nobody home

Они смотрят и думают – вот сегодня-то точно перепадет. Рыжий мальчишка, рука поднята вверх (безжизненно, но кого волнует), если подъехать ближе – всего трясет, но не беда, машина заботливо прогрета еще десять минут назад, и лучше даже отвезти к себе, сунуть под одеяло, а потом вытащить и – трогать. - Залезай, малыш, - говорит один. - Иди нахуй, - говорит Йен. Когда Галлагеру нужно к дому 2119, он туда и пойдет. Не обходными путями через Алиби или руки шлюх, а именно к блядскому дому. Чертов Фрэнк всегда находил дорогу, сами понимаете. Поэтому Йен пропускает пару-тройку виагроидов, уныло вспоминая Ласточку, и садится к компании подростков, громко ржущих через открытое окно минивэна. - Сауз Сайд? У меня мать там, - голос у представившегося Криса, который усадил Йена на переднее, хриплый, весь такой тягучий и состоящий из странных раскатанных пластами по языку звуков. – Говорит, район крутой, ну или типа того. Но мне кажется – херня это все. Знал я одного парня оттуда, чокнутый просто, да? - Да все они там такие, - весело кричат с заднего. В другой ситуации Йен принял бы это за комплимент. Волосы у Моники пахнут травой и чем-то сладким – леденцами с заправки, что ли. Йен заметил ее детскую неуклюжесть только тогда, когда она подскочила к матерому дальнобойщику, и даже думал об этом потом. Мысли, правда, все перемешались, соскочили с назначенных литием мест, но картинки-то представлять он мог. Матерящийся Фрэнк из-за шума от разбитого стекла, распоротые брюки Липа и капельки крови на локте – поцарапался все-таки. Непонимание счастья мамы, когда она улыбается, а ведь дома кухонные полки пустые, грустная Фиона и разбросанная почта в раковине – счета за газ и воду, в основном. Давно это было, а, Моника? А Моника и не помнит. Подростки галдят, звенят бутылками будвайзера, и от этого становится тошно, потому что слишком, слишком много не того, неправильного, перекрывающего кислород. Йен просит оставить его где-нибудь здесь, неопределенно махая рукой на черную плешь обочины из подмерзшей травы, и Крис смеется: - Ну, чувак, прости, Кортни сегодня восемнадцать. В другой машине молчат, ссутулившись и вцепившись в руль так сильно, словно бы он спасательный круг, способ управлять хоть чем-то, возможность выбирать – направо или налево. Йен смотрит на это со странным пониманием, и ловит себя на том, что хочет сжать это круглое плечо и рассказать о похожести. Похожести людей и их болезней, родителей и детей. Рассказать, может быть, с сумасшедшим запалом, с каким он валялся в миккиной постели неделями, чтобы и самому наконец разобраться. А в голове только беззвездное небо Чикаго и остатки седативного. В себя до конца не пришел – и уже ринулся в путешествие, ебаный засранец. Да и когда это еще случится, чтобы в себя прийти? Не-Йен обосновался в нем слишком крепко и теперь играет в чертову монополию. Сутулое обмякшее тело шевелится, бубнит. Йен сам представляет, что он там может говорить, хотя, откуда такая внезапно высокая работоспособность воображения – непонятно. Вот монотонное бурчание превращается в исповедь маньяка (со всеми подробностями и сносками внизу), или делается каким-то нелепым воспоминанием про прошлый День отца. Плевать. Останавливаются у супермаркета, большого такого флуоресцентного квадрата, двери съезжаются и разъезжаются, заклинило, починят утром, а пока тихие шлепки резины друг о дружку. Тело оказывается худым, когда поднимается, тонкая линия на сером лице складывается в слова: - За сигаретами. При упоминании губы и десна начинаются чесаться – хер знает, нормально ли это. Йен выползает из седана и тащится к припаркованному на месте для инвалидов кадиллаку, в котором сидит женщина с розовыми губами, прямо как у Моники. - Отсюда недалеко, - говорит женщина. – Садись, мне все равно в ту сторону. Звонит Микки, высвечивается светлым имя, вытанцовывая по размякшим мозгам, и спасает только быстро нажатый «отбой». Теперь Йен не колеблется, он почти уверен. И все равно старается не думать слишком много, потому что выходит только по больному и куда-то глубоко, к орущему, рыжему, пятнадцатилетнему, так, блять, ненормально зацикленному. Этот тычет пальцем в Монику и бежит от нее, стараясь как можно дальше. Другого выхода просто не было, думает Йен. И не будет. В Сауз Сайде оказывается только к рассвету, когда на горизонте расплывается светло-оранжевое пятно, и на улицу еще час никто не решит вывалиться. Женщина с розовыми губами предлагает по чашке кофе, но нет, домой, скорее домой. Разобраться бы со всем этим дерьмом и завалиться спать, пусть даже под мокрое одеяло в провонявшей одежде. Это он и есть – Йен. Конечный результат совокупления Моники и Чикаго. Было бы чем гордиться, а, Галлагер?