Второй шанс

      - Эдмунд.       - Ммм.       - Эдмунд!       - А? - Я резко вскидываю голову от книжки, которую читал (на самом деле, делал вид, что читаю) уже не первый час, и натыкаюсь взглядом на Сафронова. – Чего?       - Скоро приезжаем в N-ск, - оповещает меня Володя, - давай собирайся потихоньку. Киваю, не двигаясь с места.       - Хорошо. Сейчас.       - Что-то ты странно выглядишь, Эдмунд. Совсем смурной какой-то. Ты не простыл ли? - обеспокоенно интересуется наш директор.       Я качаю головой.       - Нет, Володя, нормально все.       Сафронов недоверчиво приподнимает брови. "Другого ответа я и не ожидал", читается на его лице. Его, конечно, можно понять. Волнуется за меня, да и за всех остальных тоже, как за малых детей - не может иначе, характер такой. Повезло нам с директором.       Выдавливаю из себя улыбку и отворачиваюсь к окну. По пути взгляд зацепляет тебя - твою лохматую светлую шевелюру невозможно не заметить. Ты увлеченно рассказываешь что-то нашим звукорежиссерам, широко улыбаясь и жестикулируя. Ребята смеются в ответ. Но вот ты замечаешь, что я на тебя смотрю, мы на миг встречаемся глазами, и улыбка сползает с твоего лица. На нем проступает некое выражение – на миг может даже показаться, что это сожаление. Но только на миг. Секунду спустя ты ухмыляешься еще шире и безоблачнее прежнего и с упоением хохочешь над какой-то шуткой, отпущенной Домбровским. А мне остается лишь уставиться в окно, сосредоточенно изучая убегающую из-под колес реку мокрого асфальта.       Все логично. Только так все и могло быть. А чего я ожидал?       Опасный вопрос. Стоит его себе задать, и на меня тут же обрушивается целый поток других. Их слишком много, они нарастают, как снежный ком, и ни на один из них я не могу себе ответить.       Чего я хотел?       О чем я только думал?       Где, черт меня побери, были мои мозги?       Безумие не приходит вдруг. Оно начинается тихонько, исподволь, с незначительных признаков, заметить которые попросту невозможно. Его тихие звоночки раздаются один за другим, но их никто не слышит до тех пор, пока все не разовьется до такой степени, что станет явным. И тогда уж не понять (да и незачем), когда же все началось.       Вот и я не могу определить, в какой же момент ЭТО произошло. В какой день, в какой час я впервые посмотрел на тебя... другими глазами? Я не помню. Я просто однажды осознал, что день и ночь, в любое время... в любом месте, в любых заботах... перед моим мысленным взором стоишь ты.       Прислоняюсь к холодному окну виском и прикрываю глаза.       Даже сейчас. Даже четче, чем наяву.       Наверное, я просто уже слишком хорошо знаю твое лицо. Знаю каждую черточку, каждый изгиб твоего профиля, помню наизусть каждую улыбчивую морщинку в уголках глаз. Выучил, рассмотрел как следует за долгие часы переездов и перелетов, за волнительно-тягучие предконцертные минуты в гримерке, за множество длинных и кратких, сложных и простых разговоров, за все дни, проведенные с тобой рядом…       Я идиот.       Мне следовало бы намного раньше догадаться, что происходит что-то странное. Впрочем, кого я обманываю? Даже когда уже понимал, что захожу слишком далеко, я все равно не мог себя заставить перестать любоваться тобой, твоими жестами, улыбкой, взглядом. Твои глаза… они удивительны. Как сверкающая под солнцем морская гладь, лучисто-синие, ласковые, спокойные. Я мог смотреть бесконечно, не отрываясь, забывая дышать от восторга – конечно, только когда на мне были темные очки. Они позволяли, не отводя глаз, скрывать бушующие эмоции. Я считал, что таким образом проявляю чудеса осмотрительности. Глупец…       В тот вечер, неделю назад, мы были одни в номере, наедине с бутылкой с остатками коньяка – маленькая слабость по случаю особенно фееричного аншлага в очередном городе тура. Все остальные уже разбрелись по кроватям, сморенные усталостью вперемешку с крепким алкоголем – из соседних номеров явственно доносился хмельной храп.       Я выпил меньше всех, буквально глоток, но этого хватило, чтобы расслабиться. Потерять контроль, позволить себе посмотреть на тебя, прямо тебе в глаза. И слишком поздно, непростительно поздно осознать, что спасительные очки лежат на столе.       Когда я понял, что выдал себя с головой, у меня хватило ума на то, чтобы встать и попытаться уйти. Впрочем, и только – твой взор сверкнул синей молнией, мгновенно приковав меня к месту. Я застыл как парализованный, не в силах отвести от тебя глаз, не в силах сопротивляться. Ты поднялся и медленно, удерживая мой взгляд, подошел ко мне.       Твое лицо. Твои глаза, так близко. Чересчур близко. В ярком свете электрических ламп морская синева казалась слишком темной, отливала свинцовой штормовой мятежностью. Что я ждал увидеть в этой бездонной глубине? Удивление. Отвращение. Насмешку... А она вдруг блеснула узнаванием.       Я никогда не отдавался на волю эмоциям. Даже наедине с женой… Я привык во всем руководствоваться здравым смыслом и трезвой головой. Но сейчас этот здравый смысл, будь он неладен, полетел ко всем чертям. Я поднял руку и, словно во сне, коснулся твоей головы.       Твои волосы. Мягкий, отливающий золотом шелк. Мои пальцы запутались, утонули в светлых прядях. Губы пересохли от волнения, сердце бешено билось в груди, щеки горели. Я стоял оцепенев, не замечая ничего, не слыша, как где-то на дальнем краю сознания истошно вопит мой низверженный рассудок: «Что ты делаешь? Что ты делаешь, идиот?!»       Что я делаю? Я не знал. Я окончательно перестал понимать это в ту секунду, когда ты, склонившись ко мне, взял мое лицо в ладони.       Твои губы были горькими от коньяка. Такими же жгучими и пьянящими. Я позволил тебе целовать себя. Я позволил себе отвечать. Я позволил себе поверить.       Боже.       Чего я ждал от твоих объятий, от поцелуев, пахнущих алкоголем, от хмельного дыхания, обжигающего мою кожу? Чего я хотел, когда под моей спиной вдруг очутился так удачно подвернувшийся диван?       На что я надеялся, когда ты навис надо мной, расстегивая на мне одежду?       Чем, я думал, это должно было закончиться?       Это закончилось болью. Дикой, раздирающей тело пополам, выжимающей слезы из глаз и рвущей крик из горла. Я орал, наверное, как никогда в жизни, и точно бы переполошил всю оставшуюся группу, если б только эта самая группа не спала вповалку в соседних номерах пьяным сном.       Ты, кажется, тоже что-то прокричал, смятенно и испуганно. Резко подался назад, и все закончилось. Оставив саднящую тяжесть внизу и сухую горечь в сорванном горле. Я лежал на диване, не в силах подняться, смотря на тебя снизу вверх сквозь предательскую пелену невольно выступивших слез.       Несколько мгновений, несколько невыносимо долгих секунд, ты молча стоял надо мной. Слезы застилали мне глаза, мешая разглядеть твое лицо. А потом ты резко выдохнул:       - Прости, - и, молниеносно оправив одежду, зашагал к выходу.       Я остался лежать на диване, скорчившись, как сломанная кукла. Лишь спустя несколько минут, когда разгромленный разум собрал себя по крупицам и снова стал обретать верховенство над моими действиями, мне удалось заставить себя подняться и придать себе нормальный внешний вид.       Я сказал себе, что должен все забыть. И ушел с головой в гастрольную рутину, стремясь отвлечься, похоронить случившееся под ее завалами. Я с удвоенным рвением шлифовал гитарные партии, настраивал аппаратуру, восстанавливал сорванный голос. Вел себя так, будто ничего не произошло. Но обмануть память не получалось.       Зато у тебя, судя по всему, получилось прекрасно – всю неделю ты старательно избегал не только вести со мной разговоры, но даже встречаться взглядом. Что ж, это неудивительно. Это понятно. Это, в конце концов, к лучшему. Я ведь понимаю, что так лучше. Почему же тогда так тяжко и холодно в груди?       Нет, я ни в чем тебя не виню. Тобой правил алкоголь, а осуждать действия пьяного человека… по меньшей мере бесполезно. Может, я и сам перед собой мог бы оправдаться хоть как-нибудь, если бы тоже был пьян.       Но в том-то и дело, что не был.       Глоток коньяка – не та доза, которая отключает мозги и превращает в беспомощную тряпку. Все, что я делал в ту ночь, я делал будучи в своем уме. Я раскрывался перед тобой, отвечал тебе, я хотел тебя… совершенно осознанно. И даже был счастлив, пока мир не взорвался болью.       И именно это я никогда не смогу себе простить.       Каким идиотом нужно быть, чтобы, влюбившись в давнего товарища, да еще и мужчину, надеяться на взаимность? Насколько надо спятить, чтобы допустить, что такое возможно? Чтобы принять бессознательный пьяный порыв за вспышку ответных чувств? Чтобы поверить…       - Эдмунд?       Чувствуя, как кровь отливает от лица, медленно поворачиваю голову.       Ты. Стоишь надо мной, слегка склонившись, как в полупоклоне. На твоем плече объемистый рюкзак – приехали, пора выгружаться. Ловишь мой взгляд, смотришь серьезно и даже будто бы немного печально.       - Эдмунд, - произносишь тихо, чтобы не услышали твои друзья-звукорежиссеры, - нам нужно поговорить.       Спустя неделю полного безразличия? Удивительно.       - Нам незачем с тобой говорить, - так же тихо отвечаю я, не дрогнув ни одним мускулом. Поднимаюсь с сиденья и проскальзываю мимо тебя к выходу из автобуса, подхватывая кофр со своей гитарой на ходу.       N-ск встречает нас промозглой серостью и мелким дождем. В такую погоду заниматься самокопанием выходит легче всего. Хорошо, когда много работы – она не оставляет времени на тягостные раздумья. И мне даже жаль, что сегодняшний концерт – последний перед трехдневным перерывом.       - Эх-х-х, завтра будем дома! – потирает руки наш художник Костя, приладив на место последнюю декорацию.       - Давно-о мы до-ома не были, шумит над речкой е-ель… - тихонько затягивает, подыгрывая ему, Домбровский.       Я подхожу к краю сцены, окидываю взглядом зал. Небольшой. Вполне обычный. Кажется, ровно здесь же мы выступали год назад, а может, два года, а может, не здесь, а в другом городе, но лишь вчера… После сотен, а то и тысяч концертов все сливается в одно: города, залы, зрители…       Ты подходишь неслышно. Я лишь чувствую за спиной легкое, почти неуловимое движение. Разворачиваюсь, чтобы уйти, и натыкаюсь на твой взгляд - бездонно-лазурный, твердый, требовательный.       - Эдмунд, - произносишь медленно, тихо, нажимая на слова, - я хочу с тобой поговорить.       Я лишь отрицательно качаю головой. Господи, о чем? О чем нам с тобой говорить?       - Ты знаешь.       Выдерживаю твой взгляд, едва сумев скрыть горькую усмешку. Обхожу тебя и удаляюсь, иду к своему комбику. Занимаясь настройками, боковым зрением замечаю, как ты смотришь на меня, чувствую раздражение и досаду, горящие в твоих глазах. Что ж. Пусть лучше так, чем еще раз ворошить события той ночи.       Саундчек в разгаре. Леонид, как всегда невозмутимый, скрупулезно настраивает свои барабаны. Сафронов носится как заведенный, улаживая что-то с местными организаторами. Все своим чередом. И значит, совсем скоро придет время мне выйти на сцену, взять первый аккорд, под приветственный рев зала подойти к микрофону:       - Спасибо, добрый вечер…       Последняя строчка, последний удар рукой по струнам, и вот еще один концерт становится историей.       Аплодисменты. Поклон. Букеты. Сверкающие глаза и горячая ладонь молодой фанатки. Радостные крики. Восторг. Благодарность. Покоренный зал провожает нас стоя, и я позволяю себе не сдержать улыбки, взмахивая рукой на прощание.       В гримерку уже набилась толпа народу, настроение у всех приподнятое. Теснота, крики, смех. Кто-то принес шампанское – пробка выстреливает с характерным хлопком. Я лишь хмыкаю, смотря, как жемчужная пена наполняет чужие бокалы – сам такое не пью, но остальным можно. Сегодня – можно. Сбросить усталость, снять накопившееся напряжение. Шесть концертов в шести городах за семь дней – это, все-таки, труд. И труд, на самом деле, громадный.       В отель все приезжают уже слегка навеселе и почему-то долго толпятся в лобби. Время уже к полуночи, но никто даже не думает расходиться по номерам. Наоборот, вечер явно тяготеет к продолжению. Кое-кто уже спускается по лестнице, ведущей в полуподвальное помещение с баром. Они будут сидеть там до утра, болтая в кои-то веки не о работе, звеня бокалами, смеясь и балагуря. Что ж, пускай сидят – все равно завтра никому рано не вставать. А я, пожалуй, пока не поздно, пойду к себе...       - Э-э-э-эдик! Ты куда? – Леонид ловит меня уже у самой лестницы, ведущей на жилые этажи. Судя по смазанному взгляду и хромающей дикции, наш ударник уже вполне «хорош».       - Ты что, спать собрался? Да ла-а-адно тебе, время же де… де… детское!       - Спасибо, Лёнь, - выворачиваюсь из пьяных объятий, - я знаю. Я пойду. А вы веселитесь, веселитесь…       - Да ты чего, пошли с нами, ше-е-е-еф! – На помощь Леониду неожиданно приходит Костя. – Пошли с тобой по рюмочке в честь выходного, ну? Ну?...       Художник и барабанщик подхватывают меня с двух сторон, тянут в сторону бара, и, похоже, мне все же придется уступить. Ситуация смешна до идиотизма, но ничего не поделать. Не биться же угодившей в силки птицей, не драться же с ними…       - Эй, мужики, вы что его, споить собрались?       Сердце екает и настороженно замирает. Ты возникаешь словно бы ниоткуда и, никому не дав опомниться, подхватываешь меня, ловко высвобождаешь из Костиной и Лёниной хватки. Крепко сжав мое плечо ладонью, другую поднимаешь вверх, пресекая праведное негодование товарищей.       - Отстаньте вы от него. Ему некогда пить. Нам с ним еще книгу сегодня править…       - Ч-чего? – выпучивает удивленные глаза Леонид.       - Чего? – изумляется подошедший Сафронов.       - Ч…?! - дергаюсь я.       - А что «чего»? – невозмутимо парируешь ты сразу всем. – История группы сама собой не напишется, а мне что, больше всех надо, что ли?       Твой голос разносится по помещению, перекрывая оживленный гул еще не дошедшей до бара части коллектива. Громко. Слышно. Сразу несколько голов поворачивается к нам. Черт.       - Ну вы и время нашли писать книгу, - после паузы, откашлявшись, произносит обескураженный Сафронов. – Час ночи на дворе, а им правки…       - А когда еще-то, Володь? – проникновенно восклицаешь ты, не моргнув и глазом. – Если каждый день концерты! Мы всю неделю только и мечтали, что до кровати добраться – когда тут писательством займешься?!       От реплики про кровать у меня почему-то вспыхивают щеки. Черт побери!       - Идем, Эд.       На нас смотрят уже все, кто находится в лобби. Под прицелом пары десятков глаз я не могу ни возразить, ни вырваться из твоей цепкой хватки. Не поймут. Нельзя…       - Идем, - подчиняюсь. – Спокойной всем ночи, ребята.       Поднимаемся по лестнице нога в ногу, плечом к плечу. Вслед летят удивленные взгляды притихших товарищей. Я могу лишь надеяться, что они не поняли истинного смысла разыгравшейся перед ними сцены, не разглядели в ней двойного дна.       Мягкий ковер, расстеленный в коридоре, поглощает звук наших шагов. Не будь его, мне кажется, моя поступь разносилась бы по всему отелю ударами кузнечного молота. Ноги словно налиты свинцом, тяжелое предчувствие ворочается в груди. Я не знаю, что будет, когда мы окажемся в номере, наедине. Я не хочу этого знать.       Отпираю и толкаю тяжелую дверь, швыряю ключ на тумбочку. И тут же разворачиваюсь к тебе, давая выплеснуться гневу, прожигая взглядом твое лицо:       - Что ты устроил, Марат? Какого черта был этот фарс?       Не реагируешь. Делаешь шаг в сторону, поднимаешь с тумбочки брошенный мною ключ.       - Что ты…       Быстрее, чем я успеваю возразить, запираешь дверь на замок. Оборачиваешься ко мне, и от железной решимости в твоем голосе по спине пробегает холодок.       - Они напьются и забудут. А я должен с тобой поговорить. И ты знаешь, о чем.       Упрямые искры в твоих бездонных глазах. Бесполезно спорить с тобой, когда ты такой. Проще уступить. Дать тебе высказаться, и уже закончить с этим…       - Хорошо, - поддаюсь я, - говори.       Скрещиваю руки на груди. Что ты можешь мне сказать? Что сожалеешь? Что я сам во всем виноват? Что нам лучше все забыть?       - Эдмунд… - Судорожно вдыхаешь, как перед прыжком в ледяную воду. – Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь меня простить…       - Не надо этого, Марат, не стоит, - прерываю я, морщась, как от зубной боли. Я не хочу говорить об этом. - Тогда был тяжелый день, мы оба были пьяны. Нам лучше просто забыть это и не вспоминать…       - Я не хочу забывать.       Твой голос вдруг звенит нотками стали, это удивляет меня.       - Я не хочу, чтобы ты думал обо мне как… - запинаешься, сжимаешь кулаки, - как о похотливой сволочи, которой по пьяни все равно, кого…       - Да не думаю я так, не думаю, - торопливо перебиваю тебя. – Давай уже прекратим. Все… - Осекаюсь, не сумев выдавить дежурное, слишком лживое «все нормально».       Ты не намерен прекращать. Смотришь на меня тяжелым, пристальным взглядом, нервно кусая губу.       - Я сделал тебе больно.       Кривясь, мотаю головой.       - Забудь.       - Я же сказал, что не хочу.       Сталь в твоем голосе обретает такую твердость, что я вздрагиваю от ее холодного звона. Или от того, что ты вмиг оказался рядом, шагнув вплотную ко мне.       - Я не могу забыть.       Я не успеваю даже моргнуть, как твоя ладонь оказывается на моей щеке.       – Я не прощу себе, - уже почти шепчешь ты. - Никогда, слышишь? И у тебя прощения не прошу. Но я хочу все исправить…       Что-то обрывается у меня внутри и падает вниз.       - Эд… - Приближаешь лицо к моему лицу, тянешься к моим губам.       Неловко отшатываюсь, выворачиваясь из твоих рук, смотрю на тебя с ужасом, снизу вверх. Ледяная чернильная пустота разверзается в груди, я не понимаю, не верю. Ты собираешься сделать это еще раз? Снова причинить мне боль?       - Это не будет как тогда! – вновь подступаешь ко мне, глаза горят решимостью. – Посмотри на меня, Эд. Я трезвый сейчас, я себя контролирую. Ну же, постой. Дай мне второй шанс. Не бойся меня…       Надвигаешься стихией, медленно, но верно тесня меня вглубь номера. Ты – непреодолимая сила, которой нельзя противостоять, ни скрыться, ни спастись – можно лишь покориться. Замираю посреди комнаты, мне некуда деться, некуда бежать от тебя. Мне страшно. Я знаю, как все будет. Я помню. Я не хочу испытать это еще раз.       Но прежде, чем ты становишься совсем близко, я успеваю лишь обреченно-тихо прошелестать:       - Марат, нет…       - Прошу тебя, Эд, - выдыхаешь ты, обвивая меня руками, склоняясь к самым моим губам, - не отталкивай меня…       Я не отталкиваю. Не вырываюсь, не протестую, лишь дрожу и бессильно упираюсь руками тебе в грудь, когда ты все же целуешь меня. Я не сопротивляюсь, потому что если я начну и ты одолеешь меня – а ты меня одолеешь, - если добьешься своего силой… тогда… я просто не смогу с этим жить…       Твои губы так требовательны и горячи, и в то же время прикасаются так легко, пылко, но нежно. Они совсем не пахнут спиртным, хотя опьяняют намного сильнее любой огненной воды. Ты действительно трезв – и это пугает больше всего, потому что таким я тебя не понимаю совсем. «Ну зачем, скажи на милость, я сдался тебе на трезвую голову?» - хочу спросить, но ты все целуешь и целуешь, без передышки, не давая и слова сказать, заставляя обмякнуть безвольно в твоих объятиях, утратить всякую связь с реальностью…       - Не надо… - в последний раз слабо прошу я, почувствовав спиной мягко пружинящую кровать.       Ты не прерываешься даже на секунду. Склоняешься надо мной, обжигая горячим дыханием. Твои пальцы мягко очерчивают мои умоляющие губы, скользят по подбородку и шее вниз, останавливаются в ямке между ключицами, посылая по телу россыпи электрических искр.       - Но ты же хочешь.       Ты говоришь это совершенно спокойно, констатируя факт, и я не могу тебе возразить. Лишь зажмуриваюсь и закусываю губу, чтобы не застонать, когда меж ключиц, туда, где секунду назад были твои пальцы, опускается пламенеющий поцелуй. Льется расплавленным воском на шею и по груди, ниже, ниже, вслед за рукой, уверенно расстегивающей на мне рубашку. Да, черт возьми, да. Я хочу. Хочу, и никогда не прощу себя за это. Но как же ты не понимаешь, что, если все повторится, я не смогу простить уже тебя?       Твои прикосновения нежны и мучительно медленны, почему? Почему ты не можешь просто сделать это быстрее, не оттягивая неизбежный финал? Тело само льнет к твоим рукам, низ живота наливается жаркой тяжестью, с губ невольно рвется вздох наслаждения. Я стискиваю зубы, изо всех сил пытаясь не поддаваться. Я уже ощущал это однажды. Я знаю, что за этим последует.       Рубашка исчезает куда-то в небытие, цепочка поцелуев вьется по вздрагивающему животу. Я чувствую твои руки через жесткую ткань джинсов, и не могу сдержать стон облегчения, когда ты стягиваешь ее вниз, освобождая мой пах от неумолимо нараставшей все это время тесноты. Боже мой, какой же я дурак. Я хочу тебя, хочу, и это бессмысленно отрицать. Мое тело зовет тебя, вопреки моим словам, мыслям, вопреки всему. Ну же, Марат. Пусть это снова произойдет. Пусть будет так больно, чтобы я помнил всю жизнь, чтобы никогда больше не смел даже помыслить о тебе… Сделай это… давай…       Медленно, плавно разводишь мне колени. Замираю, ожидая боли. Твое дыхание опаляет кожу на бедре, затем снова - чуть выше и кнутри…       Выше, выше…       Горячо…       Горячо и влажно… Что ты делаешь?!       Острая судорога вдруг пронзает все тело, и это меньше всего похоже на боль. Невольно вскрикиваю, вскидываю голову и вижу тебя. Ты опустился на колени перед постелью, обхватив мои бедра руками, и твои глаза нахально блестят, улыбаясь шоку на моем лице, а губы…       Взвиваюсь, как от удара плетью, но ты крепко прижимаешь мои бедра к кровати, не давая увильнуть от нестерпимой ласки, не давая даже дернуться. Делаешь движение головой, по телу вновь прокатывается сладкий спазм, и я со стоном падаю обратно на постель, закрывая лицо руками. Невозможно смотреть. Невозможно вынести то, что ты вытворяешь своим ртом, своими губами, своим гибким и жарким языком. Я чувствую, как он жадно и смело, изучая меня, то танцует по выпуклым контурам вен, то чертит немыслимые узоры, то вдруг, словно змеиный, скользит в меня, прямо мне внутрь. Вскрикиваю и извиваюсь в твоих крепких руках, будто в пламени, это не сравнимо ни с чем. Мучительно. Безумно. Прекрасно.       Каждое касание словно напрямую к оголенным нервам. Ты ускоряешься, сладкий жар волнами расходится по телу, и я кричу, кричу, содрогаясь в оргазме, уносясь куда-то ввысь, не помня себя…       Меня отпускает лишь через несколько минут. Открываю глаза – на изнанке век пляшут разноцветные тени, - с трудом фокусирую их на тебе. Ты тяжело дышишь, все еще сжимая мои бедра. Встречаешь мой взгляд и несмело улыбаешься, приподнимаешься навстречу мне. Повинуясь безотчетному порыву, резко подаюсь вперед и жадно, несдержанно целую тебя в губы. Так странно. И совсем не противно чувствовать на них соленый вкус.       - Эд… - умоляюще выдыхаешь ты, когда поцелуй разрывается. Твоя ладонь скользит от моего затылка вниз по шее и спине, ложится на талию, притягивает меня ближе.       - Где ты только научился такому, - хрипло хмыкаю я, из последних сил сопротивляясь искушению немедленно отдаться на твою волю. Кажется, я снова сорвал голос.       Объятие исчезает так быстро, что я еле успеваю опереться на руки, чтобы не упасть обратно на кровать. Отстраняешься, нависаешь сверху, смотришь мне прямо в глаза. Во взгляде и вызов, и обида, и в то же время даже какое-то торжество.       - Нигде.       - Ч-что?       - Что слышал, Эд. Да, да, и не смотри ты на меня так, не смотри. – Говоришь смеющимся тоном, но глаза серьезны, как никогда. – Я никогда ни с кем такого не делал. Это – впервые. Ну что? Этого достаточно, чтобы ты поверил, что я тоже тебя люблю?       У меня перехватывает дыхание. Ты смотришь на меня, ожидая ответа, а я не могу сказать ни слова. Могу лишь положить дрожащие руки тебе на плечи, запустить пальцы в светлые волосы, сам потянуться за поцелуем. Что тут говорить? Бурю, бушующую у меня внутри, никакие слова не опишут.       Ты любишь меня. Тоже меня любишь. Сердце, как шальное, прыгает в груди, разнося по венам не кровь, а легкое, искристое вино. Как раз такое, которое я никогда не пью, но одного аромата которого хватает, чтобы опьянеть. Я безбожно пьян – и в то же время абсолютно трезв. И этой незамутненной, трезвой частью своего сознания я понимаю, что все – правда, что ты не играешь со мной, что так не играют.       Так не обманывают. Я знаю это. А еще то, что ты не причинишь мне вреда. Теперь знаю. И это знание заполняет собой до краев, вытесняя из памяти все, что было раньше, растворяя в себе боль, горечь, недоверие. Снова опрокидываешь меня на спину, прижимаешь собой к постели, но теперь я не боюсь того, что будет дальше. Страха нет. Есть только огонь, что с новой силой разгорается внизу живота, и безграничное желание принадлежать. Покориться. Слиться воедино, позволить тебе сделать со мной все, что угодно.       Ты любишь меня, и мне больше ничего не нужно от жизни. Я счастлив. Я люблю. Я твой…       - Только осторожней, пожалуйста, - все же спохватываюсь я на секунду, когда ты склоняешься надо мной, уже освобожденный от одежды.       Ты смеешься. Тихо, гортанно, так тепло, что ледяные иголочки страха, впившиеся в мой разум, тают вмиг. Ласковая ладонь раздвигает мои бедра, гладит, скользит кнутри, а ты склоняешься ко мне, и твой шепот легко щекочет мне ухо, и так же легко проникают в меня твои пальцы, они осторожны и мягки, и я им верю.       - Клянусь быть нежным.