Блаженный

      Горячая темнота размывает очертания. Она сочится из углов, растекается вниз по потресканным сколам стен, опускаясь к каменному полу. Сгущается внизу, расползается по граням, из-за чего невозможно точно определить, насколько близко к тебе пол или потолок. Он уже и не пытается. Пускай впереди меня только тьма, Но Создатель направит меня.       Блядский Создатель. Тогда, давно, Самсон истошно кричал, донося до Него свои мольбы, хрипел, когда голос уже был сорван, раздирал ногтями руки и плакал надрывно с раскуроченной болью грудью перед Ним на коленях, обещая изменить себя и свою чёртову жизнь, уничтожить презренные пороки и навсегда забыть о прошлом. Под высоким куполом белого храма с огромными витражными окнами, пропускавшими солнечный свет (слишком ярко, куда ещё светлее, светлее, светлее, всё белое и непорочное, чистое, такое незапятнанное, идеальное, а ты падший, мерзок, мерзок, мерзок, слишком грязный, лишний) причудливыми цветными зайчиками на пол, слышались отражённые эхом нелепые молитвы (я не умею лучше, прости меня, Создатель). И он искренне верил, что его слышат, ведь голос доходит до самого свода храма, а он такой высокий, почти что касается небес, нежится в синеве, красивый, совершенный, там кучерявые узоры, почти как облака, Он наверняка поможет, ибо благословенны те...       Здесь душно. Ужасно душно. Воздух в подземелье влажный и спёртый. Если долго дышать в камере, может показаться, что внутри лёгких из испарений на стенках натёк целый океан. Иногда Самсону хочется утонуть в нём, чтобы сбежать от липкой тьмы кругом, но у него не получается. Люди говорят, что тьма внутри него, а не вокруг, что он зло, бездушная тварь, а он скалится на них в улыбке, потому что ничего они не знают, ибо внутри него красный. Мне не суждено скитаться по неверным дорогам Загробного мира, Ибо там, где Свет Создателя, нет тьмы.       И Самсон приходит сюда каждый день, старается впустить в себя свет храма, Его свет, чтобы его заполнило правильным и он стал новым идеальным сосудом с верой. Его колени постоянно красные, как эмблема храмовников, но он станет другим ради Каллена, Каллен всегда помогал, он прощает, Каллен тоже светлый, у него золотые волосы, почти как солнце, оно ведь тоже уничтожает тьму, Каллен почти как Создатель, даже лучше, он добрый и пытался спасти его, Каллен поможет ему, Каллен, Каллен, Каллен…       Самсон бездумно раскачивается как от ветра взад и вперёд, склонив голову к дощатому полу, обессиленно повторяет молитву, уже не кричит - слишком ослаб. Уже больше месяца он приходит сюда и предаёт свою душу очищению, подставляя воспалённый разум горячей пестроте солнечных зайчиков вместо успокаивающего синего. Песнь лириума затмевает Песнь Света, она кружит в его голове, растекается ручейками по извилинам и требовательно перебивает мысли, протыкая их насквозь, потому что Самсон снова лишён дозы за оплошность. Он до сих пор ничтожный и грязный, у него стеклянные глаза (почти как витраж), его бьёт в отходняке всё сильнее, даже Каллен не в силах его угомонить. Храмовники получают лириум, но Самсону всегда дают меньше, потому что он вечно в чём-то виноват, да и ты сегодня не дежуришь, тебе не надо. Самсон не понимает, почему дышится до сих пор больно и руки ломает всё больше, он ведь ходит в храм, он ведь верит, он молится, он делает то, что ему говорили, он... ...Он начинает осознавать, что ничего не меняется. Ничего. Он верит ни во что. Долгожданное просветление приходит. Вот только не то, о котором он мечтал. Самсон трясущимися руками обнимает себя. Судорожно стискивает плечи до побелевших пальцев, чтобы не завопить истошно от прожигающего его отчаяния. Он часто и рвано вдыхает, и что-то большое и горькое в его глотке (наверное, застрявшая молитва) сильно мешает. Ничего не произошло, ты остался таким же жалким и погрязшим, Самсон, ведь ты не нужен Создателю, не-ну-жен-не-ну-жен-не-ну-жен, Он отвернулся от тебя. И новая непорочная вера, которой он отдал себя, тлеет пепельным на его языке.       Самсон сидит, вжимаясь выступающими позвонками в каменные стены. Они немного влажные от испарений и мерзотно-холодные, несмотря на знойный воздух и обжигающе-текучую черноту вокруг. Он хрипит при каждом вдохе, в его грудь, наверное, набросали камней, горло разодрано криками и покрыто тонкой склизкой плёнкой изнутри. На его сухих бледных губах в трещинках осели прозрачные крошки соли. Соль, везде соль. Самсон облизывается и чувствует соль, Самсон чешет назойливо пульсирующую коросту и чувствует соль, Самсон сглатывает слюну и чувствует соль. В его рту полно маленьких язв, из них из всех течёт солёное, из всех царапин и ран течёт, сушит нежную слизистую, в больную глотку просачивается, уродует ещё больше. Пахнет йодом, а он почти как эта мерзость, жжёт и въедается, оставляет за собой след, течёт по коже, ты только подожди, сейчас тебе будет лучше, не брыкайся. А он не чувствует никаких увечий, которые ему зачем-то пытаются залечить, да и зачем, тут всё равно скоро всё равно появятся новые. Никто не понимает, что его мучит другое.       Самсон орёт от боли, разрядами пробивающей его истощённое тело, узловатыми пальцами ловит красное марево, вдалбливается в стену целиком, чтобы хоть как-то перебить ломку, чтобы успокоить зудящие кости, чтобы выплеснуть наружу жгучую кровь, тоже красную, чтобы почувствовать хоть что-то помимо дробящей его мощи зависимости. Ему больно, больно, больно, под кожей горит, что-то вязкое по подбородку на шею стекает, из проросшего на нём красного струится Песнь, она заглушает мир вокруг и долбит по барабанным перепонкам, она разливается по нему, она гнёт костлявое тело к земле, она крошит рёбра, она кричит на тысячу разных голосов в голове, а Самсон кричит вместе с ней - он подпевает красному, потому что он не может по-другому прикоснуться к лириуму, только через Песнь. Самсон блюёт желчью, судорожно сотрясаясь всем телом, хватается за грудь и рвёт невольно одежду, жалко путается в конечностях и падает на стужёный пол, такой прохладный, здесь есть что-то кроме этого пылающего ада, спасибоспасибоспасибо, прижимается раскалённой кожей и дышит как можно чаще, когда ты утонешь в ёбаном океане, а агония постепенно отступает, кристаллы на груди и руках перестают гореть. Зов лириума угасает в разморённом сознании.       Он ещё долго лежит, не в силах поднять свинцовое тело, прячется в ненавистной темноте; она теперь кажется прохладнее, чем обычно. Горечь желчи во рту пока ещё заглушает соль из набухших струпов, а он рад, что может почувствовать другой вкус. Самсон закрывает слезящиеся от горячки глаза и успокаивается понемногу, он снова пережил, а значит, он ещё может дождаться блеска красного в руках. Ему больше не нужен этот сукин сын с солнцем в волосах, он может справиться со всем сам. Нет никакого Создателя, нет света, пусть он подавится своими молитвами и обещаниями, всё будет хорошо, Самсон, ты справишься. Да пошёл он. Не Самсон бесчеловечен и жесток, он лишь служил своей вере, настоящему богу, который существует, который спас его, дал желанный лириум, не то что этот грёбаный Создатель, которым его кормили с самого Киркволла. Он не дал ничего, только забрал, подсунул эту ущербную участь с повязанным бантом. Не Самсон жесток, а Каллен, потому что Каллен говорил, что будет рядом и поможет, обещал, что Самсона ждёт чистое будущее, и что всё будет хорошо, я с тобой.       Он изредка приходит к нему в тюрьму и всегда отсылает стражников, конечно, вдруг кто-то узнает, что он, Каллен мать его Резерфорд, сама светлость командор, имеет дело с таким гнойником, как Самсон. Каллен смотрит на него так тяжело, что даже глотать становится сложнее, но молчит. И Самсон на него смотрит. Ему почему-то кажется, что от Каллена течёт свет, нежный, неяркий, врачует его истерзанное существо лучше всякого йода и расслабляет болезненно напряжённые глаза. Иногда он приходит, когда Самсон корчится на полу, беспомощный и опороченный своей нуждой. Каллен тихо говорит, что Самсон слишком низко пал, что разочаровал его, что он отвратителен, а Самсон хочет прошипеть ему все известные проклятия сквозь обломанные стёртые зубы, но вместо этого смотрит на каёмку сияния и ловит его, пока может, потому что потом Каллен уйдёт и станет темно, а он удушится во мраке своей безнадёжностью. Самсону слишком горько каждый раз, поэтому он цедит сквозь зубы ругательства и спрашивает однажды, зачем ты сюда заявляешься, ублюдок, хочешь полюбоваться моей слабостью?       Каллен грустно качает головой, а Самсону хочется сплюнуть. Оба они друг у друга вызывают навязчивое, знакомое до чешущихся кончиков пальцев разрушающе-противоречивое что-то, они не понимают, что именно. Но оба хотят забыть. Каллен хочет вытащить Самсона из красного забвения. Самсон хочет лириума. Каллен хочет прикоснуться к Самсону. Самсон хочет прокусить Каллену губу. Каллен хочет больше никогда сюда не приходить. Самсон хочет плюнуть на свою ненависть и умолять его остаться, потому что у него больше ничего нет. И ничто, сотворённое Им, не будет утеряно. Самсон уже потерял всё. Много есть таких, что бредут в грехе, Отчаясь, что погублены навек, Но та, что отвергает, что верит, Не устрашаясь тьмы мира, И не кичится, не ликует Над несчастьями слабых, но видит радость В законе и творениях Создателя, узнает Мир благоденствия Создателя. Каллен отворачивается от него и медленно идёт к выходу. Внутри Самсона ломаются стальные пласты. Свет постепенно удаляется за звучными шагами. Свет поведёт её По путям этого мира в другой. Самсон не выдерживает и, посылая подальше свою гордыню, дрожащими руками приподнимается с пола на колени. Ибо верит она в Создателя, и огонь — её вода. Как бабочка видит свет и летит на пламя, Она увидит огонь и пойдёт к Создателю. Каллен замирает. Позади него слышится тихая молитва. Завеса не родит в ней колебаний, И не узнает она страха смерти, ибо Создатель Станет её маяком и щитом, мечом и опорой.       Самсон повторяет слишком хорошо известные ему слова настолько громко, насколько позволяют порванные от Песни связки. Ему больно двигаться, больно дышать, больно говорить, он размазывает опухшим языком слова по нёбу, выплёвывает их в темноту, сведя ладони у груди, только услышь меня, Каллен, услышь. Самсону кажется, что на его губы ложится свет.       Он не решается открыть глаза, боится, что это был призрак, утешительный подарок красного. Он часто видел несуществующее, события в голове расползались вихристыми узорами, собирались красочными кусочками в мозаику, растекались внутри звенящими струйками и приятно щекотали разум, ибо лириум всегда давал ему желанное. Сквозь отдающиеся эхом удары капель о пол раздался голос. - Благословенны те, кто встаёт против зла и скверны...       Самсон распахивает болезненно красные глаза. Он не может поверить в реальность происходящего, благоговейно тянет трясущиеся руки к железным перекрученным прутьям, он, чёрт бы его побрал, снова видит перед собой святое божество, как тогда, давно, и готов отдаться ему, лишь бы во что-то верить, лишь бы его не бросили одного снова. Ему всегда было важно жить для чего-то.       Самсон ненавидит то, как выглядит, как оставляет самого себя и продаётся чему угодно, только бы не зябнуть и не извиваться от яда в крови, только бы не подыхать в горячей черноте тюрьмы. Он хочет любоваться волшебным золотым.       Совсем недавно (или давно?) он хотел уничтожить Каллена, потому что он принёс мучения и лживые надежды, а ныне Самсон стоит перед ним коленопреклонённый с опущенной головой, смиренно слушая и подаваясь навстречу мягкому голосу. Он струится, легко прикасается к опущенным красным векам с паутинкой вен, дрожащим ресницам, скулам, до невозможности нежно целует ссадины и болячки, проникает в уши, слишком правильный, идеальный, совершенный. Этот голос тоже золотистый, как рожь, шелестит ненавязчиво и робко, и Самсону хочется упасть в неё, чтобы слушать, слушать как качаются колосья и чувствовать их щекотные прикосновения к грубой коже. Самсон открывает глаза и видит, что слева из огромной арки на полуразрушенный деревянный помост тянутся разрезающие тьму золотые стрелы солнца. - Благословенны хранители мира, защитники справедливости... Каллен шепчет ему что-то пылко, Каллен снова что-то обещает, Каллен клянётся, что на этот раз всё точно будет хорошо, они справятся, Каллен, Каллен, Каллен... Каллен становится для Самсона новой верой. И он, пропащий, тянется к блаженному.