Wiesn

А Кирку похер, чего хотят остальные. Главное – не говорить это вслух, потому что тогда риск огрести от Мердока вырастет быстрее, чем Кирк успеет увернуться от хука справа. Но ехать за границу Кирк все равно не захочет, потому что лишний раз светиться в толпе напившихся до поросячьего визга немцев и приезжих иностранцев ему не хочется – а без этого у них обычно не обходится. И черт бы с этими немцами и прочими, к дьяволу всех остальных, но своя шкура всегда дороже любой возможности провести время "весело в компании, мать их, друзей" – Кирк не знает, как у других, но его приоритеты расставлены именно так. Он не сообщает это вслух, но деликатно замечает, что... — У меня работа. — Ничего, отпуск возьмешь. "Буду я тратить свою отпуск на вас, сволочи," — думает Кирк. "Как будто это так просто – взять у О'Финнегана отпуск, не ответив на вопросы "на хера?", "куда?", "с кем?" и "какого дьявола именно сейчас, когда у нас следствие по последнему делу с мертвой точки не сдвинулось?"" — думает Кирк. — Не прокатит. Мердок в притворном удивлении приподнимает бровь, отклеивается от стола, который при этом со страдальческим скрипом наконец-то встает ровно, подходит ближе и снисходительно, надменно смотрит сверху вниз. Как в детстве. Докатились. Кирк ненавидит этот блядский взгляд, но он отчетливо дает понять, что все у него получится – да хоть сию секунду иди и звони суперинтенданту — потому что над ним теперь домокловым мечом висит мердоково "хочу" и его же увесистое "будешь", противиться которому значит прыгнуть безоружным в клетку со львами. — Вас понял, — Кирк не выдерживает, отводит взгляд и за это проклинает себя, витиевато, как умеют только ирландцы. Октоберфест – две и чуть-чуть недели "безудержного" веселья, хорошее пиво, дети со своими капризами и порядком задолбавшиеся с ними родители, с завистью смотрящие на тех, кто додумался не брать своих чад с собой – у них-то есть неограниченный доступ к спиртному и даже к пьяным дракам. Кирк не в восторге, но после хорошей попойки ему обычно божественно похер, и Мердок быстро организовывает ему алкогольное опьянение – ему не сложно, зато Кирк перестает ебать мозг другим и психовать, и становится почти добродушным, то есть не высказывает свое недовольство по всем возможным поводам и молчит не так, как обычно. К семи часам уже темнеет, Кирк задается вопросом – почему Октоберфест так называется, если проходит большей частью в сентябре, и теряется среди толпы, кажется, отстав от всей компании у очередной палатки с пивом, а может, это они отстали, а Кирк их обогнал – уже неважно. Находится он через час-полтора, когда Мердок по привычке выхватывает его взглядом из толпы – Крик стоит на ступеньках и задумчиво лижется с какой-то блондинкой, из тех, что трясут сиськами в узких характерно-немцких коротких платьицах, в которые на таких мероприятиях обряжают хорошеньких официанточек для привлечения внимания. МакАлистер, наверное, чувствует укол ревности – или это Марина тыкает его острым ногтем повыше локтя, сообщая, что отойдет на секундочку, – сгребает Кирка за шиворот и целует сам, на глазах у этой сучки, чтобы знала, на что позарилась. Кирк лихорадочно соображает, что что-то не так, не было у блондинки ни усов, ни бороды, открывает глаза и изумленно охает Мердоку в рот. Пытается отодвинуться, но МакАлистера кладет руку ему на затылок и держит крепко, так что вывернуться невозможно. Именно в этот момент грохает салют – Кирк спьяну сначала принимает этот звук за взрывы, крупно вздрагивает в объятьях у Мердока, но быстро успокаивается, ведь никто не бежит и не бьется в истерике, подается вперед, хватаясь Мердоку за шею и привставая на носки, чтоб было удобнее, и получается как в фильмах – влюбленные целуются на фоне салюта, романтика, мать ее. Когда последний гром и свист фейерверка стихает, МакАлистер наконец отстраняется. Кирк судорожно глотает ртом воздух, дыхания все еще не хватает, и не только ему, однако недостаток кислорода не мешает Мердоку прошипеть угрожающее "не смей", относящееся, вероятно, еще к случаю с официанткой. Кирк не знает, что ответить, поэтому кривит губы в подобии ухмылки и думает про себя, что завтра либо по-настоящему забудет об этом инциденте, либо убедит в этом Мердока. В отеле тихо, дама за столом администратора прижимает палец с тяжелым перстнем к пухлым губам, взывает к совести и требует тишины, когда Мердок широким жестом открывает прикрытую из-за ночной прохлады дверь так, что она хлопается о стену и отскакивает назад. Звук эхом раздается в помещении с высокими потолками и скользким полом, по которому, если разбежаться, можно прокатиться еще метров пять, как по льду, и этим еще сильнее разозлить даму за столом администратора. Но Мердок ведь вежливый – извиняется и весьма неделикатно отвешивает Кирку подзатыльник за то, что он слишком громко возмущается ("почему прекратили банкет?"). Снова как много лет назад. Кирк капризно отворачивается, всем своим видом демонстрируя неудовольствие. Стекла в лифте прозрачные, через них видно, что происходит на первом этаже, где дама восседает за столом администратора. Мердок начинает зажимать Кирка уже там, чем вызывает возмущение и раздражение. Сперва. Потом Кирк перестает ломаться, опирается спиной о стену и тихо постанывает. Момент портит звонок, оповещающий о прибытии на нужный этаж. В коридорах пусто и тоже тихо – но только на первый взгляд. Если прислушаться, можно услышать хохот, крики и грохот, доносящийся из разных комнат – в Мюнхене всего три часа утра, многие еще не спят и даже не думают. Красный ковер на полу глотает звуки шагов, превращая их в легкие шорохи, ватное молчание стен давит на слух. До комнаты Кирк добирается с трудом – в паху приятно ноет, голова почему-то кружится сильнее, чем казалось, и собственное тело становится неправдоподобно тяжелым. Карточка входит в разъем не с первого раза, Кирк вставляет ее не той стороной, переворачивает и, до того, как замок наконец-то щелкает и мигает зеленая лампочка над ручкой, он успевает еще несколько раз ее уронить. Мердок ржет, заталкивает Кирка в комнату, но не успевает поймать до того, как Кирк ускользает в ванную и запирается. Слышится шум воды в душе, Мердок клянет себя за неосторожность – будь его воля, никуда бы он Кирка не отпустил. Кирк, не будь он таким уставшим, тоже бы не ушел, но после секса с Мердоком он бы уже не дополз до душа. К себе он не прикасается, с каким-то изощренным мазохизмом мучает самого себя, но терпит. Из ванной он вываливается прямо в руки Мердока – тот подпирает стену прямо у двери и ловит Кирка в свои объятия сразу, как только щелкает замок и дверь открывается, – и тащит к кровати, подталкивает, роняет Кирка на шуршащее в темноте одеяло, утыкает лицом в подушку и вдавливает в матрас. Мердок лезет руками везде, лижет, целует, и Кирк совершенно теряется, дуреет от одного только хриплого дыхания и выгибается, подается навстречу и протяжно стонет, чувствуя чужие пальцы на бедрах. Двигается в такт толчков, виляя задницей, комкает наволочку, почти скулит и чуть не вырубается, как только кончает – отключиться не дает Мердок, выдергивающий из полусна одним резким движением. Когда МакАлистер падает рядом, Кирк совсем обмякает, растекается лужицей по кровати и затихает. Утро встречает жестким похмельем – Кирка мутит, голова раскалывается, солнце светит слишком ярко и слишком громко тикают часы. Кровать сбоку пустая, но еще теплая. Кирк перекатывается на половину Мердока и утыкается лицом в божественно холодную подушку, уже успевшую остыть, накрывается одеялом с головой и надеется проспать так хотя бы часов до трех. Кровать прогибается под чужим весом, шуршит приподнимаемое одеяло, МакАлистер ложится рядом, переворачивает Кирка на бок и прижимает к себе, так что Кирк голой спиной через ткань чужой рубашки чувствует, какой Мердок охуенно горячий. От хриплого дыхания МакАлистера у Кирка мурашки бегают по коже. Мердок прикусывает за шею, и он совсем млеет в руках. — Ты ведь понимаешь, что я не дам тебе проспать тут все веселье? Да уж, с ним проспишь. Кирк и не надеется, если честно. Остается толко взять свои слова обратно – отпуск действительно обещает быть охрененным.