— запись с третьего января.
Елена
Осталось чуть-чуть подождать, чтобы сгорели и я, и он. Таким синим пламенем загореться, чтобы потеплее стать. Я понимаю, что в нас нет жара, огня, льда или искр — мы пустые. Я знаю, что слов не хватит описать и его чувства, и остатки моих. Поэтому молчит, скупо улыбаясь. — Знаешь, Деймон, — запинаюсь, опуская взгляд — вряд ли флирт, скорее отчаянный жест забыть, что он отпускает меня, — и понимая, что катятся слезы, соленые, прозрачные, горькие, — я не смогу вычеркнуть тебя, как строчку в дневнике. Потому что ты — резанная, кривая, глубокая, кровоточащая, изрезанная, гниющая, рваная рана на моём сердце. Могла бы я сказать тебе больше, чем пару слов ночами. Могла бы я показать тебе больше, чем пару взглядов-переглядок. Но я понимаю, любимый, это конец. Мои слезы тебя не касаются больше, когда ты отпускаешь мою руку. Мои крики не тронут твое сердце, когда ты прекращаешь смотреть на меня. Мои слова не стоят для тебя ничего, когда ты закрываешь за мной дверь. Остается всё по-прежнему: ты — моя рана, я — твои воспоминания.***
Это был январь. Холодный, серый, мерзлый, жуткий и пьяный. Я помнила его как свою раковую опухоль. Едкую, проникающую, искажающую, прорастающую, распространяющуюся. Он въелся мне в память, как въедаются детские воспоминания, светлые, насыщенные и сверкающие. Только ни того, ни второго у меня больше нет. Февраль стал отрадой. Постепенно отчаяние сходило на «нет», больно не становилось от его имени, тоска не выла при его голосе. Это как забвение. Постепенно прекращаешь понимать, что именно охватило твоё сердце, что оно не имеет значение. И зацикливаешься лишь на мелочах: рябина в саду, хлопья снега, темный Мистик Фоллс и бордовые простыни. Моей мелочью стала Роуз. Февраль не схож с январем. Отчаяние и отрада. Искажение и реальность. Опухоль и забвение. Я понимала, что теперь прорастает ненависть. Ядовитая такая, желчная, как при воспалении, въедающаяся, с бордовым оттенком. Она скользит по сердцу, как карамель, как сраная нуга. Настолько сладкая, настолько приятная, что ногти с кровью по стенам ползут. Кэтрин не в обиде, что я не отвечаю на звонки: она понимает мою ненависть. Она разъедает остальное, как щелочь. Она вгрызается в плоть зубами, как доберман. Она дополняет меня, как недостающий кусок. И я чувствую привкус крови на языке, даже когда осознаю, что самой крови нет. Он знакомый, какой-то родной, близкий сердцу. Я понимаю, что чувствовала Элен. Ненависть — моя составляющая.***
Иногда мне казалось, что он преамбула в моей истории. Иногда мне казалось, что он предисловие к моей жизни. Но «иногда» разбилось о «когда-то» — тогда я поняла, в чем суть февраля. Он остужает. Я чувствую прохладу, когда вспоминаю о Деймоне. Я чувствую тепло внутри, когда думаю о Деймоне. Я чувствую нечто подобное полету, когда говорю о Деймоне. Будто бы он — это естественно. Деймон Сальватор — значит постоянство. «Сальватор» означает часть моего пути. Это не взлет и падение, не крушение и возведение, не начало и конец. Прохлада, но не весенняя стужа: она не морозит, а лишь прикасается кончиками пальцев, и ты чувствуешь ветер, легкий и свежий, как глоток того февральского воздуха. Тепло, что не сжигает изнутри, что не бурлит, что не отдает оттенком, что просто тепло. Как давняя знакомая оно стережет моё сердце, теплом согревая, но не сжигая, не превращая его в горстку пепла. Но я не чувствую взлеты просто потому, что Деймон Сальватор — путь, по которому нужно лететь, а не для которого нужно взлететь. Деймон Сальватор — истина моей преамбулы, где сказано, что «иногда» становится «когда-то».***
Как-то на глаза попадается его улыбка, и я чувствую, как разбиваюсь. У него синие глаза — не те голубые, а цвета волнующегося моря, — сухая ухмылка и терпкий голос. Кэтрин любит пересматривать кассеты с двухтысячных, и Бонни забывает на время о своём пренебрежении к зеленому цвету. — Ты вспоминаешь? — как-то раз спросила одна, а вторая тактично опустила взгляд. Чего же ты молчишь, Кэтти, чего боишься? Я не упрекну тебя в твоей нелюбви ко мне. Я не стану кричать в голос о своей боли. Я не заставлю сожалеть тебя о потере сразу двух сестер. — Иногда проскальзывают воспоминания, но я не цепляюсь за них — они мне не столь важны. Я видела её фотографиях: ту девушку с январской зимы, стоящую рядом с небратом Деймона. Я не помню её, но я знаю её. Алексис Брэнстон. Она была начинающей писательницей, романы которой стоили как не дорогостоящее вино: третьесортные, приторные, слащавые сюжеты покупали редко. Она была тревогой и пристанищем Кэролайн Форбс, когда Ребекка поставила точку в их отношениях. Она стала пробовать жить без Кэролайн, писать захватывающие, напичканные штампами, всеми принятые детективы. Алексис пыталась понять, кто же Лекси Брэнстон без Кэролайн Форбс. Как и Кэтрин когда-то поняла, кто она без Елены. Как и Бонни без Джереми, как и Никлаус без Кэролайн, как и сама Елена без Деймона. — Ты напоминаешь мне Елену, — по-доброму улыбается Беннет. — Она и есть Елена, Бонни, — шипит Кэтти; бросается в глаза её тревога во взгляде. Бонни никогда не слушала Кэт, как я замечаю, да и сейчас мотает головой, молча и тепло смотря на меня: ту, что дала взамен иссохшие цветы на улыбку и понимание. И мне кажется, что иссохшие цветы Кэтрин никак не может окунуть в воду. — Те же слова, одна манера речи, — она замолкает и, хмурясь, продолжает, — лишь взгляд другой. На этой ноте Майклсон молчит, а Бонни опускает глаза в тишине. Я не знаю ни сестру, ни её — я понимаю лишь и одну, и вторую. Липкий страх на ладонях каждую бессонную ночь, оголенная ненависть пронизывает до костей каждую минуту. И тогда уже не прохлада по коже шагает, а лютый мороз охватывает тело, и я чувствую лишь одно — бессилие. И потом жаром отдает сердце, а не легкое тепло, и я понимаю, что теряю рассудок при лишь одном имени. Роуз Куинсли.***
Кровотечение. Не придаю смысла, не делаю пометку, не концентрируюсь — это не столь имеет значение в феврале, их волнует лишь стертые ногти и жалкое молчание в тишине. Он спрашивает, он присматривается, он знает моё имя. А я не знаю его. Он не поддается объяснению, не поддается трактовкам, он — это ответ на несуществующий вопрос. — Ты мне должна, — кидает, не проронив и взгляда на меня. Поскупился, милый? А на неё ты смотришь так же? — Нет, — отвечаешь на немой вопрос, — мне нужна ты. — Тогда… — медлю, наверное, скрашиваю молчание, чертову созданную тобой тишину, — останься. — Ты и сама понимаешь всё, любимая, — улыбаешься уже открыто. А знаешь, мне это кажется насмешкой! Смеешься надо мной и моим сердцем, Деймон, но за что, Сальватор, за что же?! Садишься передо мной на колени — зачем этот фарс, милый, я пойду за тобой куда угодно, если держать за руку не перестанешь — и молча целуешь ладони. Милый, что же делаешь ты со мной, прекрати. Не знаю, почему не уходит и зачем возвращается. Дает улететь, а сам притягивает за цепь — чем не наказание? Не имею права обременять в ответ. Не хочу создавать причину для возвращения. Не желаю смотреть на его боль в синих глазах. Но понимаю, что он заслуживает знать. — Обещай, — шепчу в губы, когда взгляды встречаются, — что он родится, и всё будет на своих местах, милый. — Кто? Ты не понимаешь. Ты не осознаешь. Ты не принимаешь. — Твой ребенок.***
Деймон
Она считает, что своим искушением породит большее, чем презрение. Она надеется, что слова потеплеют. Она понимает, что любить я её не стану. Роуз действует под давлением своего стучащего сердца, хотя мне кажется — там ошметки. Черные, неровные, изорванные, искусанные, сочащиеся гнилью ошметки того сердца, которым она не могла обладать. Её любовь подобна ошибке, которую нужно исправить, но ты не находишь место её нахождения. И ждешь, ждешь, когда проявится результат неверного решения. Она не понимает, что любовь — кривая, ломкая линия. Роуз не думает, что любовь не влюбленность. И ошметки показывает прямо в глаза, когда упреки слышит. Роуз, пойми, мне насрать на отсутствие твоего сердца, потому что ты лишила меня моего. — Этот контракт… — кричит в отчаянии. — …засунь его себе в задницу, Роуз, — шиплю, рву на куски её предубеждения, а она молча глотает слезы; не впечатляет, Роуз, плохая игра. — Знаешь, я могу потащить тебя за собой, милая: сколько бы ты ни старалась, мне посрать на тебя. Молчишь. Наверное, нечего сказать, прав? Но внезапно отвечаешь на яд кислотой: — Но не посрать на неё, Деймон, — шипит и роняет слезы вновь и вновь, но понимает, что не проймет это, — поэтому заткнись и подпиши. Удавить мечтаю, но понимаю, что ещё рано. Лишь презрение к ней теплеет, когда вижу умиление, надежду и заискивание во взгляде каре-зеленом. Он не вдохновляет, не греет куски души, не сжигает ошметки заледенелого сердца: он пустой. Она не держит эмоции на лице, а масок предостаточно, чтобы скрыть свою неразумность, беспричинность, тревогу, отвратность. Она не умеет показывать страсть, не может спроектировать нежность в своем коде: просто в ней не заложена слабость, гибкость, податливость. Её невозможно разобрать по клеточкам, а развернешь — станет конфетою. Роуз не умеет любить, скорее в ней нет этих буйствующих красок, мягких черт, а в ней я чувствую гнилые нитки, что скрепляют моё и её сердца (точнее ошметки оставшегося). И эта боль, скрипучая, саднящая, зудящая, жгучая, сжигающая, умерщвляющая, равна любви, теплой, нежной, той самой, что равна ненависти, бордовой, живой, бурлящей, пытающей до косточек. И это оживляет чувства, а у Роуз есть лишь иллюзорные надежды и пламенные речи. Она не станет конфетою, а разложить по клеточкам можно и словами: — Ты не стоишь и единого её взгляда, — говорю открыто, и ей, кажется, не очень это нравится, — а если и тронешь её, то помни, что не только у тебя есть козыри, милая моя. Ну же, Рози, почувствуй себя тем самым пойманным зверем, которого насильно пихают в клетку, толкают в пасть огрызки еды, мило улыбаясь и приговаривая: «Это вкусно, тебе понравится». Почувствуй, как решетки сужают твой мир, как палками забивают, как камнями кидаются, как твоя воля превращается в суженный метр на метр, а воздух заменяют катализатором. Только ты не догадываешься, что катализатор медленно убивает, иссушает, умерщвляет. — Подумай трижды, готова ли ты идти по кривому лезвию, — хмыкаю, ухмыляюсь, кажется, это бьет её по живому. Ну же, Рози, прочувствуй, как над всеми твоими чувствами насмехаются, как принципы втаптывают в грязь, а убеждения ставят под сомнения. Поймешь ли ты, каково это ощущать цепи на своей шее, каково чувствовать нож у глотки, каково не иметь возможности изменить что-то просто потому, что за гнилые нитки дергаешь не ты и не она, а иссушенная сука с затронутым самолюбием и не имеющая чувства такта. И поймешь ли ты, что сукой назвал именно тебя. — Я усмехнусь на твоей могиле, когда ты сдохнешь от своего падкого сердца. Но мы оба понимаем, Рози, что ни сердца, ни могилы у тебя нет и не будет. Безликая, сухая, горькая и черствая. И ты стоишь, как кость в глотке, которую никак не проглотить, а выхаркать не получается по-изящному: всё глубже проникаешь. — Я люблю тебя, Деймон, — шепчет, но не понимает иронию. — А ты мне мешаешь любить, Рози. Она уходит, когда не понимает иронию и понимает бессмысленность моего и её разговора. Она уходит, когда не осознает бессилие и осознает слабость. Она уходит, когда терпение сходит на «нет». Думаю, ей холоднее, чем мне. Считаю, она слабее, чем она. Не сомневаюсь, Роуз сглотнула свою кость, постоянно мешавшую ей сказать самое искреннее, сердечное (но мы-то знаем, что у неё нет сердца). Рик понимающе смотрит у алтаря. И я киваю слабо. Первый шаг тяжелый, а на второй привычка вошла во вкус: стрелять на рожон. Так было с ней впервые, так стало и с Еленой, так и закончилось на Роуз. Где-то на подсознании слышу её шепот, который молит о моём ответе. Где-то в мыслях всплывает её голос, её запах, её цвет волос, глаз, оттенок её чувств. Где-то в другой вариации вселенной я решил, что останусь с Еленой. Здесь я протягиваю кольцо для Роуз, и «да» срывается не для Елены и её: «Давай исчезнем? Ради нас, ради него, Деймон», а для неё, суки, что костью в глотке встала. — Поцелуйте невесту. Она протягивает свои нежные руки с тонкими пальцами. Она сияет ярче звезды. Она считает своим долгом обязать меня выплачивать её молчание. Мне жаль, Роуз, но я заебался не дышать. Выстрел.***
«Нью-Йорк потерял свою звезду. Незабываемо сверкала, пока не угасла. Её сияние угасло ровно так же, как и погас огонь в глазах. Элен Персе Веннен погибла в авиакатастрофе».