***
Подвал обычного ленинградского дома. Белые люди жмутся к стенам. К огромным и до безумия холодным стенам. Много. Очень много светящихся глаз. Кто-то плачет во мраке углов. Всхлипывают напуганные дети. Матери пытаются их успокоить. И тихо поют песни. Грустные песни с ноткой надежды. Грустные песни с тонной любви. Худенькая молодая девушка нежно баюкает дочку. Маленького ребенка с черными завитками волос. Тот уже не боится. С любопытством рассматривает рубленые тени взрослых. Холодно. Им всем так холодно. С пола, опутывая ноги, змеями ползет страх. Его почти можно увидеть. Он кусает людей, и те становятся истуканами, вжимающимися в тишину. Слушают, когда там, наверху, в городе-аду, в их любимом городе, перестанет выть метроном. Там разворачивают свои крылья бомбы. Их черные перья разлетаются на частицы. И там, наверняка, падает черный снег из огромного количества пепла, пачкающий эту длинную белую ночь. А наверху скрежещут открывающиеся люки. Из них, из черных брюшин, вываливаются, падают тысячи и тысячи бомб. Они теряются в ослепительных лучах прожекторов и летят, выискивают, как ищейки, свои цели. Дома рушатся, как карточные домики, и бетонная пыль падает на город вместе с черным снегом. А метроном все бьет и бьет. И его не слышно в скрежете, скрипе, выстрелах и взрывах. Дома распускаются огненными пионами. Отцветающими пионами, лепестки которых падают на узкие тротуары и широкие улицы. Черная Нева отражает пепельное небо. И где-то далеко от него прячутся бессильные люди. В коконах страха. Ночью всегда страшнее. Ночью все хрупкое и беззащитное. Люди жмутся к стенам, к друг другу, чтобы хоть как-то, хоть на мгновенье, не чувствовать дрожь бетона и не слышать хлопки наверху, не думать, что, возможно, от твоего дома ничего не осталось, от твоих близких ничего не осталось. Что там у тебя только черный снег, огромный город в железных оковах и воющая страна. Где-то под пепельным небом Ленинграда, под серыми обломками его домов, в холодном подвале хрупкая девушка баюкает дочку. Нежную девочку, заслуживающую солнца. Тиха колыбельная в такую ужасную ночь. Но в ней есть теплый ласковый ветер, приносящий запах хлеба по утрам, в ней есть свет солнца в окнах, в ней можно ночами смотреть на звезды, и они не упадут на тебя, там не воет метроном, и нет холодного бетона у узких спин, и никто не плачет во мраке углов. Баю-бай…тихий шепот по щербатой стене. Баю-бай…руки пытаются согреть хрупкое тельце. Баю-бай…губы целуют черные завитки. Баю-бай…горячие слезы греют щеки. Баю-бай…черные железные птицы кружат над бывшей столицей. Баю-бай…сгорает воздух. Баю-бай…исчезают дома. Баю-бай…прерываются жизни. Баю-бай…открывается люк. Баю-бай…вылетает смерть. Баю-бай…она ищет. Баю-бай…загорается рассвет. Баю-бай…в нем догорает черный снег. Баю-бай…утихает метроном.***
Кто-то садится на край кровати. В лицо ударяет аромат мужского одеколона. И голос с заметным акцентом отпускает в пустоту: - Здравствуй. «Здравствуй», - думает Гильс. Он смотрит на своего гостя. Или хозяина. Черные волосы, обветренная кожа. Фронтовик. С другой стороны. В глазах ни злости, ни презрения. Почти что свой. Если бы не черная свастика. Не тысячи погибших. Не оккупированный Ленинград. Не двадцать второе июня, четыре часа утра. Гильс закрывает глаза. Огненные росчерки пуль. Наверное, они даже что-то кричат в своем полете. Но ничего не разобрать. Может, они шепчут, что не виноваты. Просто металл. Он бы не убивал, если бы этого не хотели люди. И многие люди бы не убивали, если бы этого не хотели более могущественные люди. Воздуха не хватает. Солдаты бегут друг на друга. Люди падают. Некоторые не навсегда. Тяжелые воспоминания. А незнакомец терпеливо ждет на кровати, молча разглядывая Гильса. Тот в ответ оценивает его. Оружия не видит. Но не думает, что все так просто. - Здравствуй, - получается тихо и невнятно, звук едва проходит сквозь слипшиеся губы. - Меня зовут Арман, и, как ты уже заметил, я из немецкой армии, - ни намека на расправу, на допросы, на жесткость нацисткой идеологии. Выходит, от сквозняка негромко хлопает дверь. Возвращается. Со стаканом в руке. Аккуратно держит голову русского солдата, чтобы тот мог пить. А потом меняет повязку. Гильс пытается ему что-то сказать, но перед глазами снова появляются огненные росчерки, а уши улавливают шепот пуль. В последних минутах сознания он смотрит, как добрый фашист выходит, у Муранова почти получается сказать: «Зачем я тебе?». Но пули шепчут слишком громко. И снова он видит полыхающую рощу. И сотни звезд, зовущих к себе. Огромные пространства небосвода, где медленно пылают самолеты. И сотни бомб уже примерно в километре над землей. Он видит сотни белых лиц в черной копоти старых кострищ. И чувствует, как прыгает под сапогами измятая трава. Он вспоминает, как жарко мимолетом целуют пули. Как воротник заботливо поправляет старуха-смерть. Как пахнет ей в тот предрассветный час, когда вдруг звезды слетают в голубого, безмерного полотнища небес. Дрожит земля. А в лужи крови падает роса, сгорающая в лучах того обугленного солнца. Он так его и не увидит. В то утро он прощается с жизнью. А его молитва летит к самолетам. За Ленинград, за дом на Невском, за хрупкую девушку с черными волосами и серыми океанами глаз. В то утро, когда его спасет враг. Гильс спит. И в догорающей дали он не видит сгорающих зданий, обломков судеб и городов, он вспоминает гранит мостовых, зелень многочисленных островов, как раньше играла музыка, а нос щекотало от счастья. И как руки держали тонкую талию.