В памяти

Нож ярко блестит в широком луче солнечного света, льющегося из небольшого окна под самым потолком. Рован не любит солнца, но ради этого удовольствия он готов потерпеть даже нестерпимый полуденный жар. Раньше он предпочитал темноту, из которой свет нескольких факелов едва выхватывал детали происходящего: то влажно поблескивающий край внутренностей, то темное пятно свежей крови на полу. Но потом, однажды попробовав вскрывать тела под солнцем, он уже не смог от этого отказаться. Так было куда лучше: плоть, не стыдливо прикрытая покровом темноты, точно невинная девушка, а пышущая одновременно своим собственным жаром и с какой-то смертной жаждой впитывающая солнечное тепло. Ярко-красные кровавые ручейки, бьющиеся под ладонью, стекающие по специально проделанным для них каменным желобкам. Плотная, гладкая, покрытая едва заметными рытвинами поверхность почек, в солнечном свете становящихся розово-сероватыми, словно небо перед рассветом. Оплетенная тонкими сосудами синеватая пленка легких, рвущаяся и опадающая от легчайшего прикосновения, под солнцем просвечивающая матовым сиянием. Разве может эта красота, которой солнце так щедро дарит краски, сравниться со скучной скрытностью темноты, с которой надо ходить вокруг да около, чтобы хоть краем глаза увидеть то, к чему стремишься? Когда нож послушно взрезает уже синюшную кожу, пачкаясь в темной, быстро подсыхающей крови, Рован чувствует что-то вроде возбуждения, мурашками пробегающего по телу, незаметно оплетающего его, словно цепкими плетями малины, на которых висят яркие, сочные ягоды. А если взять одну в руку и раздавить с сочным чмоканьем — тем же звуком, с которым от из грудины извлекается ребро, блестя чуть желтоватой, чуть серой костью, — то между пальцев покажется ярко-алый сок, почти такой же яркий, как кровь, уже тонкой струйкой, без прежнего биения, вытекающая из вспоротой яремной жилы. Некоторые, прекраснейшие части самых любимых своих жертв, Рован сохраняет — аккуратно и прилежно. С таким же тщанием, должно быть, молодой влюбленный оберегал бы честь своей непорочной девы. Лезвие ножа уже не сверкает чистотой: оно покрыто бурой коркой запекшейся крови и мельчайшими кусочками плоти. Рован ведет его вниз, вскрывая живот и лениво размышляя, будет ли в этом человеке что-то, достойное места в его памяти.