А я Гилберт Байльшмидт

      Родерих Эдельштайн не может точно сказать, когда это началось. Но ему нравилось. Его душа находила успокоение в этом.       Дело в том, что однажды вечером он, вернувшись домой с какого-то мероприятия, вывел мелом на доске в кабинете, где занимался музыкой, свое имя. Просто так, от нечего делать. На следующее утро он обнаружил под своим именем свежую надпись: « А я Гилберт Байльшмидт ».       Родерих жил один. Один в большом роскошном, но почему-то тусклом поместье, и так же почему-то все чаще и чаще посещаемый своим лучшим другом Людвигом. Еще к нему раньше приходила юная Эрика, и он учил ее играть на своем любимом рояле. Она с большим уважением относилась к музыке и учителю, и, безусловно, имела великое будущее, но по непонятным причинам уже как месяц не посещала Родериха.       Гилберт Байльшмидт. Родерих провел длинными аккуратными пальцами по холодной плоскости доски там, где была оставлена надпись, размазывая буквы. Прищурился, склонив голову набок, и потер указательным и средним пальцами о большой, словно следователь, способный таким образом установить личность писавшего. Но, ощутив только неприятную сухость, смочил пальцы в близстоящем ведре с водой и резким движением руки стряхнул капли.       «Идиотская шутка», - улыбнулся сам себе Эдельштайн, схватил тряпку и быстро стер с доски все написанное.       Перед сном он немного, как и следовало, перебирал в голове все известные факты о потустороннем мире, а потом, внезапно решив, что ему все произошедшее показалось, заснул.       Однако лишь проснувшись, он первым делом поднялся на второй этаж, распахнул дверь кабинета и подошел к доске.       «Как жизнь, Родерих?» - ему снова оставили послание. Родерих зажмурился и, бормоча старые молитвы в надежде, что это защитит его, вымыл доску и спустился, чтобы приготовить самый крепкий кофе.       «Говори со мной», - вот что обнаружил Эдельштайн ближе к ночи, когда, потеряв всякое терпение и отдавшись чувству любопытства, все-таки вернулся в класс.       Дрожащая рука его сама потянулась к куску известняка, но тут Родерих дернулся.       -Уходите! - крикнул он, пытаясь окинуть взглядом всю комнату и стараясь не фокусироваться на отдельных предметах. - Пожалуйста, это не смешно!       И стремительным шагом покинул кабинет, хлопнув дверью так сильно, что хлопок этот мог бы, наверное, разбудить всех в округе, если бы рядом кто-то жил.       В надежности дома Родерих был уверен,- качественная сигнализация и недешевая защита от взлома, – и эта уверенность толкала к выводу, что в этих делах явно было замешано нечто потустороннее. Однако, когда он лег спать и почти заснул, ему подумалось, что он не испытывает ожидаемого страха перед неизведанным. Эдельштайн резко вскочил с кровати, что даже в глазах потемнело, включил свет, надел очки и босиком по обжигающе холодному паркету пошел в кабинет.       Надпись на доске осталась неизменной. Родерих, поколебавшись с секунду, вывел на доске красивым размашистым почерком: «У меня дела хорошо, Гилберт». И сел за рояль. Играл до шести утра и не помнил, как очутился в постели.       Небольшое торжество заиграло в груди, стоило ему прочитать на следующий день: «Красиво играешь, Родерих. Я играть не умею, зато неплохо дерусь».       Рука, теперь уверенно, взяла мелок и застрочила…       Родерих и сам не заметил, как втянулся в диалог с…призраком? С полтергейстом? С кем-то нематериальным, но имевшим душу и даже имя. Гилберт Байльшмидт. Родерих не пытался раздобыть о нем информации, даже не притронулся к учебникам и не спрашивал причины появления Гилберта. «Имеет ли значение, что он такое, если мне с ним хорошо?» -говорил Родерих сам себе. Никто не знал о Байльшмидте. И не должен был. Родерих чувствовал себя так, словно освободился от чего-то тяжелого, тащившего его на дно, и боялся вернуться к этому чувству. Он был теперь не один, а вместе с родной, столь близкой душой в этом большом роскошном и ставшем светлом поместье. Кажется, он даже стал чаще улыбаться. От счастья и от… любви? Потому что Эдельштайн чувствовал, что нашел наконец того, кого ему всегда не хватало. Пусть это был призрак, в которых он искренне верил, пусть их характеры и интересы совсем не совпадали - это было самое то, самое нужное. Вдохновение все чаще и чаще посещало большое поместье. Музыка здесь играла чуть ли не постоянно, изъясняясь то трепетной скрипкой, то звенящими клавишами рояля. Гилберт хвалил его, оставляя лестные надписи на доске и ведя интересные беседы на самые неожиданные темы, но к самому Родериху не прикасался. А тот и не просил – просто играл дальше, упиваясь плодами своего вдохновения. А еще ему было жаль стирать настоящие доказательства их общения, поэтому они переводили свои диалоги на стены кабинета; бумага же не использовалась за свое непостоянство.       Родерих словно переродился.       А потом его нашли мертвым в своем кабинете. В одной руке покоился антикварный пистолет, в другой – почти сливавшийся с бледнотой кожи кусок мела. Стены комнаты и доска были исписаны одинаковым почерком.       Не было никаких призраков.       Был Гилберт, погибший в автокатастрофе месяц назад.       Был Родерих, потерявший самого дорогого человека.       Был Родерих, потерявший разум.