***
Она просыпается по ночам, чтобы допить остатки переслащенного, гадкого, мерзкого и отвратительного чая. Недоумевает, когда не находит кружку на журнальном столике, а затем переводит взгляд на тень, поднимающуюся по скрипучей, старой, деревянной лестнице. И шепчет случайно, машинально: — Деймон. Елена не замечает этого, как и рефлекторного прикосновения своей ладони к порезанной щеке с тонким шрамом вдоль. Она не помнит, как он прикасался к мягкой коже своими губами далеко за полночь, не помнит, как он прикасался к этой щеке своей тыльной стороной ладони. Пирс не помнит, но тело ощущает всё вновь и вновь. И недоумение не проходит еще с час, а затем она накидывает плед и смотрит на анимированный огонь в камине. И от этого становится противно, отвратно и гадко. Понимает, что фальшивка: не та, которую все хотят видеть, не Елена, что влюбила в себя Деймона Сальваторе, не девчонка с автоматом, у которой кровь стыла в жилах, а в глазах горел огонь подобно сотни взрывов фейерверков. Понимает, что её руки в крови, сердце не может биться, а руки дрожат при чужих прикосновениях. — Что же ты сделала, глупая Елена? — непонимающе смотрит на своё же отражение на стеклянной поверхности стола, где остался развод от горячей кружки, и чувствует, как появляется отвращение к себе. Не замечает, как наступает рассвет, как рябина царапает заснеженное окно, как в дверь сначала трижды стучат, а потом по лестнице сбегает Сальватор в одних джинсах и черной растянутой майке. — Сальватор? Боже ты мой, Деймон! Незнакомка с красным помпоном на голове визжит и кидается на шею — это она замечает, когда кулаки сжимаются и скрипят зубы. Невольно усмехается, когда замечает, что пальцы сводит судорогой от вида улыбающегося Сальваторе. Странно колит, когда замечает, как нежно она целует его в щеку. — В метель? Ты чего забыла здесь-то? Дыра же, я здесь сам застрял, — лыба в тридцать два и до ушей, но потом отводит взгляд в её сторону, примечая, что взгляд Елены устремлен вовсе не в него. — Елена? — Ну в какой-то степени это она и не она, — пожимает он плечами и заводит девушку в зал, отдавая должное Пирс за то, что кипяток для напитков всегда есть. Незнакомка, отмечает Елена, слишком солнечна для гребаного Мистик Фоллса, где лишь темнота и мороз. Замечает, как рябина скребет мороз на окне, как птицы подлетают к кормушке, как…смотрит на неё Сальватор. И неуютно становится под слишком непонятным взглядом голубых глаз. — Деймон! Что же ты меня так заболтал? Даже не представилась ей, — смеется и подает руку переломанной Елене, что еле летает в сознании. — меня зовут… …так она познакомилась со мной во второй раз.***
Ребекка мечтает о том, как сердце её будет биться чаще и сильнее. Бекка мечтает о том, как сердце будет биться от любви. Девушка мечтает о том, как любовь постучит в её двери, наконец. Но как заметно, этого не происходит. Она любила пить мартини, смешивая с водкой и ромом. Она была влюблена в бег, если бы не авария на мостовой. Она была женой Стефана, если не позволила бы ему бежать под крушащееся здание. Ребекка себе не простила, если погибла бы Лексия. Майклсон дает красный свитер с изображением ёлки и оленей Габриэлю, который что-то рисует в своем альбоме из тридцати листов. Ребекка видела каждый рисунок мальчишки в альбоме, кроме трех последних, которые он умело прячет. Смеется ведь задорно и так страстно, что её глаза слезами заполняются, а затем смеется вместе с ним. Он молча берет и надевает мягкий свитер, смотрит прямо и упрямо и лишь после улыбается едва заметно, но Ребекка видит и это, как и искорки во взгляде светло-зеленом. — Ты чего, Габриэль? Что-то случилось? Почему не рисуешь? — Нат приедет к нам на Рождество? Улыбка не меркнет её даже тогда, когда понимает, что не в ней причина его внезапных улыбок, а в приемном сыне Гилбертов — Натаниэле. Мальчишке с множеством игрушек, ярких, светящихся и больших, у которого улыбка тоже до ушей, как и сейчас у Габриэля. Ребекка чувствует, как в сердце наконец-то не колит боль, грусть и тоска, она замечает, как расцветает в неё что-то новое, словно ожившее после смерти любимого Стефана. Бекка видит её, улыбку Стефана Сальваторе, который умел смеяться громче, озорнее и заливистей всех, кого она слышала, и понимает, что счастье постучало в её дверь. — Я не знаю, честно, — и как же ей не хочется видеть тоску в его взгляде, не хочется вновь потерять улыбку и смех его отца, — я могу попросить его маму, чтобы они взяли тебя к себе на праздник. — Здорово, здорово, а Марси?! Она тоже поедет со мной! Но Ребекка не знает, согласен ли Марсель отдать Марси на Рождество Джереми и Бонни, чтобы она смогла видеть прошлое в настоящем хотя бы до утра следующего дня. — Марси? Она может простыть же, Габриэль. Маленькая, со здоровьем плохо. — Ты права, — кивнул мальчишка и взял снова красный карандаш, присев за стол с альбомом, — когда я поеду? Смятение. Недоумение. Или неверие? Она не понимала, Натаниэль ли причина переменам в её сыне? Или вина? Ребекка лишь кивнула в ответ на вопрос Габриэля, отойдя к домашнему телефону и набрав код Нью-Йорка. Три гудка, лишь после ответила Бонни: — Бекки! Ты чего, поздно же! — Бонни, вы же сейчас в Нью-Йорке? — Конечно, в Бостон рейс лишь в три завтрашнего. Что-то произошло? Помолчав с долю секунды, она затаила дыхание и лишь выдохнула, а после, смотря на рисующего непонятные рисунки сына, произнесла, боясь, что Бонни может не согласиться: — Я могла бы вам завести Габриэля? Он рад был бы увидеть Натаниэля. — Бекки, — на той линии повисла тишина, которая не очень понравилась Ребекке, а гул улицы стал сильнее, — я не знаю, как сказать, я просто не хочу проблем тебе, если с Габриэлем что-то произойдет. Понимаешь же сама, что ребенок не такой, как Нат, Рэй, Мик. — Бонни, — зашептала в трубку девушка, смаргивая слезы, понимая, что может лишить Габриэля улыбки и смеха того самого, что заливистый и голосистый, — пожалуйста, ему понравилось играть с Натаниэлем, Микеланджело, также он пару жестов для Никки выучил. Боже, Бонни, ему будет лучше с вами, чем со мной, и ты понимаешь это. — Милая, пойми, я не хочу, чтобы дети считали Габриэля проблемой, процентов шестьдесят уйдут на то, что он может истерику начать: ты за несколько сотен километров, а я не смогу повлиять на него, в моей квалификации это не прописано. — А…а если я с ним приеду? — Я буду рада видеть тебя, пусть Марсель не отпускает шуточки по… — Нет, Бонни, едем лишь я и Габриэль, и Марси, — она сглотнула, чувствуя, как сковывается её сердце вновь, а во рту пересыхает от горечи слов. — Уверена? Конечно же, Ребекка Форбс не кидается словами, — Бекка не видит подругу, но чувствует, как та пропустила смешок, и улыбнулась сама, — завтра к трем на вокзал. Три гудка. Вызов сброшен. Девушка вешает трубку телефона, заворачиваясь покрепче в кашемировый шарф и чувствует на себе пристальный взгляд. И лучше бы это был расстроенный Габриэль, сломавший конструктор из-за неосторожности, чем разъяренный Марсель, сжимающий внезапно опавшие красные розы. Он смотрит неотрывно, вглядываясь, а потом кидает цветы на стол — ваза летит к чертям, разлетаясь на осколки, вода разливается по рисункам Габриэля, а слезы почему-то текут с глаз Ребекки. — Знаешь, Бекки, я не думал, что ты способна лгать человеку в лицо, обманывать его чувства, держать за руку над пропастью и говорить красивые речи. — Я не говорила, что буду любить тебя, Марсель, я никогда этого не произносила. Отходит назад рефлекторно, когда мужчина начинает наступать. В его глазах ярость граничит с обожанием, недоумение с прощением, раскаяние со злостью, на лице нет и грамма эмоций, тех чувств, что сейчас разрывают его сердце на куски из-за маленькой оплошности его жены. Но Ребекка не понимает, что Марсель просто её отпустит. — Отзови его. Убери к хренам. Пусть валит в комнату. — Габриэль, милый, — улыбается сквозь слезы, смотря лишь вперед, на мужчину с яростью и любовью в глазах, — иди наверх, Марси, наверное, скучает по брату, да? Она не замечает, как уходит мальчишка, но отчетливо чувствует боль на лице, как от кипятка по обнаженной коже, как от льда с солью. Только соль здесь в том, что Ребекка не смеет сопротивляться, ведь станет лишь хуже как для неё, так и для Габриэля. — Ребекка, боже, с чего ты взяла, что я тебя куда-то отпущу? Ребекка мне рассказывала, что любила Габриэля больше жизни, больше Марси. Ребекка мне рассказывала, что ненавидела себя больше, чем когда-либо в жизни Габриэля, ведь из-за самой себя потеряла Марси. Ребекка мне рассказывала, что её имя Маргарет.***
Он смотрит на неё из угла комнаты, боясь выйти из тени, словно это опровергнет тот факт, что она знает, что он там стоит. Дышит спокойно, понимая, что в безопасности тут, рядом с ним, с её Деймоном А он? Сальватор не выходит из тени, оставаясь ночным гостем, как тот безликий ворон, сверкающий крылом в тиши ночной, наблюдая украдкой за часами. Елена не спит — он знает, но не может уйти просто, ведь это будет означать отступление. Елена смотрит в ответ — он замечает тогда, когда вглядывается в выразительность карих глаз. Елена мягко поднимает уголок губ — он видит и не может ничего поделать с собой, со своим внезапно отмерзшим сердцем, с тем, что подходит к кровати и, вглядываясь всё также в её глаза, ложится рядом. Она молчит, Деймон — тоже. Ни один, ни вторая не знают, что сказать друг другу, ведь слов не хватает, чтобы рассказать о том, что бьется сильнее прежнего стылое сердце, а чувства хлещут, словно волны в океане. Он ласково прислоняется к её губам, мягкой коже, трепетному телу и шепчет на ухо о ненависти и любви одновременно. — Я устал, как же ты не понимаешь, как я устал, Елена, — едва слышно произносит он, а она поддается его голосу, идет на него, как мотылек на свет. — Деймон, боже, Деймон, почему я слышу, как бьется твоё сердце? — прислоняет ладонь к обнаженной груди, там, где сердце стучит, а чувства бьются о борт. — Громко-громко, кажется, я схожу с ума, боже, Деймон. — Иногда мне кажется, что это сон, Елена, — отзывается Деймон в её губы, засматриваясь в глубь кофейных глаз той Елены, что, кажется, больше не будет рядом с ним, но той Елены, что снова зажгла в нём стылое сердце. — Ты — мой самый несбыточный сон*, — улыбается она, а он? Сальватор мягко стирает её слезы с щек, пока у неё есть возможность шептать и целовать его. — Деймон, ты знаешь, как любила тебя она? — Знаю, она говорила это трижды в день, когда я просил, и постоянно, когда сама хотела. — Деймон, ты не знаешь, как люблю тебя я. Она плачет надрывно, пока он собирает слезы с её щек, целует в обнаженные участки тела, а после крепко-накрепко обнимает, сжимая в руках, как игрушку в свои пять лет, шепча о чем-то не имеющем веса, важности, но что-то из «чем-то» её успокаивает. Затихает. Дышит. Хоть слезы и льются из глаз и катятся по щекам. — Я хотел бы ответить взаимностью, ведь глупо лгать: сам люблю. Елена, как же я хотел бы… Она засыпает, зная, что он любит, понимая, что не оставит, хоть только и сегодня, вглядываясь в его синие-пресиние глаза, пока собственные не закрываются.***
Кетрин была холодной, но умела чувствовать. Так, как нужно ему, Коулу, который не понимает любви Давины. Так, как нужно мужчине в возрасте, страстно, надежно, сильно, ярко. Давина же умеет любить громко, жарко, неустойчиво. Кетрин не Давина, а Клэр не Пирс. Коул жалел, что не мог выпить, как Никлаус, Элайджа, Сайлас. Он чувствовал разрыв между своей привязанностью к девчонке и подростковой, первой, последней влюбленностью — или любовью? — к той женщине, которая вынесла с ним огонь и воду, прошла через ненависть, наступила своей гордости на глотку, позволила держать её за руку, когда её сердце — если оно и было — ныло, рвалось на куски, истекало болью и презрением. Коул жалел, что позволил себя полюбить взрывной девчонке с добрым сердцем, наивными глазками и жаркими объятиями. Давина мягко улыбалась, смотря с восхищением, а голос сладко звучал на рассвете дня, когда солнце поднималось, снег бился о стекло окна, а ветки скребли узоры на них. Кетрин же ядом чаще плевалась, хотя с полу-улыбкой на губах, когда день заканчивался, солнце заходило, а метель начинала выть за окном. Давина запрещала вставать с постели, напрягать ноги, позвоночник. Катерина же показывала цвет рассвета, помогая подойди к окну, давала прочувствовать на вкус его, закатное солнце, единожды свои губы. И он помнит ярко привкус вишни, черничных сигарет и зеленого чая, но не понимает вкус Давины, её цвета, её саму. Клаус выпивает лишь винный напиток, пока ему наливают вишневый сок, как попросила Катерина, а Элайджа хрипло смеется в кулак, смешивая коньяк с чаем. Никлаус говорит четко, быстро, со смыслом, но прерывается на раздумья. Они замечают, но молчат, понимая, что Ник не даст вмешиваться в свои дела. Они замечают и обручальное кольцо на пальце, смотрят с восторгом, но молчат, зная цену его счастья. Элайджа тягуч, размерен, объективен. Он не знает доверия, но знает Ника и Коула, почему и говорит о жене, мол, не любовь это. А Кол не понимает, что же тогда не отпустит Татию? — Кол, брат, пойми же ты взрослую жизнь, — хмыкает, отпивая из чашки, — не мне решать, Татия моя жена или верная подруга, не я заключал брак и не мне его расторгать. У нас есть страсть, она верна, красива, нежна, я знаю, что её любовь ко мне настоящая, а моя — иллюзия. Высший свет не принял бы твой развод, измену, что же говорить о моём? — Тебе так важен статус? — вскинул бровь Ник. — Тебе важно мнение других, а не своё счастье? — Никлаус, знал бы ты, что мне насрать на мнение других обо мне, как насрать и на место в бизнесе отца. — И в чем же проблема? — недоумевает Кол, тряхнувший гипсованной рукой. — Я не могу бросить Татию с ребенком, причем моим же, ради неё, — хмыкнул вновь Элайджа, откинувшись на стуле и открывший новостную полосу в мобильнике, — она, как дикий зверь, волк, а улыбка светит, словно несчитанное количество звезд. — Кто она? Кто же та женщина, Элайджа? — Её зовут Хейли.***
Кэролайн звонит Кэтрин с Далласа, когда на её пороге появляется белое письмо с красивой подписью «Кэролайн», бутылка Шато Ле Гранд и розовые розы. Она говорит, что не похоже это на Никлауса, ведь он любил наблюдать реакцию, чувствовать вкус её радости и восторга, а здесь лишь письмо, бутылка, цветы. Она говорит, что на вкус вино кислое, когда Нику приятнее чувствовать сладость. Она говорит, что цветы вовсе не её вкуса, как и Майклсона, любящего тюльпаны. — Знаешь, это даже не в стиле Ника, письма какие-то, ха! — посмеялась Кэрри, взяв в другую руку бокал, а в другую трубку телефона. — Я прочитаю его после звонка, а потом тебе ещё раз позвоню, Кэтти, не вешай же нос! — Рождество — не повод для веселья, Кэролайн, всего лишь праздник. — Кэтти, ты себе накручиваешь, боже, — хихикнула блондинка, сжав сильнее в руках бокал, почувствовав себя немного опьяненной, — дух рождества прочувствуй, наконец. — Ты грани прочувствуй, так и спиться недалеко, — хмыкнула на той линии Пирс, а затем послышался звонок в домашнего телефона, — до нового года? — Он наступит через несколько дней, это долго, а позвоню, как протрезвею. Заслышав смех Катерины, девушка скинула трубку, почувствовав головокружение и малую долю тошноты. И молвила в мыслях что-то о беременности, недомогании, головной боли и вечных истериках, пока письмо не прочла до конца. Недоумевает, от кого же, почему и зачем? Хватается за аптечку, роняя бутылку на пол и записку в красное содержимое, вмиг понимая, что завитки над буквами где-то видела, знакомое! Она помнит подчерк, помнит эти отличия, но не может сообразить, где же таблетки? Кэролайн слышит треск в своей голове, шум вместо тишины, а из рта тонкой струйкой замечает кровь, алую, вязкую. Теряется в ощущениях, то жар, то холод, то обжигающий мороз. Трезвон в голове, и как же хочется заткнуть его, что до крови на ногтях царапает голову, вырывая волосы, белые и тонкие. Слезы и кровь — соль и сладкое. И боль, жгучая, тяжелая, растекающаяся по телу паутиной. И страх, сковывающий тело. И не понимает Кэролайн, что не будет её жизнь, как романы Джейн Остин. Я помню, что в это время шел снег. Жуткая метель надвигалась на Даллас, такой далекий, что никто не мог туда приехать, чтобы помочь ей. И никто не знал, что случилось с ней, пока Никлаусу не позвонили из местной больницы. Кэролайн хотели убить.***
* — строчка песни исполнительницы Флёр.