Искупление

Серый. Он повсюду. Он набрасывается из углов, ползет по стенам, захватывает пол и потолок, он проник во двор и пленил небо, даже солнце заставил принять себя. Серый. Голос, глаза, костюм. Серый пепел сигарет, серая графленая бумага, стол, кресло, и настенные картины. Царство мышиной серости, именно оно пугает, заставляет кричать и пытаться спрятаться, забиться в угол, раствориться во Вселенной, учуять хотя бы один цветной клочок. Серый. Он захватил даже воображение. Радуга, нарисованная по памяти – различные полукруги все того же цвета шкурок противных грызунов. Серый. Серый. Серый. Серый. Серый! И невозможно дышать, некуда бежать, нельзя умереть. Ибо ты и так мертв. Тебя сбила машина, тебя растерзали дворовые псы, тебя разбил инфаркт, тебя отравила жена, уничтожили конкуренты, забили до смерти в подворотне наркоманы, тебя съело полчище голодных крыс. Твое тело, такое реальное и осязаемое, чувствует боль, но не нуждается в пище и других обыденных потребностях. Ты призрак, ты узник запертой комнаты, откуда нет выхода, а вход есть лишь для твоего палача. И палач этот регулярно приходит на свидание. Не для того, чтоб начать истязать тебя, нет, для того, чтоб стать спасителем. Он приносит облегчение, он забирает тебя из Серого, позволяет дышать, и ты ждешь его прихода, проклинаешь себя, но ждешь. Ждешь, хоть и знаешь, когда он уйдет Серый вновь накинется на тебя, с неистовой яростью отвоевывая каждый клочок облегчения. Ты стараешься вопить, говорить с самим собой, насвистывать, – но все это – серое. Как звук может стать цветом? При жизни ты этого не представлял, сейчас не задумаешься о причинах, ведь это существует и это – твоя личная пытка. Что себе представляют те, кто верит в Ад? Чертей на сковородке, огонь, мучения. Ха! Сколь же глупы такие мнения. Люди превозносят коварство зла, но выставляют его полным идиотом, лишенным фантазии. На самом деле ад подбирается персонально, но этого не узнать, пока жив. Скрипнула дверь, что означало лишь одно – спасение. Узник обернулся, смотря на вошедшего пустым, затравленным взглядом. По телу разлилось тепло, судороги, сжимавшие душу и не дававшие мешать, - а эта привычка у тебя осталась, - уходили. Страх капитулировал, ведь так позволили хозяин. Серый затаился. Дьявол усмехнулся, прошелся по комнате и сел за стол, сощурил глаза. Сегодня он был белым. Ослепляющий костюм, с иголочки, светлая кожа, отливающие серебром волосы, уже не молодого, но крепкого мужчины. Янтарные глаза, с узкими, как у змеи, зрачками. Узник сел напротив, нахально, с вызовом смотря в глаза своего палача Тот никогда не реагировал, но было приятно показывать свою силу, отдавать ехидством и превосходством, он упивался этой игрой, и пусть Владыка Ада, не замечал ее вовсе, главное в эти минуты, он сам был цел. Он ощущал биение сердца, силу и решимость, уверенность и напористость, ему даже казалось, что именно сейчас нахлынут воспоминания о том, что было в жизни, и твёрдое знание – он жил, подкрепится фактами, запечатленными внутри сознания. Но молчать становилось утомительно, пришлось скривить губы, и, смотря в глаза собеседнику поинтересоваться - Какая программа пыток на сегодня? Дьявол и бровью не повел, он воплощал собой невозмутимое спокойствие, эдакий вековой монолит, пример всем отшельникам и монахам, которые стремятся достичь полного контроля своих чувств. - Кости, - он обронил это столь небрежно, словно узник и сам знал ответ на свой вопрос. На столе появились два кубика. Алые, с белыми точками, они пылали, радуя глаз, позволяя отдохнуть напитываясь собой и это – еще одна пытка. Ибо после Серый высосет до капли силы, подаренные Алым. Мужчина бросил кубики, даже несмотря на то, что выпало. Игра не имела особого значения, это ощущалось. Игра – предлог, фон, для чего-то куда более заманчивого и опасного. Он не ошибся. Владыка заговорил, тоже практически несмотря на очки, предоставляя их подсчет случаю. - Люди – муравейник, нелепый, смешной и глупый, строящий ходы, прорывающий тоннели, старающийся постичь мысли богов. Жалкие создания. Жалкие - не потому что слабы и глупы, похотливы и жадны, о нет. Жалкие, ибо не видят своего дара. Великого, несправедливого, ибо давать его невеждам все равно что создавать мир без основы. Но он им дан. Хочешь узнать, какой? – в конце речи в глазах Дьявола засверкали искры, он предвкушал ответ, знал его. Он не мог ошибаться, ведь лично создал эту ловушку. Пленник понимал это, понимал, и все-таки пошел в расставленный капкан, ибо он был единственным, что могло спасти от Серого. И пусть всё ложь и обман, но в эти моменты душа жаждала его, жаждала забыть о вечности. Но даже сейчас он постарался сохранить стиль принятой игры. - И что я должен сделать, о Великий и Ужасный? Стать твоим рабом, совратить невинных жертв, вернувшись к жизни? Превратиться в пищу для демонов? Дьявол расхохотался, абсолютно невыразительным, но заполняющим все пространство смехом. В этом звуке не было искренности и жара, не было радости, даже предвкушение и язвительность скрывались где-то за его пределами. Смех резал своей матовостью, искусственностью, но он быстро смолк, сменившись кратким, как упавшим в воду: - Услышать. Ты должен услышать меня, - и Дьявол замолк, лишь кости перевернулись еще раз, гулко стукнув, на столе появилась цифра, ее породило пламя, послушное воле своего Господина, - ты можешь видеть ее с двух сторон. Для меня же она всегда окажется шестеркой, - цифра погасла, пламя слизнуло со стола кости и исчезло. Визитер поднялся. - Надеюсь, ты меня порадуешь, Узник, - снова скрипнула дверь, отмечая уход Владыки. Серый повел себя странно. Он замер, не набрасываясь голодным зверем, а все еще находясь в засаде. Он посмотрел на стол, пламя забыло одну кость, на которой красовалась шестерка. Мужчина взял ее в руки, ощущая блаженную прохладу, и купаясь в Алом. Недолго, ибо скоро он стал тускнеть, из него выпивали жизнь. Серый снова вступил в свои права. *** Нечто на внутренних часах подсказало, что уже вечер, он подошел к окну, сел на подоконник. С самого первого дня это место стало в его комнате своеобразным пристанищем. Серый по-прежнему был вокруг, но взгляд мог сбежать наружу. Там, во дворе, Серый разливался и казался менее насыщенным, а потому более щадящим. Он подкурил сигарету. Это удовольствие, как ни странно, было доступно в любых количествах. Наверное, из-за серости дыма и пепла. Но сейчас он настиг Узника, даже в убежище, надолго лишая возможности мыслить. Загадка, которую ему сегодня оставили, захватила все, когда он смог дышать, думать и говорить, когда проклятый цвет взял реванш, и от избиения, приступил к медленному истязанию, что было не лучше, но давало шанс на размышления. Отгадку следовало искать за пределами памяти, в том, что было недоступно умершему, - в жизни. И он упрямо вызвал в себе клочки воспоминаний, всякий раз безуспешно, получая в ответ лишь фантазию. Цинизм – его вечный щит, сдавал позиции, а оставаться с тем, что представлял он собой без этого стража – желания не было. Среди картин и образов вдруг образовалось нечто. Оно росло, увеличивалось, набирало силы, до тех пор, пока не позволило нырнуть в себя, как в омут, он даже не понял, как оказался там. Серый тут торжествовал, но он нес с собой не боль, а отвращение и страх. Он плохо пах, отбивая аппетит и всякий раз практически выворачивая желудок, он тянул затхлостью, мышами, немытым телом, рваными лохмотьями. Здесь Узник был не один. Обезличенные, одинаковые комнаты, дни, и мальчишки, слушающие таких же масок-учителей. Детский дом. Любой шум здесь казался чем-то обыденным, сбитые коленки, разбитые носы, выбитые зубы – тривиальные события, никого не удивляющие. Драки здесь входили в ежедневное расписание так же, как кормежка, уроки, принудительная мойка в ледяной воде с жалкими остатками мыла, которая никого не делала чище. Он помнил это место, и все, что было с ним связано. Будто сам был домом, его частью и целым, будто заглядывал в души каждого, и собирал там осколки знаний. На самом деле он просто в один миг осознал семилетний срок существования, и это так оглушило, что не дало шанса понять, обдумать, лишь подкинуло бонусов Серому, ведь теперь к нему прибавился запах. Он вынырнул из картины так же внезапно, как и попал туда, он глотал бесполезный для себя воздух, как живительный нектар, и старался не пустить то, что уже преследовало его. Паника и ужас, нежелание продолжать свой эксперимент коварно заключали Узника в свои объятия. Но он отряхнулся, не желая им поддаваться. Раз вышло вернуть семь лет жизни, значит, выйдет и больше, стоит только уйти за другой, уже манящей волной и даже если она принесет в вечность новую изощренную пытку, это будет лучше, чем дальше существовать с мыслью об упущенном шансе. Он нырнул в следующий водоворот, тот принял его своей ласковой меланхолией. Дождь. Осенний, мелкий, противный, не желающий оставаться настоящим, дождь. Мелкие капли не мочили, а лишь только раздражали. Тучи закрыли небо, заставляя поблекнуть даже парад листьев, а асфальт оставался безнадежно серым, несмотря на старания школьников разукрасить его мелками. Слабые, неуверенные штрихи терялись в этом промозглом и невыразительном царстве. Он лениво брел по дороге, которую знал с закрытыми глазами и думал о доме. Несмотря на буйство красок, удобство и элитный район, там было даже хуже, чем в приюте. Приют откровенно признавал тебя никем, отбросом, никому не нужным, честно прочил будущее в подворотнях в обнимку с бутылкой, жалкое, но оставляющее единственное ценное в тебе самом – честность. Новый дом пророчил кабинеты, офисы, развлечения. Мир, который можно купить за деньги. Он отбирал честность и предлагал взамен крысиные маски. Но самое страшное – он обещал любовь, и не выполнил своего обещания. Зачем богатым игрушка, в виде приютского? Вопрос оставался без ответа, и от того на душе становилось еще противнее. Дождь решил сжалиться над прохожими и превратился в настоящий ливень. Он даже усмехнулся, представив лужи на элитных белых коврах. Узник не желал уходить, чужая воля безжалостно выбросила его из меланхолически тихого, мирно-дождливого мира, бросая в плохо пахнущий Серый, прибавляя к нему недодождь, вызывая отвращение к и без того ужасной клетке. Но даря нечто новое, нечто, заставившее его вспомнить слова Дьявола и посмотреть на грани кубика. Грани, где шесть оставалось всегда собой, грани, в которых было заключено бессилие. Воображение услужливо подсказало картину, которую первым стал напевать тот самый дождь. Картину, которую считал даром его палач. И сейчас не было желания задумываться о том, какая его ждет расплата за знание. Знание не пожелало оставаться без иллюстрации и забрало его во двор. Она была похожа на попугая. Зеленый берет, желтый плащ, красные перчатки и сапожки, радужный зонтик, фиалковые глаза и колокольчатый смех. Она была девочкой – радугой, девочкой – ангелом и всегда манила к себе мир. Он наблюдал за ней издалека, не успев как следует промокнуть, ибо ливень снова превратился в собственную пародию. А она скакала на одной ножке, и напевала песню про божьих коровок. Радуга не видела серого, не считала его таковым, мир не желал умещаться в рамках одного цвета, рассыпаясь мириадами оттенков. Он помнил ее работы на выставке. Ни один художник, из известных в последнее время, не был способен творить такие чудеса. Ангел рисовала только серым, который у нее принимал оттенки всего, существующего в мире. Серый блистал солнечным светом, озарял лунным сиянием, затапливал нежностью роз, окунал в голубизну океана. Серый жил и струился, он приносил звуки, запахи, цвета, он давал себя потрогать и ощутить, он оживал, но только у нее. Ангел была его богом, проводником и ловцом, и сейчас ангел пела и смотрела в небо, видя там нечто живое. Он бы все отдал, чтоб хотя бы раз взглянуть на мир ее глазами. Будто почуяв его присутствие, девушка обернулась, сверкнула глазами и поманила к себе, почему-то называя его Ральфом, и протягивая косточки. Рот наполнился слюной при виде угощения, из пасти стал рваться лай, он понял, что превратился в пса… Дверь распахнулась, не просто скрипя, - бешенно громыхая, принося с собой ураган, смерч и ливень. Дьявол появился рядом с его убежищем, присел на край подоконника, что заставило Узника вздрогнуть, и ощутить пристанище осквернённым. Несмотря на странное поведение двери, Владыка был спокоен, и предвкушающею холоден. Он смотрел в глаза, и от его взгляда становилось жутко, хотелось укрыться где-то среди Серого, который теперь принял на себя роль защитника, видимо из-за того, что его хозяин решил стать Палачом. Минуты казались расплавленным воском и тянулись вечность, сводя с ума своей безысходностью, тишина грозно гремела, предупреждая об опасности. Дьявол решил прервать ее предсмертный хрип, и в его голосе снова читалась та же невозмутимость, будто привычное для зла коварство, хитрость и находчивость, смешались с твёрдостью, уверенностью и хладнокровием, являя миру свой естественный, и куда более правдивый лик. - Ты зря прервался, продолжай. Всегда было любопытно смотреть, как дар становится проклятием. Серый протестующе заскрипел, будто не желая вновь принимать на себя роль палача, а обещание этого превращение витало в воздухе, практически осязаемое. Узник постарался помочь своему утешителю, но тщетно. Образ и водоворот безжалостно смел все со своего пути, не оставив даже Дьявола. Он подходил все ближе, зачарованный ее голосом, искренностью и теплом. Запах лакомства щекотал ноздри, предвещал скорое насыщение, а теплый голос подавал надежды на ласку. Он был уже в шаге от нее, когда заметил грозный оскал вожака. В его сознание заметались противоречивые чувства, но глава стаи не дал прийти в норму одному из своих собратьев. Он выпрыгнул из засады, пристально поглядел в его глаза. Именно тогда пес понял – ему конец. Ангела убьют, потому что такие не должны жить. Им нельзя искушать души бродяг, приманивать их на сторону света. Кощунство дарить любовь и тепло, а уж тем более делать из бродяги домашнего пса. Он колебался совсем недолго, шансов спасти ее от стаи не было, а гибнуть вместе казалось до невозможности глупым. С рычанием и воем, он присоединился к неистовой каре той, что не имела права существовать. *** Он кричал, рычал, размахивал руками, хватал себя за горло, его тело выгибалось дугой. Пока кто-то не догадался выплеснуть на лицо коктейль, пока он не ощутил его вкус и не открыл глаза. Музыка гремела, давя на сознание низкими частотами. Подростки резались в карты на раздевание, часть компании уже отлучилась по чуланам, на него смотрели ошарашенные глаза какой-то размалеванной малолетки. Пацаны усмехались, обсуждая, какой же хиляк этот бывший приютский, раз его с одной тяги да так накрыло, а он смотрел на это все будто со стороны. Не в силах поверить в реальность происходящего. Нашарил куртку, рывком одел ее, залез в карман, оставил на столике деньги и выбежал на улицу. Жадно вдыхая холодный воздух, подставляя голову порывам ветра, его отрезвляющим пощечинам. Он не понимал, как нашел автобус, и узнал нужную остановку, не осознавал дорогу среди бесконечных рядов, пришел в себя лишь стоя на коленях и рыдая перед памятником. За могилой присматривали: свежие цветы в вазе, аккуратная клумба, золотая краска надписей. Белый мрамор, с портретом, нарисованным ей самой. Девочкой радугой. Он закрыл глаза, чтоб вновь их открыть, и посмотреть наверх, куда указывало ему ласковое прикосновение солнечного луча, где слышался колокольчатый смех, и среди облаков плыли очертания Ангела. Он знал что прощен, что искупил свою вину, что ожил лишь благодаря ее желанию. Спустя три года, Радуга привела его к себе, привела для того, чтоб спасти заблудшую душу предателя. Того, кто ничего не сделал, когда оголтелые и пьяные мальчишки закрыли ее до утра в подвале, кто знал – ее может убить страх замкнутых пространств, но побоялся позора, кто потом скатился во все тяжкие, без присмотра богатых приемных родителей, того, кто сейчас не мог остановить свои слезы. А солнце ласково собирало его раскаянье, ветер дружески трепал волосы, птицы пели необычайного звонко, напоминая мелодии Баха. Он слышал ее шепот, ее ласковое напутствие. Он знал, что пойдет тропой сердца – музыки и литературы, что больше никогда не предаст своего Ангела, вернется в тот мир, который она ему открыла, потому что это был и его мир. Потому что Дьявол – в нем самом. А ад станет настоящим, если он посмеет предать бессмертную душу. И лет через 60, когда его сердце перестанет биться, он придет к своему Ангелу в рай. Потому что в ад не может попасть тот, кто не строил его себе сам.