Salvation

Кирену Уолкеру порой казалось, что, будь в голове его кладовка с мыслями и чувствами, уборка в ней заняла бы года. На полках стояли бы в ужасной пыли коробки с фарфоровыми фигурками, с фотографиями, с письмами и музыкальными дисками. Будь возможность, Кирен бы даже не пытался разгрести эти завалы, слишком велика была угроза оказаться вновь погребенным – теперь под обрушившейся лавиной из воспоминаний, эмоций и угрызений совести. Ужасный кавардак царил в сознании Кирена, и он ничего не мог с этим поделать. Противоречия подступали к нему со всех сторон, словно волны, пытающиеся захлестнуть угодившую в бурю рыбацкую лодку. Напряжение, острое ощущение тошноты на подступе к горлу – Кир не был уверен, настоящие ли это чувства или же их фантомные отголоски, но в итоге они необратимо погружали его в депрессию. С трудом открывая глаза и глядя на свое мертвое отражение в зеркале, Уолкер с каждым днем все лучше понимал – ему была необходима какая-то опора. Удивительно было найти ее в этом странноватом немертвом ирландце. С глазами-черными звездочками, прилизанной шевелюрой и дедушкиными свитерами (Уолкер, хотя и не различал запахов, готов был ручаться, что они пахли чем-то вроде старинных сундуков – холодной влагой и плесенью). Цитирующем Уильяма Йейтса. Глядящем на Кирена как на сошедшее с небес божество. Появившимся в Роартоне именно в тот момент, когда это было совершенно необходимо. Отношения с Монро нельзя было назвать здоровыми, но Уолкер чувствовал себя хорошо рядом с ним, и это его успокаивало. Когда Саймон лежал на диване, устремив взгляд в одну точку, а Кирен, пристроившись рядом, изучал контуры его профиля, юноша переставал волноваться. Его состояние можно было назвать умиротворенным – присутствие спокойного, задумчивого Саймона и его тихое размеренное дыхание неясным образом притупляли боль. Саймон редко рассказывал о своем прошлом – и не требовал того от Кирена, и тот был благодарен ему за порой так необходимое молчание. А с Монро действительно было о чем помолчать. Они, бывало, часами сидели друг напротив друга и молчали о погоде, о странах, в которых Кирен мечтал побывать, об искусстве и о любви. О последнем они молчали чаще обычного, возможно из-за нехватки физического тепла и желания восполнить его внутренним, душевным. Взгляд Саймона надолго замирал на детских чертах чужого лица, блуждал незримыми прикосновениями по лбу, скулам, шее и волосам. Спускался к выпирающим из разреза ворота ключицам, внешне напоминающим посеревшие от старости клавиши. Иногда Саймон просил Кирена раздеваться перед ним. Кир, вначале жутко смущавшийся, не мог отказать Монро в удовлетворении его единственного порочного желания. Физиология ПЖЧ не оставляла последним возможности совокупления. Кирен не знал, успокаивало его это или расстраивало. Наверное, больше расстраивало, ведь при жизни он так и не успел вкусить сладости чужого тела. С другой стороны, Уолкер до сих пор не был уверен, достаточно ли крепки и доверительны их отношения с Саймоном для подобного шага. В любом случае, эти мысли, как и многие органы тела немертвого, были бесполезны. Кирен на удивление сильно полюбил отдаваться воле инстинктов, играясь с одним из свитеров, одолженных у брюнета. Потираясь обнаженным телом о колючую шерсть, поводя худыми плечами, позволяя свитеру сползти с них, Уолкер экспериментировал. Какая из его выходок быстрее заставит Саймона издать обезоруженный вздох? Какая – сорваться с места и обрушиться на полуголого Кира с поцелуями и проклятиями? Саймон не был стоиком, как бы не могло показаться на первый взгляд. Он желал Кирена всей душой, не мог и не хотел сопротивляться чарам его невероятно-белых ресниц на пол лица. Это было заметно по его голодному взгляду, по прикосновениям – то нежно гладящим, то сжимающим до белых отпечатков на коже. По отчаянным притираниям тела к телу и долгим поцелуям, уносящим прочь все возможные сомнения. Подолгу лежа поверх смятого постельного белья, окруженный заботливыми руками мужчины, Кирен закрывал глаза и пытался представить другого человека на месте Саймона. Ничего не выходило. Возможно, дело было в привыкании. А может, в слепых тычках губами в висок или в тихом хриплом голосе, напевающем незнакомые мотивы с забавным ирландским акцентом. Или в бесконечных свитерах, в которых так уютно засыпать, свернувшись клубком и спрятав нос в шерстяных складках… Сбившись где-то на десятом пункте из списка причин любить Саймона Монро, Кирен уставал и ненадолго забывался во сне. Когда под сжатыми до звона веками возникали ужасающие картины грязи, убийств и размозженных черепов, Уолкер сжимался во сне и беззвучно плакал. Если днем парень мог преодолеть себя и не впускать в голову подобные мысли, то в темноте это было невозможно контролировать. Монро спасал его своим присутствием, бесконечным ночным сидением на кухне и перебиранием сокровищ памяти Кирена. Он молча рассматривал склады с воспоминаниями, аккуратно сдувал пыль с коробок и настороженно отслеживал движения прошитых судорогами рук. Юноша старался унять их, но ничего не выходило – дрожь постепенно передавалась всему телу через стиснутые на плечах пальцы. А бывало и так, что после длительного затишья потаенные эмоции Монро брали контроль над мужчиной и лишали его привычной сдержанности. В такие периоды пара немертвых становилась похожей на двух упивающихся друг другом наркоманов. Они старались не путать дни с ночами, но вскоре отчаивались и пускали дела на самотек. Тогда они целыми сутками не выходили из одной комнаты и медленно, тягуче срастались корнями. Проникали друг в друга своими внутренними кошмарами и наслаждались холодной, невозможной близостью. В такие минуты только об одном Кирен мог знать наверняка – он более не был одинок. А в их небольшом, трещавшем по швам мирке теперь не один Саймон Монро играл роль спасительных подпорок. Теперь они держались на плаву исключительно общими усилиями. Кирен Уолкер нуждался в нем, хотя сам, возможно, никогда бы этого не признал. И все равно держался рядом и даже позволял Монро совершать ежедневные манипуляции с нейротриптилином, прикасаться к своей спине, обезображенной, как сам Уолкер думал, зияющей черной дырой меж выпирающих позвонков. Саймон же, напротив, был уверен в неотразимости тела и души Кирена и уверял парня в том, что его кожа своей мертвенной бледностью напоминает фарфор, а синеющие губы – лепестки гербария. Ну а Кир, смущенно одергивая Монро, внутренне готов был провести не одну вечность, содрогаясь от одной лишь мысли, что все это происходит с ними всерьез. Скрепленная их общими патологиями связь опасно балансировала на границе между миром мертвых и миром живых, но еще ни разу за долгое время не дала слабину. Они оба старались друг ради друга, и это было трогательно. Это было прекрасно.