Я ухожу

      Каждая трещинка, каждая скрипучая ступенька, воспроизводящая свой неповторимый звук, каждая потертость в до боли знакомой дубовой двери - все это до такой степени впиталось в Гарри, в его жизнь, что, казалось, убрать их из нее, и небо станет тусклее, и редкое лондонское солнце не так будет печь макушку, и сырость утратит свой запах и неприятный вкус на нёбе. Даже шероховатость под пальцами родная, облупившаяся краска щекочет кончики пальцев с погрызенными ногтями. Эту дурную привычку Северус терпеть не может и сам стрижет Гарри ногти, как маленькому, несмышленому мальчику.       В их старом, но всегда таком уютном теперь, когда юноша сам разжигает камин, доме в Тупике Прядильщика, сегодня как-то непривычно тихо, должно быть, зельевар весь день не выходил из лаборатории, неустанно что-то толча, помешивая и готовя. А его записи, кажется, заполонили всю библиотеку, то тут, то там шурша под сквозняком, придавленные столетними фолиантами в потрепанных обложках, что так любовно ласкают длинные пальцы Снейпа, стирая с них пылинки, пусть и воображаемые.       Все нормально. Просто день тяжелый. Просто жизнь тяжелая и до жути однообразная, такая, что хочется укрыться теплым пледом и валяться у жарко натопленного камина несколько суток подряд, просто в тишине и уюте.       Гарри двадцать, Северусу тридцать восемь. И эти восемнадцать лет сегодня чувствуются, как никогда. В мелочах. Юноша устал и отчаянно мечтает о вкусном травяном чае, что так мастерски варит зельевар. А мужчина с благоговением ждет тишины в доме, когда Гарри уходит на работу, чтобы записать и приготовить очередное экспериментальное зелье. Что у них есть? Сейчас - постель и быт. Год назад - то же самое, два года назад... Да что говорить, то же самое. Гарри слишком юн, Северус слишком зрел даже для своего возраста, хотя волшебники и живут по сто пятьдесят лет. Если хотят. Поттер сейчас не хочет. Ему бы чай и ужин. Ему бы Северуса под боком, ему бы хоть капельку тепла.       Сегодня до сжатых кулаков хочется тепла. Хочется хотя бы мимолетного ощущения нужности, любви, ласки. На часах скоро полночь. Один сидит в кресле у незатопленного камина, другой вдыхает ядовитые пары зелий и ядов в лаборатории, изнемогая от жары. Слишком разные. Постель и быт. Вот и все.       В подвале хлопнула дверь, должно быть, Северус закончил. За полночь. Так, как происходит в последнее время слишком часто. Слишком. И от этого хочется лезть на стену. А Гарри так и сидит в мантии и ботинках в глубоком кресле, смотря на камин, в котором должны потрескивать дрова, как будто его и правда ждали дома, как будто не хотели дать замерзнуть, как будто это было машинально и желанно - заботиться о ком-то, кто важен, как воздух.       Северус чуть прихрамывает на правую ногу, но это не так заметно, как должно быть. И никто не заметит этого. Только Гарри. Поэтому звук шагов, до мельчайших звуков, знакомых, он узнает сразу. Но не встает, не бежит к нему, не кидается на шею. Не сегодня. И, наверное, уже даже не завтра. Быть может, теперь никогда.       Стоит за спиной, тоже молчит. Только дыхание чуть нервное. И не из-за семи ступенек, что ведут из подвала, и не из-за зелий. Вообще, не из-за чего. Просто дыхание. Не умиротворяющее, не спокойное, не... не нужное.       - Ты давно пришел? - чуть хрипло, оттого, наверное, что с утра ни с кем не разговаривал.       - Около часа назад, - спокойно, обыденно, из вежливости.       - Почему не постучал ко мне? И камин не растопил?       - Северус, я ухожу от тебя.       И впервые, наверное, Гарри ничего не хочет услышать в ответ. Либо Северус это сам понимает, либо просто лишился дара речи, либо просто нечего сказать. Либо... ответ просто не нужен. И так все понятно, к этому и шло.       Скрипнуло кресло, лишаясь своего второго хозяина, или просто человека, с кем делили постель и быт. Пол так и не стал теплей, да и не должен был. Глаза не встретились, руки и тела тоже. Тишина не давила на перепонки, просто была вокруг, просто была свидетелем. Никакого выяснения отношений, никаких слов, оправданий и просьб остаться. Да Гарри и не ждал всего этого. Даже не оглянувшись, приласкав лишь кончиками пальцев трещинки на дубовой двери, юноша вышел из дома, в прохладную свободу Лондона, в прекрасное по своей дикости, одиночество.       На Гриммо даже запах был не тот. И камин. И воздух. И еда. Особенно, кресло. Здесь время словно замерло, лишая рассудка и всей боли, которой, казалось, можно избежать. Потертый ковер у горящего камина с жадностью выпивал каждую соленую слезинку, упавшую на него, толстые серые стены впитывали с равнодушием каждый всхлип и хриплый стон. Осколки фарфоровых чашек, в которых плескался какой-то другой чай, невкусный и не расслабляющий, горчащий заваркой и тоской.       Кричер то ли хочет помочь, то ли сделать еще больней, когда сует под лапку старого граммофона пыльную пластинку. Звук сначала ужасный, а потом терпимый. Он как бы говорит, что ко всему можно привыкнуть. Даже к пустоте, там, где когда-то играла совсем другая музыка, размеренная, спокойная, но оттого-то и волшебная. Тук-тук-тук в юношеской груди. Тук-тук-тук под погрызенными ногтями на пальцах, в другой - мужской груди, прижавшейся так близко, но все равно, не так близко, как всегда хотелось. Вроде бы тут, а вроде бы и нет. Словно в другом мире, в другом измерении, в другой постели.       Ноздри щекочут ворсинки старого ковра, но встать с него нет сил, да и желания тоже. Кричер бегает где-то рядом, суетится, пытается создать видимость сопричастности, и чего-то такого, чего не хватает. Но Кричер не виноват, он просто не привык видеть хозяина в таком состоянии, когда даже самому становится не по-себе и хочется побиться головой о кухонный шкаф, потому что помочь ничем не может. Хотя и желает этого всей своей эльфийской сущностью.       Кричер суетится, пытается приготовить ужин, пытается сделать хоть что-то, и совсем не слышит, как открылась входная дверь. Он слишком занят, слишком много дел и слишком мало времени на то, чтобы как-то помочь.       А Гарри слышит, но ему ведь это только кажется? Прихрамывающие шаги в прихожей, нерешительное движение плечами, с которых сползает дорожная мантия, звук чемодана, совсем не изящно поставленного прямо в прихожей, там, где раньше стояла подставка для зонтов, об которую запинались все без исключения, только... не Северус.       Сухая, теплая, почти горячая ладонь тихо касается подрагивающего плеча и движется вниз, сплетая свои пальцы, белые и длинные, со смуглыми, с погрызенными ногтями.       - Как маленький, - тихо, почти шепотом, с той самой интонацией, с той самой нежностью, до которой удавалось достучаться очень редко.       Лицо полыхает, опухло от слез, глаза блестят. Поэтому и не поднимает головы. Но настойчивая ладонь отыскивает тщательно зарытый в ворсинки подбородок и тянет вверх, чтобы посмотреть, чтобы понять, чтобы не забыть. Лицо поднято. Но только не глаза. Гарри зажмурился так сильно, что чуть видны пики черных слипшихся ресниц между складочек кожи век. И это так по-детски, если честно, что Северус улыбается.Только так, как никогда еще не улыбался. Наверное, даже хорошо, что глаза юноши закрыты.       - Я пришел вернуть тебя обратно.       - Почему? - тихо-тихо, чтобы не спугнуть.       - Потому, что ты ушел от меня.       - Я... - хотелось что-то сказать, как-то оправдаться, может, что-то высказать, но не выходило, не хотелось, просто не было таких слов, чтобы описать свою обиду на все мелочи, что день ото дня копились в юноше.       Но, наверное, лучше помолчать. Потому, что теперь надо просто почувствовать каким-то шестым чувством человека, который сейчас гладит по волосам, человека, чья шелковая черная рубашка впитывает в себя слезы, недосказанность, недопонимание, да даже разницу в восемнадцать лет.       - Я тебя люблю.       Встревоженный Кричер заглянул в гостиную и так и не смог понять, кто произнес эти слова, а слушать и подсматривать он не любил, тем более, хозяин Гарри уже целовал своего возлюбленного, великовозрастного странного человека, нелюдимого зельевара и не очень красивого мужчину. Но, конечно, мнения Кричера никто не спрашивал. В конце-то концов, если хозяин Гарри счастлив с ним, пусть делают, что хотят, а эльф пока пойдет на кухню и раз в двадцатый протрёт оставшиеся целыми, хрустальные фужеры.       Глубокие, влажные поцелуи, сегодня какие-то другие, острые и чувственные, кружат голову, как бокал выдержанного коньяка, который обожает пить Северус, сидя перед камином, перебирая еще мокрые после совместного душа, волосы Гарри. Сознание затуманивает запах мужчины, терпкий и до одури родной. Смуглая шея покрывается ожерельем из засосов, что к завтрашнему утру расцветут дивным синим цветом, так, что сводить их заклинанием будет равносильно измене. Снейп беспощаден в своей изысканной ласке, кажется, что вот-вот Боги обрушат небо на этих двоих, что посмели до такой степени прорасти друг в друга, сцепиться намертво дыханием, греховным стоном и чувством.       И Гарри плевать, что в его спину упираются чуть колючие ворсинки ковра, плевать, что мелкие осколки царапают спину. Это все отходит на второй план, когда истекающий смазкой член тонет в атласной узкой глубине горла Северуса. И пусть он хоть умрет сейчас, когда жадный язык настойчиво раздвигает анус, ввинчиваясь в его жаркое нутро. Плевать.       Сегодня по-особенному все: и медленное вхождение в Гарри, и неторопливые толчки, с оттяжкой, с хриплым дыханием, с дрожью в раздвинутых коленках. Кажется, член Северуса достает до самого дна, до самого конца, и это так восхитительно приятно и так долгожданно, что слезы, скопившиеся в уголках глаз, снова начинают свое путешествие по раскрасневшимся щекам юноши.       Стоны, как молитва, хриплый голос, как покаяние, нежные поцелуи - обещание.       И неизвестно, сколь долог будет их век, ведь за такую любовь можно и жизнь отдать.