обiйми

С громким скрежетом отворилась дверь в камеру. Никита, до того что-то вдохновенно пишущий на измятом клочке бумаги огрызком карандаша, поспешно спрятал неоконченное творение в тюремную рубашку с ненавистным номером 3216. Он больше не был ни отверженным поэтом, ни невинным изгнанником; он был безликим, приговоренным к смерти номером три-два-один-шесть. Забавно, как четыре цифры могли вмиг скрыть целую душу за собой. Никита поднял взгляд на вошедшего в грязную камеру; на того, кто должен был стать для него спасением в последние часы или даже минуты жизни; на того, кого он любил больше, чем свою жизнь; на того, ради кого он пошел бы и на пытку, и на смерть. От одного его имени где-то в глубине истерзанной души Никиты просыпалось болезненное, отчаянно-неправильное и оттого такое сладкое вдохновение. — Здравствуй, — приглушенный голос и сдержанно-отчаянный вздох. — Ты пришел, — уже безжизненная констатация факта. Это все жгучая безысходность, сжегшая все изнутри и заставляющая подчиниться ее очарованию — показать свои слезы. — Я ведь обещал, — измученно-усталый голос, а во взгляде — долгие бессонные ночи и болезненные, обжигающие слезы. — У меня есть право на последние желания? — Я сделаю все, что ты просишь. Измученные, нашедшие друг друга в бесконечном отчаянии, они держались за руки на последнем витке жизни одного из них. Скрипки в их сознании уже играли реквием по любви, реквием по жизни, реквием по поэзии и высокому, реквием по исходности. В горле стоял ком от осознания той самой непомерной несправедливости и собственного бессилия. Вове хотелось лечь на холодный пол камеры и плакать от выворачивающего наизнанку чувства где-то в груди. Хотелось закрыть собой беззащитного от бесстыдно скалящихся ружей и ртов Никиту, самому упасть пронзенным насквозь и больше не чувствовать боли и отчаяния. — Пообещай мне, что снова полюбишь. Что я не стану последним, не сломаю твою жизнь и тебя. — Я просто не смогу, — усмешка-сквозь-слезы, безнадежно-безутешная. — Хотя бы попытайся. Ради меня, — голос Никиты дрогнул, а рука быстро смахнула слезу с бледной щеки. И лишь безжизненное «хорошо» в ответ. — Пожалуйста, поцелуй меня, — загнанный взгляд и мучительный шепот, смесь боли и надежды. У Вовы режет от слез глаза, у Вовы — щемяще-больная пустота где-то в левой части груди, там, где когда-то было сердце, у Вовы нет сил на то, чтобы жить дальше. Обессиленный, измученный и сломанный своей же болью и своим же отчаянием, он пытался не рассыпаться в прах прямо на глазах Никиты. Поцелуй вышел безутешным, болезненным, мокрым от слез и отчаянным от страшного осознания — и именно таким, каким «должен был быть» самый последний поцелуй, обрекающий и обреченный на «звание» последним. Никто из них не открывал глаз, боясь новых слез, никто из них не отпускал рук друг друга из своих ладоней. Они старались позабыть об осознании, позабыть о мире и о времени, излечить острые раны сладким привкусом бесполезной надежды. Они держались за воздух, прячась от злых взглядов и смертных приговоров. Они всего лишь хотели счастья. Пускай — минутного, пускай — невечного и тем-больше-болезненного, но — искреннего, неподдельного, настоящего счастья. Воздуха в легких катастрофически не хватало, и лишь чтобы продлить жизнь на чертовы несколько минут, Никита отстранился, выдыхая горечь прощания. В голове — бурлящий сладкий сироп, и отчаянно хотелось закончить стих. Сейчас он был словно рвущейся струной и догорающей свечой, той, что хочет сверкнуть в тишине, в темноте и в самый последний раз, сыграть на своем отчаянии, станцевать на углях своей жизни, не чувствуя боли, с каждой секундой онемевая все сильнее. — Станцуй со мной, — все так же на выдохе произнес Никита, боясь не выдержать боли во взгляде Вовы и потому отводя глаза. И лишь безжизненный кивок в ответ. Это был танец на самом краю бездны, на самой высокой ноте, на самом отчаянном крике и на самом последнем вздохе. Любовь и отчаяние в каждой линии и каждом движении. Танго в тишине. Странное переживание и осознание неизбежности. Смертельная красота и отчаянная настоящесть. Искренность и прощальная нежность в каждом повороте и безутешное тепло в каждом соприкосновении рук. Катастрофически мало места и времени, но они оба пытались запомнить каждый оттенок чувств, каждый оттенок пронзительно-безысходной любви и взглядов с плещущейся где-то в глубине болью. Осознание приходит всегда, и чем раньше — тем болезненнее. Все границы — условны, а сердца бьются одинаково неровно и рвано, оборванно-пугливо, словно пытаясь отсрочить страшный миг, водрузивший тяжелую корону на голову Разлуки. Чуть учащенное дыхание и бешеное сердцебиение после танца. Слезы были невидимо выплаканы, а время отчаянно подходило к концу. — Это тебе, — смазанно выдохнул Никита, опускаясь на колени и вкладывая в безжизненную руку Вовы смятую бумажку. Ту самую, с неоконченным стихом. Коли настане день, Закінчиться війна, Там загубив себе, Побачив аж до дна Обійми мене, обійми мене, обійми Так лагідно і не пускай, Обійми мене, обійми мене, обійми Твоя весна прийде нехай. І от твоя душа Складає зброю вниз, Невже таки вона Так хоче теплих сліз? Обійми мене, обійми мене, обійми Так лагідно і не пускай, Обійми мене, обійми мене, обійми Твоя весна прийде нехай. Обійми мене, обійми мене, обійми І більше так не відпускай Обійми мене, обійми мене, обійми Твоя весна прийде нехай. — Весна всегда существовала только в твоих глазах, — с горькой усмешкой прошептал Вова и со всей нежностью и любовью, позабыв о собственных ранах, обнял Никиту, едва посмев мазнуть губами по его шее, дыша только им и отдавая всего себя в этом объятии. С громким скрежетом отворилась дверь в камеру. Отстранившись, Никита едва сумел шепнуть дрогнувшим голосом «я люблю тебя», а потом двое безжалостно безликих солдат вывели его прочь, чтобы снова сделать номер 3216 пустым и бессмысленным, выпустить из него истерзанную душу — но только не так, как хотел бы этого безумно и безудержно влюбленный Вова. Стоило двери захлопнуться, он упал на колени на ледяной каменный пол и заплакал от отчаяния, сжимая в руках все, что вот-вот должно было остаться от его Никиты, от его солнца и его смысла жизни — стихи. Прекрасные, но отвергнутые и осужденные. В глазах темнело, но он снова и снова перечитывал кривые строки, размывая карандашную вязь горькими слезами. Вова провел бы целую жизнь, обнимая его и чувствуя, как наступает весна. Но он осознавал, что у него есть только одно мгновение, наполненное последним смыслом жизни. — Я всегда буду любить тебя. Выстрел.