Альпы

С самого утра метро битком набито людьми, протиснуться к дверям вагона удаётся с большим трудом, и в процессе они едва не теряют Кенму. Голова Льва светлым пятном колышется над подвижным и шумным морем человеческих тел — точно утопающий, но ещё не утонувший. Когда они заходят в вагон, Лев — кажется, даже не вполне осознанно — склоняет голову и сутулит плечи, а потом цепляется за поручень, и его огромная тень накрывает несколько сидений, словно кто-то выключает свет. Поезд движется; Куроо хватает Кенму за локоть, когда того шатает куда-то в сторону. Едут молча, только шум толпы звучит фоном, бесцветный, равнодушный шум. Три минуты, поезд шумно тормозит, и двери открываются, выпуская людей наружу, как африканские цихлиды выпускают изо рта своих мальков. Лев стукается лбом о поручень, шипит и потирает ушиб, лямка его сумки сползает по плечу к самой шее. Школьницы, едва достающие ему до середины груди, хихикают и вскидывают подбородки, пытаясь заглянуть ему в лицо. Всё начинается с того, что Куроо пытается быть хорошим капитаном. Он просто хочет узнать Льва получше. Он не имеет ни малейшего понятия, почему всё это заканчивается взаимной дрочкой в раздевалке и двумя месяцами отношений. Лев, огромный и жилистый, служит лучшим ориентиром, маяком, всегда укажущим путь. Он проходит сквозь людской поток с упорством ледокола, его шагами можно измерять длину экватора. Они выбираются на поверхность, солнечные лучи касаются щёк и век, волосы Льва на свету кажутся чуть тронутыми позолотой. Его затылок коротко и аккуратно пострижен, видно, что стригли совсем недавно, и Куроо хочет дотронуться до его шеи, длинной и всегда горячей, провести ладонью вверх — против роста волос. Куроо нравится Лев. Куроо нравится Льву. Пара простых и приятных истин. В квартире Кенмы тихо и уютно, в пятне света на полу гостиной, словно в стеклянном шаре снег, плавно дрейфует пыль. Комната Кенмы небольшая, но кажется какой-то пустой, сколько бы раз Куроо в ней не оказывался. Он обустраивается на кровати, а Лев с Кенмой усаживаются на полу перед телевизором, джойстики в руках, пальцы на кнопках, словно на десятке взведённых курков одновременно. Кажется, что ноги Льва занимают в комнате больше места, чем Кенма целиком. Лев в принципе занимает чертовски много места, странно, что и в жизни Куроо тоже. Довольно неловко; все разговоры-то про волейбол и университет, что там и как, на сколько баллов сдал тест по английскому? У Куроо в голове Лев — Лев, согнутый, ссутулившийся, как пластиковая фигурка в тесной картонной коробке. На тренировках он часто падает, запутавшись в ногах и потеряв равновесие, — в эти моменты он чем-то похож на жирафа. Потрясающие физические данные компенсируются практически абсолютным неумением их использовать. Они работают над этим — вместе. Выходит даже неплохо, пока Куроо не ощущает тёплый выдох в затылок, мягкое прикосновение к бедру. Серьёзное и нежное лицо Льва — одна из тысячи мелочей, запомнившихся Куроо с того вечера. Кенма выигрывает — он умён и сосредоточен, эталон ленивой отрешённости. Его маленькие ладони аккуратно обхватывают стакан с колой — в ладони Льва этот стакан просто тонет, исчезает, укрытый стеной бледно-розовой плоти. Лев не любит просчитывать какие-то ходы наперёд, он легкомысленный и искренний — это его главный плюс и недостаток одновременно. Куроо неумолимо падает в какую-то бездонную яму, как Алиса, как йена по отношению к евро и доллару, как Лев, когда он заиграется или задумается о чём-то слишком сильно. Субботняя тренировка начинается в два часа, время до неё умирает медленно и упрямо, счёт ведётся не по секундам, а по убитым противникам. Кенма прислоняется к плечу Льва — едва ли сам это замечает — жест получается интимный и тёплый какой-то, блин, когда их команда успела стать похожей на корзину котят? Куроо отворачивается от экрана, от профиля Кенмы и затылка Льва, утыкается в учебник по алгебре — голова остужается мгновенно, но вместо иксов и игреков перед глазами всё равно бледные линии — ноги Льва, край его длинных тёмно-синих шорт. Два месяца — а Куроо всё так же не может прийти в себя. Попасть на национальные, хорошо сдать экзамены, позвать Льва к себе на выходные, чтобы потом долго и со вкусом целоваться — Куроо сейчас не смог бы расставить приоритеты. Про выходные надо бы узнать — на всякий случай. Лев проигрывает ещё раз, красные буквы на экране сообщают ему, что игра окончена. Количество попыток ограничено лишь выносливостью и — немного — здравым смыслом. Кола в стаканах становится тёплой и выдыхается, Лев допивает свою залпом, вытирает рот ладонью. Оборачивается — взгляд живой и ясный, взгляд человека, проблемы которого обычно не выходят за рамки проигрыша в видеоигре и неудавшегося блока. Его губы растянуты в полуулыбке — простота и хитрость — и Куроо хочется его поцеловать. Лев похож на лето две тысячи десятого — такой же бесконечный и светлый, от него так же веет мягким жаром и печёт голову, Куроо забыт в нём и безнадёжно потерян. Было бы проще, если бы Кенма сейчас исчез из комнаты или закрыл глаза на час, два, целый день. Лев потягивается, запрокинув руки за голову, футболка у него подмышками чуть потемнела; Куроо хочет сделать с ним столько вещей, но в итоге только подпирает щеку рукой, разглядывая его шею и бледно-розовое ухо. В темноте волосы Льва кажутся голубовато-белыми, похожими на снежную шапку на альпийском пике. Он любит подходить к Куроо со спины, прижиматься — так тесно, как только получится — обнимать за шею или поперёк груди, просунув ему руки подмышки. Нежно и горячо — ну, и твёрдо тоже. Он часто несёт забавную чушь, тянет своё полунасмешливое "сенпай", от которого у Куроо внутри поднимаются цунами, сметающие здравый смысл и — вообще всё. Как можно терпеть Льва, как можно его не хотеть, вопросы перестают быть вопросами, превращаясь в нерешаемые уравнения. Куроо теряет счёт проигрышам Льва, ты безнадёжен, говорит он, рот Льва кривится, плечи сутулятся, но Куроо видит его глаза, а в них смех и веселье. Кенма складывает джойстики, выключает телевизор, когда он наклоняется, прядь светлых волос падает ему на глаза, касается щеки, и он убирает её за ухо — движение выходит мягким и аккуратным, и Куроо представляет Льва, его волосы, свою руку— Куроо выходит из комнаты последним: Лев мажет кончиками пальцев по дверному косяку. Даже от этой мелочи спирает дыхание — никаких раскалённых жгутов и прочего, больше похоже на слабое жжение тонкого шнурка, обхватившего грудь. Взглядом Куроо утыкается Льву между лопаток — хочется носом, хочется прижаться к его спине щекой. Кенма надевает кроссовки, даже не расшнуровывая их, Лев приваливается боком к стене и натягивается кеды на длинные узкие ступни, Куроо— Куроо пялится и завязывает шнурки в два раза дольше положенного. В спортзале светло и пусто, каждый шаг — гулкий отзвук, окрик усиливается и умножается, ударяясь о стены. Когда они натягивают сетку, когда становятся по разные стороны, когда бьют по мячу, всё меняется, и их уравнение превращается в точную формулу. Куроо любит игру, и команду, и пасы Кенмы. Они мягкие и плавные, их приятно принимать; Кенма играет, как живёт, и на фоне суетливого Льва это становится только заметней. Может, стоило бы включить ещё пару вещей в список того, что он любит. Лев оглядывается на него, и в его глазах Куроо читает "смотри, смотри на меня, смотри, как я становлюсь лучше". Мир стягивается, сдувается, сжимается в пружину; в какой момент Лев начал быть всем, а Куроо свыкся с мыслью, что ему придётся всё время задирать голову? Все дороги ведут ко Льву, все слова и взгляды, раз за разом Куроо оказывается у его ног, словно у подножия Альп. В темноте волосы Льва кажутся голубовато-белыми, как снежные шапки горных пиков. Кенма исчезает в переходе метро шаг за шагом — сначала кроссовки, сумка и плечи, а потом его макушка с отросшими корнями. Куроо провожает его взглядом, хотя мог бы провожать до дома. Он шагает рядом со Львом в синий полумрак парка, листья над ними шуршат и дрожат от слабых порывов ветра, и Куроо тоже дрожит, возбуждение и нетерпение заполняют его до краёв, вытесняя ленивое спокойствие, сковывавшее его весь день. Свет проезжающей мимо машины едва дотягивается до них, глаза Льва блестят, когда он оборачивается к Куроо, я замышляю шалость и только шалость, Куроо слепит, но движение худого длинного тела ощущается кожей. Лев наклоняется к нему, касается губами подбородка, потом прижимается к его рту. Всё ещё непривычно, всё ещё как будто не про Куроо, потому что это он должен и наклоняться, и целовать. Они целуются быстро и жадно, Лев цепляется за футболку Куроо, а тот и сам не лучше: он голодный, голодный и какой-то злой. Лев кусает его за губу — и вот это уже на грани фола. Про выходные Куроо рычит Льву в шею, а тот выдыхает загнанное, усталое "конечно". Куроо отпускает ворот его футболки, и Лев наконец может разогнуться. Кто кого провожает на этот раз — тот ещё вопрос. Они идут нога в ногу, это стрёмно и глупо, и их руки соприкасаются при ходьбе, как в романтических фильмах и дорамах. Всё в Куроо вновь успокаивается, тишина и пустота, как после схлынувшей лавины. На станции они расходятся в разные стороны, Лев, его длинные ноги и руки, удаляется, но не исчезает из виду. Уже потом он останавливается и двигает губами — и Куроо не может решить, где реальность, а где то, что он хочет видеть. Выходные, говорят губы Льва. Куроо сглатывает горячий ком в горле.