — очень даже.** Впрочем, вы, конечно понимаете, что это просто слова? Знаете, Пётр, вы ведь именно из-за стихов для нас очень ценны. Крепко вы нам поможете, ей-же-ей. Когда в психическую атаку пойдём. А стихи ваши мне, кстати, Анна рекомендовала. — Анна? — сердце стало отплясывать в груди безумный канкан. — Что с ней? Она в порядке? — Да не боись, боец, — хитро улыбнулся Чапаев, — Анна выполняет моё особое поручение. Испепеляет чупакабру под Киевом. — А... — спросил было я, но Чапаев перебил: — И глиняный пулемёт сейчас у неё. Так что не бзди, говорю тебе. Признаться, у меня действительно отлегло от сердца. Но радужный поток воспоминаний на какое-то время увлёк меня от обступившей со всех сторон реальности. Очнулся я от немузыкального пения, доносящегося с улицы. Это пели казаки, прибывшие с Нестором: За горами, за долами жде синів своїх давно батько мудрий, батько славний, батько добрий наш — Махно… *** Между тем, добрий батько как раз дослушивал рассказ Чапаева о причинах и последствиях последних событий. Я щедро плеснул себе самогона (вспомнив об Анне, к луку я твёрдо решил больше не прикасаться) и стал прислушиваться к беседе. Историю я знал, но мне было интересно, как её воспримет Махно. — Да... — протянул Нестор задумчиво, — значит, Гриша? Эх, Гриша, Гриша. А ведь ещё тогда можно было бы догадаться. Ещё тогда. Стало быть, из-за него мы здесь? — Чёй-то не пойму я, братишка, — Чапаев продолжал хитро ухмыляться в усы, — хдей-то "здесь"? — Ты, братишка, меня-то не подъёбывай, — Махно погрозил ему пальцем, — Где-где... Нигде! — Стало быть, не утратил хватки, хвалю. А оказались мы в этом самом нигде действительно из-за Котовского. Мы, когда с Петькой и Анной Урал переплыли, Котовский решил возникуть в Париже. Очевидно, что он, точно так же, как ты и я, в силах создать собственную вселенную. Но поскольку Гриша и в Париже продолжал думать о России — в последнее время каждый день не менее трёх раз, до того доходило, что кровь из носу шла, — вот и оказались мы с вами не пойми где. Нигде. Нестор задумался, потом спросил: — Одного не пойму. Откуда же тут, у нас, в этом "нигде" вся эта нечисть взялась? — Да, понимаешь, Нестор, когда Гриша о России задумывался, он, не к добру, всё Достоевского перечитывал. Особенно про баньку с пауками ему нравилось. Вот оно и полезло из всех углов. — А как же "красота спасёт мир"? — иронично произнёс Махно. — Спасёт, спасёт, куда она денется. Да, Петька? Вы, ребятки, ещё не знаете, а я вам так скажу: завтра к нам прибывает сам господин Юнгерн фон Штернберг. Мы с Нестором Ивановичем так и подпрыгнули с лавок. — Неужели?! Сам господин Чёрный Барон? Чапаев захохотал: — А что, небось соскучились? Да, причём не один, а с Особым Полком Тибетских Казаков. — И что же, на слонах? — восхищённо спросил я. — Ну, Петька, кому что. Казаки на слонах. Господин Барон на чёрном паланкине. А ещё, — Чапаев заговорщески подмигнул Махно, — Барон берёт с собой четвёрку коней. Не смотри на меня так, Петька. Не понять тебе пока. Завтра сам всё увидишь. Когда в психическую атаку поскачем. — Василий Иванович, я уже второй раз за сегодня слышу это сочетание. Оно имеет особый смысл? — Имеет, имеет. Для тебя — так уж точно. Однако, господа, засиделись мы тут. Лясы точить — дело нехитрое. А я чую, отряд некроденщиков к нам приближается, пошли, бояре-казачество, ограбим их караван. А то вот уже и самогонка заканчивается. *** Ночью ко мне пришел Чапаев с рукописью. Приказал читать и без понимания на глаза не являться. — А то, Петька, ни в какую атаку завтра не пущу, так и знай. Чапаев взял доску для игры в трик-трак и нетвёрдой походкой удалился в свою палатку. Я знал, что шашки для игры у него были особенные — не чёрные и белые для каждого из противников, а абсолютно тождественные. Круг каждой такой шашечки был разделён волнистой линией на две части, чёрную и белую, в каждой из которых помещался маленький кружок противоположного цвета. Очередной восточный символ, которыми к месту и нет любил окружать себя комдив. Впрочем, играл он, по своему обыкновению, в нечто, совершенно абсурдное с обывательской точки зрения. Соперники щелчками пальцев били по своим кругляшкам, с тем, чтобы выбить за край доски шашечку оппонента. Но так как выглядели шашки одинаково, понять, где "свои", а где "чужие" в процессе игры было решительно невозможно. Однажды, доведённый до отчаяния бессмысленностью этой забавы, я в сердцах пожелал Чапаеву, чтобы сия нелепая игра когда-то стала популярной и была названа его именем. Рукопись была длинная и по содержанию могла быть определена то ли как классификация ступеней масонского ложа, то ли как устройство секты Октябрьской звезды неопределенного типа. Особое внимание уделялось некой практике, известной среди тибетских сатанистов как "психическая атака". Суть её сводилась к тому, что-де существует некий абстрактный "ментальный лазер смерти", описать который с помощью уже существующих форм и смыслов невозможно (тут я сразу вспомнил трик-трак по-чапаевски и улыбнулся). Однако, есть ничтожная вероятность путём продолжительных глубоких медитаций достичь абсолютной "точки сборки духа", которая в нашем, "реальном", мире материализовывается в текст, со строго определённым порядком слов. Результатом применения такой практики во благо всех живых существ можно, например, назвать любую из известных человечеству мантр. Однако, эту технику можно использовать и для уничтожения. Тибетские сатанисты со свойственной им, как и любым другим сатанистам, тягой к романтизму, условно называли такую технику "Нам ли печалиться" (сокращённо НЛП). Адепты боевого НЛП утверждали, что просветлённому человеку под силу создать некий текст, желательно в стихотворной форме, который будет обращаться не к сознанию противника, а к той части бессознательного, которая подвержена прямой суггестии и воспринимает слова вроде "визуализация" и "сборка" в качестве команд. Результатом качественно проведённого боевого НЛП является полная дематериализация врага. В рукописи это поэтично называлось "выписаться из дома для умалишённых". Дальше шли две точки зрения: часть адептов утверждала, что "выписывается" при этом противник, часть — что сам "психоатакующий". Суть, естественно, от этого не менялась. Далее шли несколько примеров таких мемокодов, применять которые непросветлённым людям на практике категорически не рекомендовалось. От некоторых, несмотря на кажущуюся бессмысленность, веяло таким безумием, что я испытал иррациональный страх. Особенно поразила меня нелепая и жуткая строчка: "Я помню все твои трещинки / Пою твои мои песенки / Ну почему?" Читать рукопись было интересно, и я даже ловил себя на том, что пытаюсь вложить в текст свои смыслы. Смыслы вкладываться не хотели совершенно и я, наконец, уснул. Вместо милой моему сердцу Анны, в мой сон без приглашения заявился Чапаев, и мы словно продолжили когда-то и где-то начатый разговор. — ...Я это так понял, Василий Иванович. Все люди делятся на девять уровней, каждый уровень в свою очередь делится на определенное количество ступеней, и человек может расти только в рамках своего уровня. То есть, если ты был пулеметчиком, то поваром тебе не стать, а вот командиром — можешь. — Ничего ты не понял. Ты идиот, Петька. Умный. Но идиот. Вот тебе метафора, — Чапаев достал бутылку водки, налил полстопки и поставил передо мной, — ты не можешь вырасти до нужного градуса, пока не поймешь, где ты находишься и сколько у тебя есть водки. И только после этого у тебя есть микроскопический шанс для движения дальше... Кажется, мне приснилось, что я выпил всю водку, выстрелил из маузера в пустую бутыль и заснул ещё крепче, теперь уже без сновидений. *** — Они прорвали оборону! Жербунов, дура, мать твоя суккуб, как ты мог допустить?! Тебя что тут, сопли жевать поставили?! Жербунов смотрел в землю и ничего не отвечал Нестору Махно, потому как, по сути, ответить ему было абсолютно нечего. На небольшой улочке то и дело раздавались выстрелы. Грохот наганов и маузеров, слаженное «та-та-тат» пулемётов "Максим" наверное, слышалось бы и в Питере, если он, разумеется, существовал в этом чудовищном варианте мира, рождённом сном разума Котовского. Наскоро сооруженные баррикады не выдержали натиска зомбимичманов и теперь живые мертвецы медленно, но верно заполоняли центр. — Если бы у тебя были м-мозги, я бы вышиб их собственноручно! —рычал Фурманов – командир ивановских ткачей. — Видал я т-такую войну на своём... на рукояти шашки Чапаева! Служат без году неделя и т-туда же… решения принимать… т-тьфу, провались всё пропадом! Мазурики и студенты были безжалостны, поскольку не знали никаких эмоций и не испытывали никаких чувств. Откуда им было знать, что люди так стремятся их уничтожить лишь потому, что те спешат удовлетворить свои первостепенные потребности в еде? Интересно, а если бы этих «высших приматов», крадущихся посреди ночи с наганом к продуктовому складу, кто-нибудь посмел остановить, долго бы прожил этот несчастный? Кавалердавры, у которых ещё оставались зачатки мышления, старались укрыться от нескладного, но довольно мощного обстрела. Тем не менее, уже сейчас было очевидно, что наш лагерь осады не выдержит, они не зря собирали силы. Четыре дня и три ночи, раскачиваясь из стороны в сторону, пытаясь сохранить координацию движений и не растерять по дороге конечности, они шли сюда. Мёртвые души преодолевали высокие холмы и спускались в топкие низины. Многие из этой немертвой армии навсегда остался лежать близ станции Лозовая, так и не сумев выбраться из медвежьих ям, волчьих капканов или затягивающей топи. Не всем повезло остаться при своих конечностях, не всем повезло сохранить голову на плечах, но несмотря на нарушенную концентрацию нейронных центров, некоторые еще передвигались, движимые общей волей. Одно было ясно наверняка: свежей и вкусной еды на всех явно не хватит. Нужно успеть во что бы то ни стало прийти первым, заставляя одеревеневшие суставы слушаться, а некротизированные мышцы хотя бы как-то работать. Для того, чтобы проделать такой длинный путь, нужно было иметь очень сильную волю. И похоже, это всё, что у них осталось, — воля и голод. — Подвозите тачанки! Живее! Выжжем эту заразу! Из прикрытия выехали несколько тачанок. Вместо обычного "Максима" эти были вооружены особым устройством, неофициально именуемым "Гнев Фафнира". Впереди всех на тачанке, украшенной нефритовыми камнями сорта Хэтянь**** , восседал сам Батька Махно. Спереди тачанки была грубо намалёвана надпись "Хуй уйдёшь!", с тыльной стороны красовалась фраза "Хуй догонишь!"***** Струи огня врезались в нестройные ряды зомби. Разлагающаяся плоть смердела и отделялась от костей под воздействием высоких температур и хаотичных механических движений мёртвых, пытающихся сбить огонь. Не то чтобы им было больно, просто горящие ткани закрывали обзор и отвлекали от цели. Некоторые некроденщики накидывались на своих подкопчённых сородичей, принимая аппетитные запахи за сигналы, подаваемые живыми, налитыми соками телами. Сложно было объяснить этим человечишкам, что только так зомбивоинство сможет принести в их ряды покой и умиротворение. Только так они смогут стать единым целым и, наконец, слиться в агонии истиной любви, но сейчас дело было только во времени и количестве боеприпасов, и если пуль на всех у людей явно не хватит, то времени у зомби было предостаточно. Но у нас, однако, имелась своя точка зрения на происходящее. Неожиданно в боевых действиях наступила передышка и Чапаев воспользовался ею сполна. — Товарищи бойцы! — зычно закричал он и ветер, подхватив его слова, разнёс их по всем нашим укреплениям. — Ребята! Да, сейчас тяжело. Неча тут смозоливать! А? А што думали – тут вам не в лукошке кататься... Но хватит носы развешивать. Мне сообщили, что к нам вот-вот присоединится отряд товарища Юнгерна на боевых слонах! Подпалим хвосты гидрам загробного мира! Но это ещё не всё. Сегодня, товарищи, я видел Ленина! По толпе пронёсся восторженный рокот. — Так вот, ребята, сам Владимир Ильич придёт к нам на подмогу! Как вы знаете, у нашего Вождя есть две сущности: красная (для помощи простому рабоче-крестьянскому мужику) и чёрная. А что есть чёрная сущность Вождя, товарищи? Это заключённые в его тело демоны, которых товарищ Ленин победил и заключил в пентаграмму Октябрьской Звезды. И скоро пять таких звёзд Ильич лично установит на башнях Кремля. Ну а пока, ребятушки, Ленин извлёк демонов из себя и сам на время битвы станет демоном. Скоро он будет с нами, бойцы! Так вперёд же, за победу света и электрификацию всей страны! Ура! *** "Ура-а-а-а!" — грянул в ответ дружный хор. И тут же позади нас эхом отразилось: "Ура-а-а-а!" и следом: "За победу Буддийского Фронта Полного и Окончательного Освобождения!". Мимо нас верхом на слонах пронеслись тибетские казаки во главе с великолепным Чёрным Бароном. О, как прекрасен, как грозен был он в эти минуты! На огромном элефанте мчался Юнгерн с воинственным красным лицом, тремя глазами и ожерельем из черепов. В каждой из шести его рук сияло по сабле, которыми он бешено вращал. Казаки и ткачи вместе ринулись в самую гущу зомбияков, слоновьи ноги превращали мертвецов в густое неаппетитное месиво, шашки так и сверкали под освещающим эту бойню солнцем. Но упыри и не думали сдаваться. Осознав, что теряют позиции, порождения Котовского призвали на помощь свою козырную карту. Вдалеке появилась фигура исполинского роста и начала быстро к нам приближаться. На титане было огромное расстёгнутое пальто, в увитой розами петле под мышкой висел топор. Гигант подошёл ещё ближе, и все осознали, что на нас надвигается Фёдор Михайлович Достоевский. Уцелевшие некроденщики взвыли, увидев своего покровителя, и с утроенной яростью бросились на нас. Но тут небо над головами сражающихся накрыла огромная чёрная тень. Все посмотрели вверх. И увидели. Над полем битвы, плавно распахивая антрацитовыми перепончатыми крылами, парил Чёрный Ленин. Всё его тело претерпело адскую метаморфозу, превратившись в самую настоящую гаргулью, похожую на ту, что мне посчастливилось увидеть на балюстраде парижского Собора Богоматери. Но лицо Ильича оставалось прежним — добрым, с лукавой полуулыбкой и хитро прищуренными глазами. Химера в священной ярости набросилась на Достоевского. Простым людям было недосуг следить за ходом схватки: словно из пустоты на нас набросился целый полк зомбимичманов. И тут, сквозь шум безумной сечи, я услышал оглушительный голос Чапаева: — Барон! Давайте коней! Коней! Петька, Нестор, по сёдлам! Рядом я увидел Юнгерна, уже сидящего верхом на вороном, рядом вставали на дыбы и фыркали ещё три, все — разных мастей. Почти одновременно я, Чапаев и Нестор вскочили в сёдла. — Что теперь, Василий Иванович? — крикнул я Чапаеву. — Читай, Петька! Читай как можно громче! — Что читать-то? — в отчаянии заорал я. Мой конь плясал подо мной, рядом бесновались мертвецы. — Стих, Петька, стих! Психическая атака, дубина! Я же тебе всё объяснил! Я хотел было начать втолковывать, что никакого ментального стиха у меня нет, но время, проведённое с Чапаевым, всё-таки не прошло даром. Я сунул руку в карман и, даже не удивившись, нащупал там какой-то бумажный листок. Пришпорив коня, я продрался сквозь гущу тел и оказался на небольшом холме. Развернув бумагу, я откашлялся и в своей привычной манере, без выражения глядя вперёд и никак совершенно не интонируя, только делая короткие паузы между катернами, прочёл стихотворение, написанное моей рукой на листке. *** Какое-то время мы с Тимуром Тимуровичем молча смотрели друг на друга. Пауза затянулась и я нарушил молчание первым. — Это всё, — на всякий случай сказал я. — Гм... Я понял, Пётр, я понял. Как вы говорите, называется это ваше.. гмкхм... видение? — "Четыре всадника", Тимур Тимурович. — Нда. Ну, а почему же в свою запись вы не включили этот ваш стих? Мне было бы крайне любопытно, знаете ли. Забыли? — Отнюдь. Но, боюсь, вам не стоит его знать. Тимур Тимурович вытер платком взмокший лоб. — Не желаете ли воды? — предложил он. — Благодарю, но я не испытываю жажды. — А... м-м-м... Пётр, позвольте в таком случае узнать, чем же закончилась битва. — Полной и окончательной победой, разумеется. — Победой кого, простите? Э-э.. Ваших? Или не ваших? Я твёрдо решил сохранять железное спокойствие, чего бы мне это не стоило. — Тимур Тиморович, когда вы наконец поймёте... "Ваши"... "наши"... — Ну хорошо, хорошо. А что же с вами случилось? — Проснулся в палате. Пришли вы. Спросили, как я себя чувствую. Я сказал, что великолепно. Вы дали мне бумагу и перо. Велели записать мой, как вы выразились, кошмар. Хотя, в отличие от этого места, там я не заметил абсолютно ничего кошмарного. Потом Жербунов отвёл меня к вам в кабинет. И я прочитал вам свои записи. Всё. Главврач тяжело вздохнул. — Эх, Пётр, Пётр... А я ведь я так на вас надеялся... Такие надежды возлагал, столько труда. И вот вы снова здесь, у нас. Но вы, милейший, не беспокойтесь. Мы вас вылечим. — А я не беспокоюсь. Знаете, Тимур Тимурович, я передумал. Я сейчас всё-таки прочитаю вам мой сонет. — Хорошо-хорошо, голубчик, вот только волноваться не надо. Читайте-с. Я откашлялся и в своей всегдашней манере, без выражения глядя вперёд и никак совершенно не интонируя, только делая короткие паузы между катернами, продекламировал:Психическая атака. Стих Петра Пустоты.
По мере того, как я, читая, шёл в свою последнюю атаку, лицо Тимура Тимуровича становилось всё бледнее. У меня оставалось всего одно маленькое незавершённое дело. Впрочем, сонет всё-таки нужно было дочитать, и я продолжил:А в небе голубом горит одна звезда, Конфеты-конфетти поставлены на кон. И где-то хлопнет дверь. И дрогнут провода. Скачи, конь рыж, конь бел, конь блед и чёрен конь! И дальше мы идём. И видим в щели зданий Старинную игру вечерних содраганий.
Дочитав, я вытащил из кармана украденную у Жербунова ручку, внутри которой был небольшой патрон с чёрной свинцовой пулей без оболочки. — Жербунов, хватайте же его скорей! — закричал главврач. — Пётр! Что вы делаете? — Не беспокойтесь, Тимур Тимурович, — улыбнулся я, — всего лишь выписываюсь. Я приставил жербуновскую ручку к виску и, ни секунды не раздумывая, выстрелил. *** ...каждый раз все происходило спонтанно, и каждый раз Пётр Пустота сам себе удивлялся. Как можно было смотреть на Анну и не восхищаться ее красотой, как можно было видеть в ней лишь объект вожделения и не видеть того, что происходило с ней в минуты полного единения. Прелюдия выглядела как всегда грубо, быть может, из-за недостатка слов в русском языке для того, чтобы описать охватившие обоих чувства, а быть может, из-за переизбытка событий. — Анна… а может мы… давайте… — Давайте, без «давайте», Пётр , — ответила она, втолкнув его в комнату. И вот последний рубеж преодолен, с обоих разом слетела спесь и желание покрасоваться друг перед другом. Как это часто у них бывало, помериться кто выше, ярче, циничнее. Анна тихонько вздохнула, и очутилась в объятиях Петра. Вот так доверчиво, вся разом, точно трепетная голубка, которую страшно приласкать, поскольку можно сломать хрупкие перышки, на которую возможно только глядеть и, может, в душе лелеять надежду, что однажды она вот так же доверчиво… А после только ночь, разрезанная надвое шорохами, колючим дыханием и всхлипами. Его имя, срывающееся с ее губ, тонкие запястья и нежный пушок волос на шее, сорвавшееся в дикий галоп сердце и влажный бисер испарины, поджатые мизинцы, округлые, почти как у девчонки, коленки и мягкость кожи, лихорадочный блеск глаз и бесконечные попытки угадать, и сладостный проигрыш, разделенный на двоих. — А знаете, Пётр… я… я бы вам все равно… все… что захотите… — Знаю, Анна, знаю… просто… ах, не говорите… больше ничего… — Не буду… И тишина, расколовшаяся и осыпавшаяся будто лопнувшая лампочка. Только едва заметно вздымающаяся грудь, только попытка удержаться от соблазна еще раз вдохнуть до боли знакомый запах и не заблудиться в воспоминаниях, в тропинках слов ведущих к самому главному… хотя, может и нет ничего? Может, есть только эти острые ключицы и вздернутый нос, аккуратно очерченные уши, маленькие пальцы, похожие на тонкие стебельки молодого растения и губы, умеющие не только целовать и причинять самую сладкую муку, но и наносить самые отчаянные удары в порыве ярости. «Ничего не имеет значения, — подумал Пётр, прижимая к себе Анну, — мы как будто плывем куда-то по самому краю неба, и не имеет значения что там, за его самой последней гранью… ухнуть туда не так страшно, страшно было бы быть без неё». FIN сноски: * Исторический факт: Чапаев родился 28 января (9 февраля) 1887 Махно родился 26 октября (7 ноября) 1888 Разница составляет ровно 1 год и 9 месяцев ** Отсылка к драбблу "Пустота", своеобразному приквелу этой работы. *** Реальная крестьянская песня времен гражданской войны **** Хотан (Хэтянь) (кит. упр. 和田, пиньинь: Hétián) — наиболее ценные для китайцев сорта нефрита добываются в округе Хотан в провинции Синьцзян. Отсюда привозят наиболее ценимый белый нефрит, называемый «цвета бараньего сала» с густым восковым матовым блеском. В древности изделиями из такого нефрита мог пользоваться только сам император. (с) Википедия. ***** Реальный исторический факт. От автора: драббл "Пустота", приквел этой работы, можно прочитать здесь: http://ficbook.net/readfic/3074828