Gefecht

— Неужели тебе и правда нравится биться на ринге? — спросил Альбрехт. — Конечно, — кивнул Фридрих, боксируя грушу. — На ринге моя жизнь. Да я счастлив, когда попадаются отличные бойцы. Адреналин в крови так и зашкаливает. — Не понимаю я этого. Как можно быть счастливым, дубася человека? — Если не стремишься, то и не поймешь. Альбрехт пожал плечами и уперся взглядом в раскачивающуюся боксерскую грушу. Он временами не мог понять Фридриха. Вот как сейчас, например. Какое можно получать удовольствие от драки? От вида крови Альбрехта мутило, рассудок туманился, и он не мог произнести и слово. Даже в детстве, когда соседские мальчишки играли, маленький Альбрехт наблюдал лишь издалека. Мать всегда трепетно относилась к нему. По её поведению можно было решить, что она желала девочку. Она холила и лелеяла Альбрехта. А вот отец с одной стороны был доволен, что родился наследник, а с другой — бесился, что сын рос таким тюфяком. Но жене он ничего не говорил, когда она учила сына поэзии и музыкальным искусствам. Думал, что в жизни все может пригодиться. Но с каждым годом Альбрехт взрослел, а черт и свойств воина, да хотя бы обычного мужчины, так и не наблюдалось. Младший Штайн был впечатлительным и ранимым. Старался, — было видно, что старался, — угодить отцу во всем, но каждый раз его старания увенчивались громким провалом. Ему лишь удавалось радовать мать, хотя она многого от него и не требовала. Переломным моментом в жизни Альбрехта стало вступление в ряды гитлерюгендов НАПОЛы.

***

Фридрих косился на своего друга и не мог поверить: как этот ранимый юноша, что пишет великолепные сочинения и стихи, может здесь жить? После встречи с гауляйтером Штайном многое встало на свои места. Хотя удивительно, как у такого волевого человека, как гауляйтер, мог вырасти такой сын, как Альбрехт. Их убеждения и взгляды разительно отличались, как небо и земля. Так и Альбрехт и Хайнрих не могли понять друг друга. Вечные противоречия мешали им сосуществовать в мире. И чтобы хоть как-то сделать из Альбрехта мужчину, гауляйтер направил его в Академию, где он будет окружен настоящими арийцами и где из мальчишки сделают мужчину. Но Альбрехт не такой. Он не должен видеть кровь, ужасы войны и держать в руках холодное и ко всему равнодушное оружие, которое забирает без разбора людей: будь ты немец или враг. Альбрехту не идет сталь во взгляде, как у его отца. Фридриху нравится, когда его друг насмешливо улыбается, чуть вздернув бровь, как он смеется, смотря прямо другу в глаза будто, между ними что-то есть, что-то такое, о чем не догадываются другие. Фридриху это нравится. Нравится, когда Альбрехт улыбается только ему, нравится, когда они по ночам шепчутся ни о чем, стараясь не разбудить соседей по комнате. И нравится, когда они просто молчат рядом друг с другом. И Фридрих уже не понимает своих чувств. Альбрехт стал для него кем-то большим, чем просто другом. Но так быть не должно.

***

Фридрих хотел бы посвятить все свои будущие победы Альбрехту. И каждый день боксируя грушу, представляя лица воображаемых врагов, Ваймер выкладывался полностью. Победы принесут ему место в Академии, а значит, Альбрехт будет рядом с ним до конца обучения. Без Альбрехта Фридрих уже не представлял своего существования и понимал с ужасом, что такого быть не должно. Никогда Фридрих не принимал такой дружбы. У него много друзей, да и врагов не меньше, но то, что он испытывает к тщедушному парню, который всегда его выручал, помогал, в рамки обычной дружбы не укладывается. Черная груша покачивалась при каждом ударе. Я… Удар. Не… Удар. Могу… Удар. Его… Удар. Любить! Боксерская груша чуть не слетела с крюка при последнем ударе, а Фридрих упал на пол, безумным взглядом уставившись в потолок. Альбрехт иногда завидовал Фридриху. У Фридриха было всё: обычная рабочая семья, сила, смелость и, что греха таить, истинно арийская сущность. В мире фюрера он займет высокий пост и будет в ближайшем окружении, в отличие от него — Альбрехта. Молодой Штайн мечтал лишь о прекращении войны и завершении Академии. Мир фюрера был не для него. В Альбрехте не было грубой силы и дерзкой смелости Фридриха. С ним то хотелось выть от бессилия, то смеяться до умопомрачения. Когда взгляды встречаются, а сердце замирает на мгновение, а потом радостно, в предвкушении чего-то начинает неистово биться. Альбрехт не понимал себя. Не понимал друга. Не понимал мир.

***

Садясь за стол в выделенном ему кабинете, Альбрехт берет карандаш и пишет-пишет-пишет. Пишет лишь о Фридрихе, о своих противоречивых чувствах к нему. Он все пытается разобраться в себе, в Фридрихе, в мире. «… Осознание мысли, что твой лучший друг стал любимым человеком — невозможно. За такое, если кто прознает, можно попасть под трибунал. Ведь это неестественно и безобразно, грех во всем своем проявлении. Мать сильно огорчится и будет права. А отец, если трибунал не сцапает меня первым, убьет. Либо застрелит, что предпочтительнее, либо задушит своими собственными руками, что более мучительно и унизительно. Лучше уж самому сигануть в пучину смерти, чем доставлять такое удовольствие отцу. С каждым годом ненависть отца ко мне все больше растет. Она словно натянутая стрела, один промах, одна осечка — всего одна! — и я труп… А любовь к Фридриху, такая неправильная и болезненная — смерть не только мне, но и ему. Отец не пощадит никого!» Чем больше уходит бумаги, чем больше источается грифель, тем отчетливее Альбрехт понимает, что так не должно быть, и выкидывает все исписанные листы в горящий камин. Когда они с другом садятся рядом за ужином, а позже, собираясь спать, они молчат.

***

Что это — победа или капитуляция? Тело к телу, кожа к коже и одно дыхание на двоих. Когда противоречивые чувства не мог вытравить ни Альбрехт, ни Фридрих из своих душ и умов, а главное, из сердца. Когда они неистово набросились друг на друга с поцелуями в душевой, где не было никого кроме них двоих. Друзей, что познали сегодня кровь и смерть, когда война подошла вплотную к Академии. Когда выбора не оставляли. Когда они наконец-то поняли, что всё, что у них есть — это они друг у друга. И кто же победил в этой войне? Или победителей нет?