Огни

Мой первый труп. Я даже не сразу понимаю. Холодной, вязкой волной накатывает ужас, когда его тело выгибается под странным углом, а глаза стекленеют. Я падаю на колени, подползаю к нему и панически пытаюсь нащупать пульс. Его затылок раздроблен; я реву. Меня кто-то оттягивает, мои руки в крови, и я не могу понять, чьей. Я вырываюсь и стенаю, выю. А потом становится тихо и спокойно. Я больше ничего не чувствую, просто дрожу. Сижу и размазываю вязкую красную жидкость по лицу; машина увозит нас. Мало места, поэтому прямо на моих коленях лежит один солдат, остальные на полу и скамейке. Я слушаю, как он плачет, и поглаживаю его по голове кровавыми руками. Я не знаю ничего, просто дрожу и поглаживаю солдата по голове. Он хнычет, как маленький ребенок, из-под вспотевших красных век, кося глаза на обрубок, который остался от его ноги. Колдомедик накладывает повязку, я проблевываюсь на собственное плечо. Для очищающего заклинания не хватает сил. Я не могу спать. Просто закрываю глаза, разглядываю разноцветные вспышки, снова открываю, но они закатываются и болят, так что я вновь возвращаюсь к своим огням. Они выжжены на внутренней стороне моих век, они там навсегда, мои огни. В лагерь возвращаемся через два дня, а мне кажется – вечность. Там трава не растет почти, все изрыто и вытоптано, ей нет места. Я хочу домой, но не знаю, что таковым назвать. Жилище Дурслей? Или Хогвартс? Я просто хочу домой, мама. Мне дают восстанавливающее и успокоительное, велят умыться. Я иду к реке и падаю лицом в воду. Рон вытаскивает меня. Я ору на него, что у меня приказ и лезу назад в реку. Она ледяная, вымораживающая душу и сердце, парализующая конечности. Я хочу. Хочу туда, вдоль течения. Отпусти меня, Рон, скотина. У нас много только сигарет. Я люблю сигареты, они просто прекрасные, они вытягивают, будто щипцами, всю мерзость, и она горит и осыпается пеплом вместе с отравой. Я люблю сухость, яд дыма. Я люблю его, мама, я просто без ума и хочу связать с ним всю… смерть? Я ненавижу это. А потом смеюсь, как псих, потому что я давно псих, но мне не выпишут об этом справку, пока не закончится война. Так говорят Фред и Джордж. Их шутки больше не смешные, мам. Может, они просто перестали шутить? Да, понял, понял. Это я один. Вот раньше это наш отряд был, наше войско, наша сторона. А теперь это я. Убил. Грохнул того Пожирателя, запустил в него заклинанием я, моя палочка, мои руки, кровь эта теперь моя и только. И я смеюсь, потому что все внезапно становится забавным. Спрашиваю, что ж это за успокоительное такое было. Парни смотрят на меня очень мрачно. Я хочу нарисовать им улыбки, но мои руки больше не испачканы в красной жидкости. А жаль, было бы красиво. Я ненавижу. Что ненавижу? Все, что взрывается, что падает на нас с неба, что поднимается из-под земли, что мы делаем. Моя ненависть лучится и переливается красным и черным, и я хочу проглотить все это и умереть от передозировки, но не могу, потому что я слабый. А еще псих, но никто не верит. А потом меня вызывает капитан Муди. Дает пощечину и говорит, чтобы я не смел раскисать, потому что это предательство. А предательство оплачивается смертью. Я утираю кровь с лица и говорю: «Да, сэр. Этого больше не повторится, сэр». Он говорит, что все мы убиваем. Что мы должны это делать, потому что должны выиграть войну, чтобы начался мир, чтобы он был, чтобы нашим детям было, где и как жить, чтобы они могли без боязни ходить по улицам. Я едва сдерживаю смех – у Муди нет детей. А потом думаю: «Ведь у меня тоже». И понимаю, что не хочу. Не хочу, чтобы кто-то был сыном такого, как я. Я не хочу вспоминать обломки чужого черепа и содранные скальпы. Не хочу, мама! Он говорит, я буду героем. Говорит, еще несколько недель продержаться, и нас отправят назад, подлечат. А я думаю: «Таких не лечат, дорогой капитан». Наверное, я действительно глупый молокосос. Надо привыкнуть, моя рука окрепнет со временем. Больше практики, да? Снег идет, а это весна. Вот ведь бред. Все эти пушистые снежинки, лаконичное серое небо. Я не сплю ночью, дежурю на северной башне. Несколько патронусов выбегают из лесу около четырех часов утра. Я пускаю в воздух синие искры и провожаю их взглядом. Будто салют. Как на Рождество. Оно было бесцветным в этом году. Ха. Мы просто не смели выдать свои координаты яркими вспышками. А потом меня заменяют на посту, вызывают в капитанскую палатку. Когда я прибываю, там уже собрались Рон, Билл, Невилл и Финниган. Мы теперь – отряд разведчиков, потому что маленькие и быстрые, а еще послать больше некого. Нам выдают широкие маскировочные мантии-хамелеоны, легкое оружие, запасные палочки и капсулы с ядом. Последние на случай плена, раскусить и проглотить. Дождь. Теперь дождь. Болото скользит под ногами, мы перемещаемся слишком медленно. За каждым деревом мне чудятся Пожиратели, но нет. Я просто плавно съезжаю с катушек. Примерно в восемь утра каким-то чудом непонятным мы выходим прямехонько к охранному барьеру врагов. В последний момент отталкиваю Невилла лицом в грязь, иначе его бы убило разрядом. Сваливаюсь туда же вместе с остальными. Впятером мы в считанные секунды отползаем к ближайшей роще. Только там позволяю себе снова дышать. Они засекли у щита перемещение: вон, уже кто-то приближается. Трое. Даже маггловские автоматы есть. Мы затихаем в своем укрытии, пытаемся не двигаться, чтобы плащи более качественно «слились» с окружающей средой. Руки трясутся, я не в силах остановить это. Мое любимое оружие – палочка, уже почти трещит под пальцами. Пожирательский отряд разделяется, под чьими-то сапогами совсем рядом хрустят мелкие веточки. В какой-то момент все происходит слишком быстро. Билл (кажется, он) вскакивает на ноги и молниеносным рывком затягивает за наш куст Пожирателя. Тот успевает только приглушенно пискнуть, ему тут же давят на шею. Несколько заклинаний одновременно: оглушающее, связывающее и «Силенцио». Запасная мантия-хамелеон быстро укрывает обездвиженное тело. Еще несколько секунд – и они обнаружат пропажу, это понимаем мы все. Я шепчу, что отвлеку Пожирателей. Мои бы и рады на меня наорать, утащить за собой, но не смеют шуметь и чувствуют, что иначе никак. Применяю к себе чары неслышности. Они очень затратные, даже за пять секунд вытягивают силы физически ощутимо, а выбора нет, это даже весело. Прокравшись на приличное расстояние от своего отряда, без особых раздумий воспламеняю несколько деревьев, бросаю еще одно «Экспульсо», отпрыгивая подальше. И бегу. Сдираю в кровь руки, лицо, шею. Бегу так быстро, как это вообще возможно, уже чувствуя тупую боль в районе почек почему-то. Сердце даже не колотится, оно за мною попросту не успевает. Чувствую, что вот-вот – и я надорвусь. Надорву сердце, надорву мозг, надорву мышцы ног, сотру в дыры легкие и упаду замертво, залетев головой в какое-нибудь живописное дерево. Вот забавно было бы. Мозг вытек бы так же, как у... моего первого трупа. Шрам был бы навсегда сорван с буйной головушки. Мечты. Где-то на расстоянии в полмили от вражеского лагеря из-за деревьев летит несколько заклинаний, я едва увертываюсь, поддавшись абсолютно животному инстинкту чертового самосохранения. А потом все затихает. Кто-то совершенно неожиданно хватает меня за руку и, с силой дернув, крепко прижимает к себе, я вырываюсь, а он повторяет: «Тише, это я, Рон. Успокойся, мужик, успокойся. Это Рон, твой друг». Наконец, поняв, что не убивают и не оглушают, спокойно цежу сквозь зубы, чтобы меня отпустили. Рон исполняет. Кровь во рту и на губах. Кажется, в легких тоже. Я не могу, не могу даже сидеть, слабак недоделанный. Просто рассматриваю полчаса листья над головой и думаю, что это такой милый земной ад. А потом ребята говорят, что мы не можем продолжать путь с пленником, он нас замедляет в три раза. Поднимаюсь, чтобы покачнуться и осесть на землю, когда Билл говорит, что его надо прикончить здесь. Да, надо, черт бы его побрал. Прямо в этом проклятом всеми духами лесу. А Финниган начинает спорить, что мы не можем его просто убить, нам нужно дотащить ублюдка до лагеря, чтобы достать из него информацию. Говорит, нас заавадят за проваленное задание, если ничего не принесем. Мы решаем пытать Пожирателя здесь, затем прибить и побыстрее убраться. Его друзья уже наверняка прочесывают лес. А он немного старше меня, но все равно мальчишка – двадцати нет. Кажется, он когда-то в Хогвартсе учился. Ой, мам, я тоже, походу, просиживал штаны в той сказке, прикинь? Первое «Круцио» он переживает молча только потому, что я наложил «Силенцио». Я никогда раньше не видел пыток, зеленый еще. И уж тем более не пытал. Во всяком случае, не так. Когда у него начинает идти кровь из носа, я отворачиваюсь. Он пытается вырваться из пут. Билл, сломав Пожирателю руку, резко отходит за ближайшее дерево, закуривает сигареты одну за другой, не может остановиться. Мы сидим, пытаясь не смотреть на скорчившееся тело врага, не слышать его стоны. Время. Мы теряем время. Билл продолжает затягиваться, сползая по стволу дерева, никто не смеет попросить его… продолжить, Бог мой. Я сталкиваюсь с мыслью, что уже потерян. Потерян для Света, для Тьмы, для себя, для будущего. А если еще не до конца, то как раз пора прервать мучительную агонию борьбы с ужасом. Просто отдаться в его холодные волны, наглотаться его дурмана, надругаться над собой. А потом и в петлю можно, чего уж там. Мы – Свет. Мы – Спасение. Мы – Отряд Правды. Мы несем Мир. Он извивается, трясется, дергается, абсолютно неестественно изгибается. И я не знаю, когда начал так легко применять темную магию, но она у меня внезапно мощная. Пот струится по лбу, собираясь каплями на подбородке. Я надавливаю на треснутую грудную клетку коленом, шиплю: «Что говорят в лагере, падла?» Он выпускает сквозь зубы кровавую пену и стон. Почему этому идиоту не выдали капсулы смерти? Почему он до сих пор барахтается, сволочь? Почему я должен это делать, мама? Имею ли право обращаться к тебе теперь? Имел ли право раньше? Я задаю ему еще один вопрос, но ничего, кроме очередного стона, не добиваюсь. Внутри меня будто что-то переклинивает, щелкает, переворачивается. Я выхватываю из-за голенища широкий нож, приставляю кончик аккурат над переносицей врага. А перед глазами – наши убитые, наши любимые, наши окровавленные, искалеченные, солдат из грузовика с обрубком вместо ноги… Я чуть надавливаю на рукоятку, кровавое пятнышко разрастается вокруг лезвия, сбегая гранатовой каплей к широко распахнутому глазу с полопавшимися сосудами. Оттягивают, крепко-накрепко держат, а я даже не сопротивляюсь. Убейте меня кто-нибудь, братцы. Отводят подальше, опускают на лесное одеяло из листьев, разворачивая в другую сторону. Чтобы не видел. Невилл взмахивает палочкой, и я больше не слышу хриплых воплей Пожирателя, к которому возвратился Билл. Под нос суют зажженную сигарету, захватываю ее дрожащими, ледяными губами. Не могу закрыть глаза – начинает тошнить, я вижу огни и кровь, нож в своей руке, поломанное тело. Не могу, мам. Можно, я буду тихонько говорить с тобой отсюда, из тьмы? Просто если перестану – окончательно сорвусь в пропасть, это точно. Замираю с широко распахнутыми глазами, когда все вокруг на мгновение озаряется прекрасным, чистым изумрудным цветом. Тело решают сжечь. Но я встаю, подхожу к измученному трупу и шепотом насылаю на него заклинания. Одно за другим заклятие свежести, отпугивания животных и растений окутывают останки врага, вытягивая из меня последние капельки теплой, светлой магии, она покалывает на кончиках пальцев и исчезает слабыми волнами в воздухе. Ребята смотрят на меня обескураженно. Я тихо-тихо сиплю, что, может, похоронят его, если найдут на этой неделе. Биллу и Финнигану не нравится моя больная идея, но они почему-то не выступают против. Просто косятся неодобрительно в мою сторону. Потом полторы мили, словно горные козлы, перескакиваем с камня на камень вдоль тонкого ручья, чтобы не оставлять следов. А на опушке леса нас ждет патруль Пожирателей на метлах, их четверо. Невилл и Рон держат щиты, пока мы с Биллом и Финниганом пытаемся подорвать, спалить и просто заавадить летающих в небесной черноте магов. На их стороне такое огромное преимущество, что Рон спустя какую-то минуту падает, схватившись за подожженную руку, пытаясь потушить ее об землю. Наши щиты потихоньку испаряются, заклинания так и бьют со всех сторон. Я ору «Протего Максима», но почти ничего не происходит, меня отбрасывает на землю, я чувствую и вижу свою кровь. Интересно, откуда она, такая красивая, вытекает? Кто-то все-таки умудряется снова поднять какой-никакой щит, я улыбаюсь, смотря на блестящую оболочку, она переливается в воздухе. А еще она больше не такая серебристая, как если бы заклинание наложил невинный школьник. О нет, вы только посмотрите на красные разводы вон там, а там щит прямо чернеет, отображая дыру в душе хозяина магии, потому что иначе нельзя. Надорванная ниточка между мной и этим миром утончается, вытирается в сладкую пыль. Я почти счастлив, мам. А потом становится тихо. Последнее, что я вижу, кроме кровищи – лицо Люпина. Почему он здесь? Тоже умер уже?.. Молочно-белый. Бело-молочный. Молоко. Снег. Это последняя черта, да? Я знаю, мне вниз. Давайте скорее тогда, хоть не дразните своей молочно-белой чистотой. Надо мной склоняется лицо девушки. На голове у нее милый чепчик с красным крестиком, под глазами черно-серые тени, а губы хранят мягкую полуулыбку. Она говорит, что, вот, очнулся, голубчик, значит, теперь точно вытянем. Я улыбаюсь ей в ответ, но что-то не слишком получается. Кажется, мешают повязки, они тугие. А, к черту, какие повязки на том свете? Или меня решили обезопасить, как буйного, прежде чем сбросить в преисподнюю? А спустя три дня бинты снимают. Я впервые за несколько месяцев смотрю на себя в зеркало. На себя, мама? Это не я, не могу быть я. Это. Не. Я. Мои глаза больше не блестят, они потухли, они видели смерть и пытку. Мои губы больше не мягкие, не розовые, не юношеские, они прокляли. Мои щеки больше не белые и не гладкие, они покрыты уродливыми рубцами. Только шрам остался такой же. И я не хочу больше видеть, зеркало трещит, искажая мое отражение, разрывая и уничтожая. Рон давно выписан, его рука почти зажила. Только следы останутся. Но на ком они не останутся, мам? Сам Дамблдор выступает перед колонной. Говорит, что это решающий бой. Что сейчас мы должны помочь левому флангу. И что, по данным разведки, именно там сосредоточены главные силы противника. Благодаря многим героям этой войны наше прибытие будет сюрпризом для Пожирателей. Возможно, битва станет ответом на вопрос, кто же победит. Ради детей, говорит он, и мы трансгрессируем все одновременно, расплываемся в пустоту черными тенями, чтобы появиться среди огня. Да, поле. Оно горит, хотя гореть уже нечему. Далеко впереди видны вспышки, слышны взрывы и выстрелы, там идет ожесточенная борьба. И мы бежим, летим, несемся. Чувствую, как магия толпы поднимает меня над сожженной землей, мне почти не надо касаться ее ногами. Как много. Тысячи людей, десятки тысяч убивают друг друга, и не видно конца этой бойне и края не видно, потому что это вечность. Вечность крови и криков. Я уже даже не разбираю, в кого же летят мои зеленые лучи. Маги валятся один на другого, каждая вспышка сражает сразу нескольких. Я чувствую, что правая рука безвольно повисает вдоль туловища. Левой тянусь за второй палочкой, едва успеваю отбить свою смерть. В спину, между лопатками, как копье вонзили. Может, крылья прорезаются, думаю лихорадочно. Взрывы пошли. Это летят на метлах, забрасывают. Когда светящийся золотой шар зависает прямо над моей головой, я делаю нечеловеческий прыжок, сбиваю кого-то с ног, зарываюсь лицом в черную, как смола, землю. Взрывная волна оглушает, стирает ощущение реальности. Мою шею, мою голову кропит горячей влагой. Это кто-то не успел. Мать твою, не успел, сука, отпрыгнуть. Я разворачиваюсь и посылаю свою ненависть на пролетающего в черном, воспламененном небе Пожирателя. Он вспыхивает, как бенгальский огонек, начинает падать по спирали, потом отделяется от метлы и летит головой вниз, пригвождает к земле нескольких человек. Я ничего не вижу, ничего не слышу. Хватаю древко упавшей рядом метлы, отталкиваюсь от почвы. Что-то ударяет меня по голове, кровь щедро струится вдоль шеи, в ушах звон. Я уже лечу, поднимаюсь все выше и выше. За мной мчатся заклинания, я выставляю щит, в воздухе мне легче колдовать. Влетаю в тучу дыма. Слезы текут по лицу градом, в голове что-то опасно щелкает. Но вылетать нельзя – убьют. Что делать? Что же делать? Что я могу сделать? Как помочь? Не улететь же? Или… улететь?.. Навсегда. Несколько миль к югу – а там уже море. Если лететь несколько дней, пускай даже неделю, можно оказаться во Франции, там содрать, наконец, чертов шрам, назваться обычным беженцем. А дальше – куда угодно, никто не найдет, никто сейчас не будет искать. Главное – выбраться живым, да? Вот только нет. Не смогу, мама. Ты бы хотела, чтобы сын предал? Не смогу, мам, я слишком больной. Спускаюсь ниже, здесь дым уже не такой густой, я могу видеть происходящее внизу. Мои заклинания сбрасывают с метел чертовых Пожирателей, одного за другим. Пытаюсь не думать о том, что ждет их в конце полета. Вот и плечо правое уже немеет потихоньку. Ноги. Я не хочу смотреть, что с ними. Что еще? Где сторона врагов? Где-то там должно быть что-нибудь важное. Я лечу так быстро, как это позволяет метла. Ох, как трещит под пальцами древко. Щепки начинают отскакивать. Палатка командования, не иначе. Наверняка защищенная. Но все же. Я тянусь за гранатами. Первая взрывается, врезавшись в пустоту на расстоянии пятнадцати метров от земли, в воздухе проявляются очертания щита, походящего на гигантский мыльный пузырь. Срываю кольцо со второй гранаты, она тоже малоэффективна, но щит уже продырявлен. И я не думаю, мама. Просто бросаюсь вниз, почти вертикально выставив рукоятку метлы. Дыра в барьере как раз достаточная, чтобы я пролетел. Ору «Экспульсо Максима». Поворачиваю метлу вверх, вон отсюда. Метла горит. Мантия горит. Мои волосы горят. Я весь горю. Я кричу. Я лечу вверх и кричу, ору, как ненормальный, хотя голоса уже нет. Взрывные огненные грибы начинают спадать, превращаясь в обычный пожар, а я все лечу, несусь вверх. Может, там конец? Может, пора? К тебе, мама. Я весь боль. Я весь тьма. Я – просто щепка, вылетевшая из древка метлы. Я – кусок мяса. Я – тень. Я – мрак. И меня больше нет. А потом щелчок, и я зависаю на мгновение в воздухе. В следующий миг начинаю падать. Плавно, тихо, не спеша, солнце вижу – оно есть, только за облаками спрятано. Все больше дыма. Я ближе к земле. На меня смотрят. Провожают взглядами. Я отделяюсь от своего бренного тела, я созерцаю сожженный мир. Я падаю и радуюсь, что вот он, мой конец. Но снова снег. Теперь без молока. Мой снег, мне достается только снег. А он ведь обязательно растает, как только чуть потеплеет. Сначала я не чувствую ничего. Просто смотрю на свой снег и проклинаю. Проклинаю, как умею, хотя слова против меня, они покинули меня сейчас. А потом приползают боли. И воспоминания. И огни, выжженные на внутренней стороне век. Я начинаю ходить. Учусь заново. Не помню, как учился ходить у Дурслей. Наверняка это было довольно печальным зрелищем. Как же выглядит сейчас? Мне помогают, меня возят в инвалидном кресле. Меня бреют, моют, кормят, я немного овощ, извини, мам. Вот интересно, теперь мне выпишут справку о сумасшествии?.. Убеждают, что я должен говорить. Я привык, что должен всем и всегда, поэтому понемногу расшевеливаю язык. Но я ненавижу звучать. Лучше свернусь где-нибудь калачиком, как кот, буду сидеть тихо, как мышь, буду есть мало, как птичка. Нельзя. Я человек военный, сильный и вообще мужчина, так что меня выписывают спустя несколько недель. И приходит она. Она, моя радость. Улыбка моей судьбы. Она, моя девочка, моя маленькая, моя взрослая, моя кареглазая, мой друг. Ее лицо печальное и радостное, ее руки теплые и заботливые. Она женщина, она умная. Она уже не ребенок, ей уже тоже нельзя давать слабину. Она уже тоже не может быть малышкой. Но хранит лучи нашего детства в сердце. Целую ее руки. А она помогает мне идти, поддерживает, я благодарен. И я снова начинаю спотыкаться, когда мы приходим на кладбище. Опускаюсь на колени перед его надгробьем, перед его могилой. И протягиваю пальцы, чтобы стереть с холодного камня слова «Рональд Биллиус Уизли». А они остаются. И я плачу. А потом мне присылают красивое приглашение в красивом конверте, которое приносит красивая сова. И я прихожу на церемонию награждения. Гермиона идет со мной, потому что без нее я теряюсь в этом мире. И там все очень красиво. Женщины и дети, дети «ради которых», все в милых платьицах и праздничных мантиях. Всюду украшения, гербы и знамена. И министр говорит невозможно долго и, опять же, красиво. Называют мое имя. Прихрамывая едва заметно, я выхожу на сцену. Меня еще в жизни так не хвалили, спасибо. Мне очень странно, я молчу, все глазеют на испещренное шрамами лицо юного героя, я будто не он, я - только тень. Открывается коробочка, а там, на синем бархате, золотая звезда со множеством лучей. Она блестит так уверенно и героически. И сам министр прицепляет орден к моей мантии. А я закрываю глаза и вижу огни. Просто понимаю: звезду можно потерять, продать, уничтожить, переплавить, выбросить, сломать. Но огни… огни со мной навсегда.